Они исходили из че-
ловека, которого являло им их время и окружение, охотнее
всего их самих себя и даже только из себя; им казалось, что уже
путем самоанализа они достигают цели - знания <человека>.
Их собственные оценочные чувства (или оценочные чувства
их касты, расы, религии, здоровья) принимались ими за абсо-
лютные мерки ценности; ничто не было им более чуждо и про-
тивно, чем бескорыстие собственно научной совести, которая
наслаждается своей свободой и в благожелательном презре-
нии к личности, каждой личности, каждой личностной пер-
спективе. Эти философы были прежде всего личностями; каж-
дый из них даже ощущал про себя некое <Я есмь личность>,
словно бы некую aeterpa veritas человека, <человека-в-себе>.
Из подобной неисторической оптики, развитой ими в отноше-
нии самих себя, проистекает величайшее множество их заблу-
ждений - прежде всего основное заблуждение, сводящееся к
тому, чтобы всюду искать <сущее>, всюду предполагать су-
щее, всюду умолять значимость изменения, становления, про-
тиворечия, Даже под гнетом культуры, одержимой историз-
мом (каковой была немецкая культура на рубеже столетий),
философам свойственно было выставлять себя по меньшей ме-
ре как цель всего становления, на которую с самого начала
ориентируется все-что-ни-есть: комедия, разыгранная в свое
время Гегелем перед замершей от удивления Европой.
Оценка незаметных истин. Признаком более сильного и гордо-
го вкуса (как бы легко этот признак ни производил обратного
впечатления) является способность оценивать маленькие, не-
заметные, осторожные, найденные посредством строгого ме-
тода истины выше, чем те широкие, парящие, обволакиваю-
щие обобщения, к которым тяготеет потребность
религиозной и художественной эпохи. Люди, отставшие по
части интеллектуальной дисциплины или вынужденные в
силу солидных оснований чураться ее (случай женщин), от-
носятся к названным мелким достоверностям с какой-то ус-
мешкой на устах. Художнику, например, ничего не говорит
какое-либо физиологическое открытие; это даст ему осно-
вание думать о нем с пренебрежением. Такие отстающие, кото-
рые при случае разыгрывают из себя судей (наша эпоха явила
по этой части три примера большого стиля: Виктор Гюго для
НИЦШЕ ФРИДРИХ (1844-1900 гг.)
Франции, Карлейль для Англии, Рихард Вагнер для Герма-
нии), говорят об этом с иронией.
О познании страдальца. Состояние больных людей, которые
долго и ужасно мучились своими страданиями и рассудок ко-
торых тем не менее остается незамутненным, представляет не-
который лнтерес для познания - не говоря уже ничего о тех
интеллектуальных благодеяниях, которые приносят собою ка-
ждое глубокое одиночество, каждая внезапная и дозволенная
свобода от всякого рода обязанностей и привычек. Глубоко
страдающий человек с ужасающим хладнокровием разгляды-
вает вещи из своего состояния: перед взором его исчезают все
те мелкие лживые фокусы, в которых по обыкновению плещут-
ся вещи, когда на них смотрят глазами здорового человека;
даже сам он предстает себе без пуха и цвета. Допустим, что
прежде он жил какими-то опасными причудами; это высшее
отрезвление болью служит средством - и, должно быть, един-
ственным средством - вырвать его из них. (Возможно, что с
этим столкнулся основатель христианства на кресте: ибо гор-
чайшие из всех слов: <Боже мой, для чего Ты Меня оставил!>,
взятые во всей глубине, как и следует их брать, содержат сви-
детельство общего разочарования и просветления относитель-
но грезы своей жизни; в момент высочайшей муки он стал
ясновидящим в отношении самого себя, подобно тому, как рас-
сказывает это поэт о бедном умирающем Дон-Кихоте). Чудо-
вищное напряжение интеллекта, силящегося тягаться с болью,
приводит к тому, что все, на что он теперь взирает, освещается
новым светом, и несказанная привлекательность, которую вы-
зывают к жизни все новые освещения, бывает зачастую доста-
точна сильна, чтобы дать отпор всем приманкам самоубийства
и явить последующую жизнь страдальца как нечто в высшей
степени желанное. С презрением вспоминает он уютный, теп-
лый мир, окутанный туманами, в котором бродит ничтоже Сум-
няшеся здоровый человек; с презрением вспоминает он благо-
роднейшие и любимейшие иллюзии, которыми он прежде
водил себя самого за нос; ему доставляет какое-то наслаж-
дение накликать себе это презрение как бы из самой преис-
подней и причинить таким образом душе горчайшее стра-
дание: этим противовесом удерживает он физическую
боль - он чувствует, что нынче ему необходим как раз
этот противовес! В жутком ясновидении своего существа
восклицает он самому себе: <Будь однажды собственным
НИЦШЕ ФРИДРИХ (1844-1900 гг.)
своим обвинителем и палачом, прими однажды страдания как
предписанную тебе тобою же кару! Наслаждайся своим пре-
имуществом судьи; больше: наслаждайся своим соизволением,
своим тираническим произволом! Будь выше своей жизни, как
и своего страдания; смотри свысока на все, что имеет основа-
ния, и на все бездонное!>. Наша гордость встает на дыбы, как
никогда еще; на ее стороне против такого тирана, как боль, и
против всех нашептываний боли, которыми эта последняя си-
лится выудить из нас свидетельство, порочащее жизнь, несрав-
ненная привлекательность задачи - взять против тирана как
раз сторону жизни. В этом состоянии злобно обороняешься от
всякого пессимизма, дабы он не предстал следствием нашего
состояния и не унизил нас, как побежденных. Равным образом
никогда еще соблазн проявлять справедливость в суждениях
не достигал такой силы, как нынче, ибо нынче в этом триумфе,
празднуемом над нами самими и над раздражительнейшим из
всех состояний, простительной выглядела бы любая неспра-
ведливость суждения; но мы не хотим приносить извинений -
как раз теперь хотим мы показать, что можем существовать
<без вины>. Мы охвачены форменной судорогой спеси. - И
вот опускаются первые сумерки смягчения, выздоровления -
почти тотчас же начинаем мы обороняться от засилья нашей
спеси: мы именуем себя в ней глупыми и тщеславными - слов-
но бы нам довелось пережить нечто, что было уникальным! Мы
унижаем без малейшей благодарности всесильную гордость, с
помощью которой нам только и удавалось сносить боль, и за-
пальчиво требуем противоядия от гордости: нам хочется отчу-
жденности и обезличенности, после того как боль слишком
насильственным и продолжительным образом вколачивала нас
в личное. <Долой, долой эту гордость! - восклицаем мы. -
Она была болезнью и к тому же судорогой!> Мы снова смотрим
на людей более требовательным взором: с щемящей душу улыб-
кой вспоминаем мы, что знаем теперь о них кое-что по-новому
и иначе, чем прежде; что упала некая завеса, - но это так
услаждает нас: снова видеть приглушенные огоньки жизни и
выходить из ужасающей трезвой ясности, в которой мы, буду-
чи страдальцами, видели и проницали взором вещи. Мы не
гневаемся, если снова начинают разыгрываться фокусы здо-
ровья, - мы всматриваемся во все, точно преображенные,
кротко и все еще устало. В этом состоянии нельзя без слез
слушать музыку.
НИЦШЕ ФРИДРИХ (1844-1900 гг.)
Я не хочу повторения жизни. Как вынес я ее? Трудясь. Что
дает мне выдержать ее вид? Взгляд на сверхчеловека, утверг
ждающего жизнь. Я и сам пытался утверждать ее - ах!
Мне боязно среди людей; меня мучила жажда среди людей, и
ничто не утоляло меня. Тогда ушел я в одиночество и сотворил
сверхчеловека. И, сотворив его, я разгладил ему великую за-
весу становления и дал полдню светиться вокруг него.
Новая мысль восхищает меня, я все больше отучаюсь от ощу-
щения, что она исходит от меня или от кого-то другого. Как
глупо - быть здесь ревнивым! И все-таки какая ужасная исто-
рия помрачения истинного у этой ревности!
<Не укради!> - Но где прекращается собственность? Мысль,
импульс, точка зрения, выражение образа, вид здания, челове-
ка - разве все это не собственность? А мы непрерывно обкра-
дываем все. Мы уворовываем в себя все вещи и все солнца -
все существующее, все некогда случившееся продолжаем мы
лелеять для самих себя. Мы не думаем при этом о других;
каждый отдельный индивид заботится о том, что он может
урвать для самого себя.
Честность в отношении собственности вынуждает нас сказать,
что и сами мы целиком наворованы и что ощущения наши
слишком притуплены и грубы по этой части. Человеку свойст-
венна ложная гордость в отношении материала и красок, но он
может написать новую картину, к восторгу знатоков, - тем
самым он снова заглаживает свое посягание на имущества
мира. - Понимать наше существование так, что мы должны
свершить для него нечто, - понимать его не как вину, а как
аванс и задолженность! - Мы питаемся всем; справедливость
требует, чтобы мы возвращали нечто на пропитание всем.
Чистое и чистая совесть. Вы полагаете, все чистое во все
времена имело чистую совесть? - Наука - стало быть, не-
пременно нечто очень чистое - вступила в мир без таковой и
начисто лишенная всякого пафоса, скорее, украдкой, околь-
ными путями, шествуя, точно некая преступница, с покрытой
или принаряженной головой и всегда, по меньшей мере, с
настроением контрабандистки. Чистой совести предшеству-
ет в качестве предварительной ступени - не противополож-
ности - дурная совесть: ибо все чистое было однажды но-
вым, следовательно, необычным, противящимся нравам,
безнравственными подтачивало сердце счастливого откры-
вателя, как червь.
НИЦШЕ ФРИДРИХ (1844-1900 гг.)
Весь этот мир, сотворенный нами, о, как мы его лю6или\ Все
чувства, испытываемые поэтами к их собственному творе-
нию, - ничто по сравнению с неисчислимыми излияниями сча-
стья, которое охватывало людей в незапамятные времена, ко-
гда они о/якьгвалм природу.
Человечность. Мы не считаем животных моральными сущест-
вами. Но думаете ли вы, что животные считают нас моральны-
ми существами? - Умей животное говорить, оно сказало бы:
<Человечность - это предрассудок, которым, по крайней ме-
ре, не страдаем мы, животные>.
Поскольку нынче больше, чем когда-либо, значимы индивиду-
альные масштабы, то и несправедливости стало больше, чем
когда-либо. Историческое чувство - моральное противодей-
ствие. Причинение зла суждениями нынче величайшее из су-
ществующих еще зверств. Всеобщей морали уже не существу-
ет; по меньшей мере, она становится все слабее, как и вера в
нее среди мыслителей.
Нет недостатка в людях, живущих без морали, так как они боль-
ше не нуждаются в ней (подобно тем, кто живет без врача, ле-
карств, мучительных процедур, так как они здоровы и обладают
соответствующими привычками). Жить морально сознательно -
предполагает сплошную ошибочность вкупе с ее гневом и по-
следствиями, и это значит: мы не нашли еще условий нашего
существования и все еще ищем их. Для индивида, поскольку он не
принадлежит к категории мыслителей, мораль представляет ог-
раниченный интерес: покуда у него нехорошо, нестабильно на
душе, он размышляет над причинами и ищет моральных причин,
так как прочие ему, малообразованному, неизвестны. Втиснуть
ошибки своего телосложения, своего характера в моральность,
взвалить на себявину за свою болезнь - это морально.
Мораль есть занятие тех, кто не в состоянии отделаться от нее:
оттого она принадлежит в их случае к <условиям существова-
ния>. Условий существования нельзя опровергнуть: их можно
только - не иметь.
Как только мы намере.ваемся определить цель человека, мы
оговариваем само понятие человека. Но существуют лишь ин-
дивиды; из известных до сих пор можно лишь таким путем
извлечь понятие, что при этом отдирается индивидуальное, ~~
стало быть, установить цель человека значило бы: задержать
индивидов в их индивидуальном становлении и велеть им--
стать общими. Не надлежало ли, напротив, каждому индивиду
НИЦШЕ ФРИДРИХ (1844-1900 IT.)
благодаря своим индивидуальнейшим признакам, стать попыт-
кой достижения более высокого вида, чем человек. Моей мора-
лью было бы: все больше лишать человека его общего харак-
тера и специализировать его, делать его на одну степень
непонятнее для других (и тем самым делать его предметом пе-
реживаний, удивления, поучения для них).
Поскольку еще приходится действовать, стало быть, посколь-
ку ещеповелевается, синтез (снятие морального человека) ос-
тается неосуществленным. Не иначе могут порывы повеле-
вающего разума прорваться сквозь цель, как наслаждаясь
собою в деяниях. Сама воля должна быть преодолена - чув-
ство свободы творится уже не из противоположности принуж-
дения! Становиться природой.
Мирская справедливость. Можно перевернуть мирскую спра-
ведливость вверх дном - с помощью учения о полной безот-
ветственности и безвинности каждого; и попытка в этом на-
правлении была уже сделана как раз на почве противополож-
ного учения о полной ответственности и виновности каждого.
То был основатель христианства, кому хотелось упразднить
мирскую справедливость и устранить из мира суд и кару. Ибо
он понимал всякую вину как <грех>, т. е. как преступление
перед Богом, а не как преступление перед миром; с другой
стороны, он считал каждого человека по последней мерке и
почти во всяком отношении грешником. Но виновные не долж-
ны быть судьями себе подобных: так решила его справедли-
вость. Все судьи, представляющие мирскую справедливость,
были, таким образом, в его глазах столь же виновными, как и
осужденные ими, а выражение невинности в их лицах казалось
ему верхом ханжества и фарисейства. Кроме того, он смотрел
на мотивы поступков, а не на следствия, и считал достаточно
дальновидной одну-единственную оценку мотивов: самого се-
бя (или, как он выражался: Бога).
До сих пор существовали прославители человека и очернители
его, те и другие, однако, сморальнойточки зрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88