Без сомнения это был человек необыкновенный, но чем бы он ни был - писал ли
свои записки, издавал ли журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на
баррикады (что так комически описал); страдал ли, радовался ли, сомневался
ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят третьем году, в угоду полякам свое
воззвание к русским революционерам, в то же время не веря полякам и зная,
что они его обманули, зная, что своим воззванием он губит сотни этих
несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною признавался в этом
сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая, в каком свете
сам себя выставляет таким признанием - всегда, везде и во всю свою жизнь,
он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский барин
и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое
он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через
разрыв с родной землей и с ее идеалами".
"Никакой трагедии в душе, - дополняет Достоевского В. Розанов, -
...Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница.
Он только написал "трагическое письмо" к Прудону". "Самодовольный Герцен
мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб..." "Скалозуб нам
неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив
в себе". "Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это
"политика" и "история"... Именно, он есть основатель политического
пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) "я страдаю", и 2)
когда это доказано - мели, какой угодно, вздор, это будет "политика".
В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства,
в религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже "врезаются в
чистую мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма" (т. I, стр.
288). "Вслед за романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к
одному чистому христианству, но и к мутным потокам оккультизма. Существенно
здесь именно то, что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не
в чистоте церковного учения, а в обрамлении мистических течений идущих от
XVIII века" (т. I, стр. 289).
Оккультному "христианству" Герцена скоро приходит конец и он
превращается в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его
признанию, любит за то, что она разрушает до конца христианское
мировоззрение. "Философия Гегеля, - пишет он в "Былое и Думы", - алгебра
революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на
камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя". Когда
читаешь высказывания Герцена о христианстве и Православии, сразу
вспоминаются высказывания о христианстве масонов.
XV
В статье, помещенной в "Новом Русском Слове", Ю. Иваск, считающий
себя интеллигентом, утверждает: "Белинский не только критик. Он еще
интеллигент. Первый беспримесный тип этой "классовой прослойки" или этого
ордена, как говорил Бунаков-Фондаминский... Можно даже сказать, что он
отчасти создал интеллигенцию. Если Герцен был первым ее умом, то Белинский
- ее сердце, ее душа и именно потому он так дорог каждому интеллигенту".
"Самый ужасный урод, - говорит герой повести "Вечный муж"
Достоевского Ельчанинов, - это урод с благородными чувствами: я это по
собственному опыту знаю". Таким именно ужасным уродом с благородными
чувствами и был Белинский - "всеблажной человек, обладавший удивительным
спокойствием совести". "Если бы с независимостью мнений, - писал Пушкин, -
и остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более
уважению преданию, более осмотрительности, - словом более зрелости, то мы
имели бы в нем критика весьма замечательного". Но Белинский до конца своей
жизни никогда не обладал ни осмотрительностью, ни уважением к традициям, ни
тем более независимостью мнений.
"Голова недюжинная, - писал о нем Гоголь, - но у него всегда, чем
вернее первая мысль, тем нелепее вторая". Подпав под идейное влияние
представителей денационализировавшегося дворянства (Станкевича, Бакунина,
Герцена), которое, по определению Ключевского, давно привыкло "игнорировать
действительные явления, как чужие сны, а собственные грезы принимая за
действительность", Белинский тоже стал русским европейцем, утратил
способность понимать русскую действительность. Так с русской
действительностью он "мирится" под влиянием идеи Гегеля, "все существующее
разумно", отрицает ее - увлекшись идеями западного социализма. Так всегда и
во всем, на всем протяжении своего скачкообразного, носившего истерический
характер, умственного развития.
Сущность беспримесного интеллигента, которым восхищается Ю. Иваск,
заключается в фанатизме его истерического идеализма. "Белинский решительный
идеалист, - пишет Н. Бердяев в "Русской Идее", - для него выше всего идея,
идея выше живого человека". Выше живого человека была идея и для всех
потомков Белинского. Во имя полюбившейся им идеи они всегда готовы были
принести любое количество жертв.
Белинского Достоевский характеризует так: "Семейство, собственность,
нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что
он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал,
что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и
свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена,
который, кажется, под конец усомнился), что социализм не только не
разрушает свободу личности, а напротив - восстанавляет ее в неслыханном
величии, но на новых и уже адамантовых основаниях".
"При такой теплой вере в свою идею, это был, разумеется, самый
счастливейший из людей. О, напрасно - писали потом, что Белинский, если бы
прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он
славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы
прожил дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь
маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей
ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии, или
примкнул бы адъютантом к какому-нибудь женскому вопросу.
Это был всеблаженный человек, обладавший таким удивительным
спокойствием совести, иногда впрочем, очень грустил; но грусть эта была
особого рода, - не от сомнений, не от разочарований, о, нет, - а вот почему
не сегодня, почему не завтра? Это был самый торопившийся человек в целой
России".
Отойдя от Православия, в русло масонского атеизма плывут вслед за
Герценом Бакунин и Белинский. Бакунин уже в 1836 году заявляет: "Цель жизни
Бог, но не тот Бог, которому молятся в церквах..., но тот, который живет в
человечестве, который возвышается с возвышением человека". Бакунин уже
договаривается до того, что "Человечество есть Бог, вложенный в материю", и
"назначение человека - перенести небо, перенести Бога, которого он в себе
заключает... на землю... поднять землю до неба". А в 1845 году Бакунин уже
заявляет: "Долой все религиозные и философские теории". В программой статье
журнала "Народное Дело", издаваемого Бакуниным читаем: "Мы хотим полного
умственного, социально-экономического и политического освобождения народа":
умственное освобождение состоит в освобождении от "веры в Бога, веры в
бессмертие души и всякого рода идеализма вообще"; "из этого следует, что мы
сторонники атеизма и материализма".
"Белинский, - пишет Достоевский, - был по преимуществу не
рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда и во всю
свою жизнь... Я застал его страстным социалистом, и он начал со мной с
атеизма. В этом много для знаменательного, - именно удивительное чутье его
и необыкновенная способность проникаться идеей. Интернационалка, в одном из
своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного
заявления: "мы прежде всего общество атеистическое", то есть, начала с
самой сути дела; тем же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и
реализм, он в то же понимал глубже всех, что один разум, наука и реализм
могут создать лишь муравейник, а не социальную "гармонию", в которой бы
можно ужиться человеку. Он знал, что основа всему - начала нравственные. В
новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор
ни единой кроме гнусных извращений природы из здравого смысла) он верил до
безумия и без всякой рефлексии; тут был лишь один восторг. Но как
социалисту ему прежде всего, следовало низложить христианство; он знал, что
революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту
религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества".
"...нужны не проповеди, - пишет Белинский Гоголю, - (довольно она
слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе
чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и
навозе, - права и законы) сообразные не с учением церкви, а с здравым
смыслом и справедливостью..."
"Метафизику к черту", - восклицает Белинский в другом случае, - это
слово означает сверхнатуральное, следовательно нелепость. Освободить науку
от признаков трансцендентализма и теологии: показать границы ума, в которых
его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего
фантастического и мистического, - вот что сделает основатель новой
философии". Установка, как видим чисто масонская.
Ознакомившись с статьями Маркса и Энгельса, помещенными в изданном в
1844 году в Париже сборнике "Немецко-французская Летопись", Белинский пишет
Герцену: "Истину я взял себе - и в словах Бог и религия вижу тьму, мрак,
цепи и кнут, и люблю теперь эти два слова, как последующие за ними четыре".

XVI
Живший в царствование Екатерины II масон Щербатов написал сочинение
"Путешествие в землю Офирскую". Это первый, составленный в России план
социалистического, тоталитарного государства. Вся жизнь офирян находится
под тщательной мелочной опекой государственной власти, в лице санкреев -
офицеров полиции. "Санкреи" заботятся о "спокойствии", о "безопасности", о
"здоровье" и т.д. Князь Щербатов с восторгом живописует, что в государстве
офирян (так же, как в СССР) "все так рассчитано, что каждому положены
правила, как кому жить, какое носить платье, сколько иметь пространный дом,
сколько иметь служителей, по скольку блюд на столе, какие напитки, даже
содержание скота, дров и освещение положено в цену; дается посуда из казны
по чинам; единым жестяная, другим глиняная, а первоклассным серебряная, и
определенное число денег на поправку и посему каждый должен жить, как ему
предписано".
Второй проект тоталитарного государства составлен
масоном-иллюминатом Пестелем. В "Русской Правде" Пестеля начертаны уже все
основные черты устройства социалистического государства. После захвата
власти и истребления всех членов династии, Пестель считал необходимым,
чтобы все люди, как и в Офирии, жили не так, как хотят, а так, как им
предписано властью. Не только жить, но и думать так, как предписано. В 40-х
годах на смену увлечению Гегелем приходит столь же фанатическое увлечение
идеями утопического социализма, который некоторые коноводы Ордена, как это
свидетельствует Достоевский (см. стр. 94) одно время, может быть, искренне
"сравнивали с христианством" и который "и принимался лишь за поправку и
улучшение последнего". А, может быть, они только делали вид, что верят, что
социализм лишь "поправка и улучшение" христианства, на каковую версию
успешно ловились идеалисты вроде Достоевского, Н. Данилевского и им
подобные. Может быть, это было циничное следование масонской тактике. (См.
письмо Книгге на стр. 131).
В "Дневнике Писателя" за 1873 год, Достоевский. вспоминал:
"Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились,
казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное,
общечеловеческими, будущим законом всего человечества. Мы еще задолго до
Парижской революции 48-го года были охвачены обаятельным влиянием этих
идей. Я уже в 1846 году был посвящен во всю ПРАВДУ этого грядущего
"обновленного мира" и во всю СВЯТОСТЬ будущего коммунистического общества
еще Белинским. Все эти убеждения о безнравственности самых оснований
(христианских) современного общества, о безнравственности права
собственности, все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего
братства людей, о презрении к отечеству, как тормозу во всеобщем развитии,
и проч., и проч., - это все были такие влияния, которых мы преодолеть не
могли, и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то
великодушия. Во всяком случае, тема казалась величавою и стоявшею далеко
выше уровня тогдашних господствующих понятий, - а это-то и соблазняло. Те
из нас, то есть не то что из одних петрашевцев, а вообще из всех тогда
зараженных, но которые отвергли впоследствии весь этот мечтательный бред
радикально, весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству, в виде
обновления и воскресения его, - те из нас, тогда еще не знали причин
болезни своей, а потому и не могли еще с нею бороться. Итак, почему же вы
думаете, что даже убийство а ла Нечаев остановило бы, если бы не всех,
конечно, то, по крайней мере, некоторых из нас, в то горячее время, среди
захватывающих душу учений и потрясающих тогда европейских событий, за
которыми мы, совершенно забыв отечество, следили с лихорадочным
напряжением".
"Социализм, - как правильно замечает И. Голенищев-Кутузов в "Мировом
моральном пастыре", - даже полукорректный, полуеврейский, претендует, как и
религия, на руководство всей жизнью, и, следовательно, всякий записывающий
в ряды социалистов, отвергает другое руководство". "Надо, наконец, понять,
что религия и социализм не могут сосуществовать, оыи исключают друг друга,
и потому не может быть христианских социалистов, так же как не бывает
ангелов с рогами".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201