этой славы нельзя отнять у него".
Личное мужество монархов, честный, прямой и патриотический образ их
мыслей и действий, их стремление осчастливить свои народы, никогда не
гарантируют от революционных переворотов. Людовик XVI и Николай II своей
смертью доказали это.
К началу "революции" во Франции было уже 282 масонских ложи. Члены
всех лож приняли деятельное участие в раздувании "революционных" событий.
Народ подстрекали к беспорядкам с помощью всяческих лживых слухов,
фальшивых объявлений.
Взятием Бастилии, как доказал Л. де Понсен в своем исследовании
"Тайные силы революции", руководили масоны.
Во время французской революции масоны прибегали к такой же бесстыжей
лжи, к какой позже прибегали масоны-декабристы, члены русских революционных
партий, и широкие круги интеллигенции в борьбе против царской власти.
В Бургундии масонами, например, было расклеено следующее
"королевское" приказание: "По распоряжению короля с I августа по I ноября
разрешается поджигать все замки и вешать всякого, кто против этого
что-нибудь скажет".
В Законодательном Собрании главную роль играли масоны Кондорсэ,
Бриссо и Мирабо.
Идеологией и террором во время революции руководил масон Дантон.
"Беспристрастные" историки "великой" французской революции, как
французские, так и других национальностей, путем сознательных подлогов,
замалчивания и умолчаний, скрыли действительные причины этой страшной
катастрофы и поставили эту черную страницу истории Франции на пьедестал
"величия".
XVI. ПОКА БУДУТ ВОЛЬТЕРЫ БУДУТ И МАРАТЫ
I
Во время голосования смертного приговора Людовику в зале Конвента,
как установлено, находилось 14 подставных лиц, не являвшихся членами
Конвента, и то вопрос о смертной казни короля был решен большинством всего
одного голоса.
Историк Г. Ленотр приводит следующее важное показание члена
"инсурекционной комиссии" Горэ: "По чьему распоряжению были приняты все эти
предосторожности, касающиеся голосования, мне неизвестно. В Совете об этом
никогда не было речи и я всегда думал что какая-то тайная и могущественная
партия действовала в этом случае, без ведома мэра, который на этом, совете,
однако, председательствовал". Этой тайной и могущественной партией были
масоны.
В течении тридцати лет до начала масонской революции, в масонских
ложах свершалась символическая казнь французского короля Филиппа Красивого.
Перед казнью Людовик XVI сказал: "Я умираю невинным, я прощаю своим врагам,
а ты, несчастный французский народ..." Людовику не дали договорить, три
палача схватили его...
"Таким образом, - пишет Минье, - погиб тридцати девяти лет от роду,
после шестнадцати с половиною лет царствования, проведенного в искании
добра, лучший но слабейший из монархов.
...Он, может быть, единственный государь, который, не имея никаких
страстей, не имел и страсти к власти, и который соединял оба качества,
характеризующие хороших королей: страх Божий и любовь к народу".
Всякая революция, преследующая цели установления на земле
совершеннейшего общества, есть восстание в первую очередь против Бога.
Это хорошо понимают все политически реально мыслящие люди.
Бальзак, например, считал, что идейным фундаментом монархии является
Бог и религия, а республики - народ и его эгоистические интересы.
"Принципы монархии также абсолютны, как принципы республики. Я не
знаю ни одного жизнеспособного государственного устройства, кроме двух этих
образов правления. Они совершенны, а вне этих форм, без этой беспредельной
дилеммы: или народ, или Бог, - все неопределенно, неполно, заурядно. Власть
может исходить или сверху, или снизу. Желание извлечь ее из середины
подобно желанию заставить людей ползать на животе, вести их с помощью
грубейшего из интересов, с помощью индивидуализма. Христианство это
совершенная система противодействия извращенным стремлениям человека, а
абсолютизм - совершенная система подавления разнородных интересов
общества".
Дальше Бальзак заявляет:
"Заявляю во всеуслышание: Бога я предпочитаю народу." (39)
II
Низменный смысл большинства революций хорошо вскрывается фразой,
сказанной будто бы одним якобинцем:
"Будь равен со мной или я убью тебя."
А ведь хотят быть равными не в достоинствах, а в пороках, зовут не
вверх, а вниз.
"Революционное правление есть деспотизм свободы против тирании", -
говорил Робеспьер. То есть революция есть замена мнимой тирании реальным
ужасающим деспотизмом революции.
"Смерть сделалась единственным средством правления республики, -
свидетельствует Минье, - свидетельницей ежедневных и систематических
убийств".
"Не следует забывать, что в революции двигателями людей являются две
склонности: преданность идеям и жажда господства. Сначала члены Комитета
стремились дружно к торжеству своих демократических идей, затем они
вступили в борьбу за обладание властью".
Конвент, - как верно определяет В. Гюго в "93 годе", - был
"Эпическое скопище антагонизмов".
Гильотэн ненавидел Давида, Базир - Шабо, Гиде - Сен-Жюста, Вернье -
Дантона, Лубо - Робеспьера, и все ненавидели Марата.
"Водворив республику, первым делом партий было напасть друг на
друга".
"Нет такой безумной мысли, которая не могла бы зарониться в
человеческую голову и, что еще хуже, не могла бы хоть на минуту
осуществиться. У Марата таких мыслей было несколько. Революция имела
врагов, а по мнению Марата, для того, чтобы она могла продолжаться, врагов
у нее не должно быть вовсе. Усвоив себе эту мысль, он считал вполне
естественным уничтожение врагов и назначение диктатора, все обязанности
которого ограничивались бы произнесением смертных приговоров; он с циничной
жестокостью громко проповедовал эти меры, столько же пренебрегая
приличиями, сколько и жизнью людей, и презирая, как слабоумных, всех тех,
которые находили его планы ужасными, а не глубокомысленными, как бы ему
хотелось. У революции были деятели такие же кровожадные, как и он, но ни
один из них не пользовался таким пагубным влиянием на современников. Он
развратил уже и без того шаткую нравственность партий: его идеи истребления
целых масс и диктатура - были осуществлены впоследствии Комитетом
общественного спасения и комиссарами его." (40)
"Когда общество бывает потрясено революцией, - как верно отмечает
Минье, - торжество остается на стороне тех, кто смелее: мудрые и
непреклонные реформаторы уступают место реформаторам крайним и
непреклонным. Дети борьбы, они хотят держаться его: одной рукой они борются
для того, чтобы отстоять свое господство, другою они основывают систему,
чтобы его упрочить: они убивают во имя самосохранения, во имя своей
доктрины; добродетель, человечество, народное благо, все, что есть святого
на земле, становится для них предлогом, которым они оправдывают свои
злодейства, защищают свою диктатуру. До тех пор пока они не истощатся и не
падут, все гибнут без разбора и противники и приверженцы реформ: ураган
уносит и разбивает целую нацию".
Робеспьер говорил: "Граждане, предадимся сегодня восторгам чистой
радости. Завтра мы опять будем бороться с пороками и тиранами".
Чернь, всплывающая всегда со дна нации в дни всякой революции,
отвечала на требования новых жертв Робеспьеру униженной и раболепной
лестью.
"Всякая медлительность, - говорил Кутан, - есть тоже преступление,
всякая снисходительность - опасность для общества: отсрочкою для казни
врагов отечества должно быть только время, необходимое для удостоверения
личности их".
И вот, всех, кого зачисляли в разряд "врагов народа" уничтожали в
тюрьмах, рубили головы гильотиной в Париже расстреливали картечью в Лионе и
Тулоне, топили массами в реках в Аррасе и Оранже.
Для Робеспьера идея республики сливалась с идеей его личного
господства, господства его личных взглядов; и республику, и личную власть
он намеревался основать на развалинах всех других партий и на костях своих
противников, зачисляемых в разряд "врагов народа и отечества".
Сен-Жюст понимал это. Он говорил: "Будьте смелы - вот вся тайна
революции".
Дзержинский, как известно, в юности готовился стать ксендзом, но -
стал палачом миллионов людей.
Французская революция имела своего Дзержинского в лице бывшего
католического священника Симурдэна, одного из главных героев исторического
романа В. Гюго "93 год".
"Симурдэн, - пишет В. Гюго, - бросился в это огромное дело
обновления человечества, вооружившись логикой непреклонного человека.
Логику не разжалобишь".
Про Симурдэна можно было сказать, что он все знает и не знает
ничего. "Он знал все то, чему учит наука и был круглой невеждой в живых
делах. Этим объясняется его прямолинейность". Разум у Симурдэна, как у всех
революционеров-фанатиков, заменялся логикой. А политические идеи,
построенные на логике, не знают милосердия.
"Симурдэн верил, что служение истине оправдывает все. Помощником
ужасного Симурдэна был другой бывший ксендз Донжу... Донжу также, как и
Симурдэн считал себя непогрешимым." Он, по словам Гюго, был ужасен в своей
справедливости.
Революционная законность не знает справедливости. Вспомним разговор
между революционным аббатом Симурдэном и его бывшим воспитанником Говэном.
На заявление Симурдэна, что он признает только право, Говэн отвечает:
- А я нечто высшее.
- Что же может быть выше права?
- Справедливость.
И сколько русских людей, испытавшие ужасы февральско-октябрьской
революции, могут повторить вслед за Говэном: ё
-Лучше человеческий ад, чем скотоподобный революционный рай!
III
Другие деятели французской революции были не менее отвратительны
своей безнравственностью, чем Марат или Робеспьер.
В книге Эдгара Кипе "Революция", мы находим следующую характеристику
Мирабо:
"Первый апостол революции есть в то же время ее Иуда, бесчестие его
так же громадно, как и его слава".
"Спастись можно только посредством такого плана, - утверждал Мирабо,
- который соединяет в себе соображения государственного человека и происки
интриг, мужество великих граждан, и дерзость злодеев".
Про Робеспьера и Сен-Жюста говорили, что если им дать полную волю,
то от Франции скоро останется только двадцать человек их сторонников.
"Говорят, - пишет Эдгар Кипе в книге "Революция", - что террористы
ждали благоприятного случая для того, чтобы покинуть систему террора.
Мечта! Эта благоприятная минута никогда бы не наступила. Отказаться от
своего оружия, значило бы для них идти на верную погибель. Как могли
террористы обезоружиться и снова появиться на площадях в качестве простых
граждан? Их непременно в тот же день задушили бы те, которым они оставили
жизнь".
Марат во время речи против Роланда признался, что революционеры не
могут быть уверены в судьбе революции, прежде чем не отрубят головы еще
270.000 человек. Историк Таи сообщает, что только в одиннадцати восточных
провинциях Франции от террора погибло 500.000 человек.
Среди бумаг, найденных в доме Робеспьера после его казни, был найден
план уничтожения 15.000.000 французов. План этот был составлен Маратом и
подписан Робеспьером и Карри.
Во Франции было создано 178 революционных трибуналов. Из этого числа
40 революционных трибуналов были разъездные, которые все время переезжали
из одного населенного пункта в другой.
Суд над подозреваемыми в контрреволюции производился не более 5
минут и осужденные немедленно убивались. 63 женщины были казнены только за
то, что присутствовали на тайном богослужении. 400 детей от 6 до 11 лет
казнены за то, что они были детьми богатых или зажиточных.
Собор Парижской Богоматери во время революции был посвящен
философии. И в нем, по этому случаю, три дня продолжалось пиршество
революционной черни, на котором во множестве участвовали проститутки
Парижа.
В эти дни в собор было приведено 200 священников, которые все были
убиты.
"Система, вследствие которой в последние месяцы отрублено было
найти себе поддержки. Она шла совершенно наперекор принципам
террористических правительств, которые обыкновенно стараются поразить своих
врагов одним сильным ударом и поразить в самом начале. Тут же, напротив,
варварство увеличивалось с каждым днем, и государственная мудрость была
оскорблена точно так же, как и человеколюбие." (41)
"По крайней мере одна мысль никогда не приходила в голову
современникам Робеспьера - мысль, что он был чужд террору. Что сделал бы
этот человек без террора." (42)
"Хотя память Робеспьера и Сен-Жюста была стерта в течении многих
поколений, но она оставила по себе пагубное наследство, которым
воспользовались многие, не зная его источника. Наследство - это идея о
необходимости диктатуры для основания свободного государства." (43)
Разбирая утопические политические системы Эдгар Кине замечает:
"Употреблять в дело высшую философию там, где ей нечего делать - не
всегда признак ума. Есть вещи на которые следует смотреть просто,
невооруженным взглядом: если вы посмотрите на них в телескоп, то
произведете только туман, который не имеет даже достоинства реального
существования". "Все утопии, - продолжает он, - имеют две общие черты:
диктатора и папу, которые чаще всего соединены в одном лице. Они не могли
освободиться от влияния средних веков: они возвращаются к ним путем химеры.
После нескольких поворотов, они (утопии) все примыкают к папству, к святому
престолу, в который они возводят сами себя. Они приковывают себя к этому
новому трону, чтобы приковать к нему и других. Построив свою религию, они
требуют, чтобы ум склонился перед нею и оспаривают у него право анализа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201