"Кругом измена, трусость и обман".
Известный судебный деятель Кони, недолюбливавший Николая I, как и
многие представители русской интеллигенции и русского либерализма, тем не
менее пишет в "На жизненном пути", что "Освобождение крестьян было, как
известно, искренним желанием Николая I". Но "Бюрократическая и
законодательная рутина, опиравшаяся на УПОРНУЮ НЕПОДВИЖНОСТЬ ОБЩЕСТВА и на
страхи, создаваемые "пугливым воображением", ставили постоянные препятствия
для решительных шагов Государя".
В дневнике Государственного Секретаря Перетца приводятся слова,
сказанные однажды Александром II Милютину: "Покойный отец очень любил Павла
Дмитриевича (Киселева) и не раз был готов приступить к осуществлению
заветной мысли его - освободить крестьян; но беда в том, что большая часть
людей, окружавших батюшку, его пугала, обманывала" (стр. 20).
IV
"Он не готовился царствовать, - пишет проф. К. Зайцев, - но из него
вырос Царь, равного которому не знает русская история. Николай I был живым
воплощением русского Царя. Как его эпоха была золотым веком русской
культуры, так и он сам оказался центральной фигурой русской истории. Трудно
себе представить впечатление, которое производил Царь на всех, кто только с
ним сталкивался лицом к лицу. Толпа падала на колени перед его властным
окриком. Люди, ни в какой мере от него не зависящие, иностранцы, теряли
самообладание и испытывали вообще трудно объяснимое, а для них и вовсе
непонятное, по истине мистическое, чувство робости почтения. Мемуарная
литература сохранила бесчисленное количество свидетельств такого рода
("Согласие" ї4", Лос-Анжелес).
Про Николая I можно сказать то же, что сказал Минье про Людовика
XVI: "Он, может быть, единственный из государей, который, не имея никаких
страстей не имел и страсти к власти, и который соединял оба качества,
характеризующие хороших королей: страх Божий и любовь к народу".
Настоящий духовный облик Николая I вовсе не таков, каким его
представляли, и до сих пор представляют, поверившие в созданные о нем
русской интеллигенцией лживые мифы. Только теперь, после убийства русским
масонами и интеллигентами русской монархии, они позволяют себе иногда
вскользь, глухо говорить о том, что духовный облик Николая I был намеренно
искажен. Так, масон В. Маклаков, пишет в своих воспоминаниях, что от своих
родных и знакомых, знавших лично Николая I, которых никак нельзя было
назвать почитателями самодержавия, он никогда не слышал о нем отзывов,
подобных отзывам Герцена. Маклаков признается, что прочитав впервые
клеветнические инсинуации Герцена, он не знал кому верить - Герцену, или
родным и знакомым, совершенно иначе расценивавшим личность Николая I.
И чем дальше шло время, тем правдивый образ Николая I искажался все
больше и больше. Ложь, постоянно и многократно повторяемая, со временем
приобретает обличье правды. И тогда большинство "за ослушание истине -
верят лжи и ослушанию" "Ибо тайна беззакония УЖЕ В ДЕЙСТВИИ, только не
совершится до тех пор, пока не будет взят от среды УДЕРЖИВАЮЩИЙ" (Вт. Пос.
Ап. Павла Феc. 12, 7).
Николай I и был таким УДЕРЖИВАЮЩИМ. "Император Николай I, - пишет И.
Ильин в "Наших задачах" (том II, 554), - удержал России на краю гибели и
спас ее от нового "бессмысленного и беспощадного бунта". Мало того, он дал
русской интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести
национально-государственный смысл и вложиться в подготовленные им реформы
Александра II. Но она не использовала эту возможность".
Философ И. Ильин писал в "Наших Задачах" (т. II, стр. 554), что одно
из важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь
верную, творческую и устойчивую СОЦИАЛЬНУЮ, отнюдь несоциалистическую,
идею, т. е. план ведения государственных дел в неуклонном направлении
свободной духовности, справедливости и хозяйственной продуктивности.
Государь, не имеющий творческой социальной идеи будет править от случая к
случаю, от наущения к наущению, а, может быть, по отжившей и государственно
вредной традиции, а, может быть, от каприза к капризу. А, между тем, он
призван к своего рода СОЦИАЛЬНОМУ ЯСНОВИДЕНИЮ: его прозорливость и
дальнозоркость должна верно видеть, что именно (и именно у его народа)
может развязать творческие силы, подвигнуть его к хозяйственному и
культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости.
Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и
над всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его
выдвинувших, от легионов, его провозглашающих, от банкиров, его
финансирующих и от мировой закулисы (т. е. масонов. - Б. Б.), пытающейся
связать его государственную волю".
Николай I был свободен от воли заговорщиков, потому что его
выдвинули не заговорщики, не какой-нибудь из классов, а мужество и чувство
долго перед Россией. Он стоял над всеми сословиями и классами России и был
не сословным, а Народным Царем. Он не зависел ни от гвардии, ни от
дворянства, ни от банкиров.
Но Николай I так же, как его предшественник, не понял всей важности
восстановления духовной независимости Церкви, без чего не могло быть
основного условия необходимого для возрождения идеи Третьего Рима. А только
в идее Третьего Рима цари могли приобрести отвечающую стремлениям русской
души "верную, творческую и устойчивую" религиозно-социальную идею, цель
которой создание Святой Руси - подлинно христианского государства.
В статье "Роковая двуликость Императорской России" (сб. "Прав.
Путь", за 1957 г.) архим. Константин пишет, что величайший идеологический
завет прошлого, что Россия должна стремиться стать Третьим Римом, Святой
Русью, подлинным христианским государством "...намеренно забыт русскими
историками." "...Возьмем в руки курсы и учебники... С особой
внимательностью будет изображено то, на чем есть печать личности в ее
противостоянии общему укладу или хотя бы в обособлении от него.
Исследователь любезно лобызает то, на чем находит печать духа, ему
родственного, и под этим углом зрения воспринимает все прошлое - не в его
целостности, ему уже чуждой. Только так можно объяснить, что за пределами
его интереса осталось дело жизни митрополита Макария, как нечто
официальное, безличное, казенное.
Идеологический стержень нашего прошлого оказался вынут и отброшен в
сторону. Все внимание сосредоточено на частных явлениях, а московское
"все", воплотившееся в творении митрополита Макария, осталось вовсе без
внимания. Это - пример не исключительный. Вся наша историческая наука
проникнута стремлением уложить события в рамки западной историософии. Будем
ли мы говорить о пионерах, Татищеве, Щербатове, Болтине, Карамзине, или
корифеях последнего времени, Соловьеве, Ключевском, Платонове и их школах,
найдем неизменное расхождение, если не полный разрыв, между сознанием
историка и сознанием церковно-православным. Русское прошлое воспринимается
не как самоценность, а как пройденный этап, поглощенный временем.
Вечное содержание, промыслительно заложенное в нашем прошлом,
упраздняется. Не хранение этого вечного сокровища, задача вновь возникающих
поколений, а создание новых ценностей, под углом зрения которых получает
оценку прошлое".
Архимандрит Константин верно указывает, что идейной основой русского
подлинного консерватизма может быть только идея Третьего Рима. "Что такое -
Историческая Россия? Это не просто государство. Это и не особый
исторический мир. Это - национально-государственное образование, которое
было промыслительно взращено для того, чтобы на его плечи могло быть
возложено ответственнейшее послушание: стать Третьим Римом - и которое и
стало им, в образе Московского Царства, принявшего наследие Византии. Что
может значить понятие консерватизма применительно к такому
национально-государственному образованию? Это не сохранение в
неприкосновенности тех или иных свойств и начал, особенностей и
обыкновений, которые стали традиционной принадлежностью государственной,
общественной, народной, даже церковной жизни, ни в отдельности, ни под
каким-либо собирательным знаком. ЭТО - СОБЛЮДЕНИЕ ВЕРНОСТИ СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ
ТРЕТЬЕГО РИМА. Пред этой задачей относительными показаться могут самые
"консервативные" установки, способные превратиться в начало революционное,
противленческое, бунтарское, если они противопоставляются, как нечто
абсолютное, основной задаче Российского Целого: быть и остаться Третьим
Римом.
Совсем, конечно, не обязательно, чтобы именно под этим лозунгом
творился этот "консерватизм". Он может оставаться и никак не
формулированным. Но именно он должен ОПРЕДЕЛИТЬ все поведение, и семьи, и
общества, и государства - каждого отдельного элемента Российского Целого.
Церковь не мыслится отдельно от государства, которое не мыслится, в свою
очередь, раздельно от Царя, находящегося в таинственно-благодатной
неотрывности от Церкви - и весь народ в целом обнимается началом служения
Вере, в этом видя и задачу каждого отдельного человека, спасающего свою
душу в этом святом общении и всего Русского Целого, милостью Божией
превращенного в Православное Царство, хранящее веру во вселенной до Второго
Пришествия Христова. Вот, что такое Историческая Россия".
Против подобного определения, что должно быть идейной основой
истинного русского консерватизма - возражать не приходится. Но приходится
возразить. против других, неточных формулировок автора. Упрек архим.
Константина, который он адресует к русским историкам, что они отбросили в
сторону "идеологический стержень нашего прошлого", в первую очередь, должен
быть обращен не к историкам Петербургского периода, а к иерархам
Православной Церкви, которые вспоминали об идее Третьего Рима во все время
этого периода не чаще, чем историки.
V
Допетровская Русь - не была, конечно, Святой Русью, Святая Русь -
это только идеал к которому стремилась допетровская Русь, которая не хотела
быть ни прекрасной, ни богатой, ни сильной, а стремилась стать Святой
Русью.
"Ни "Старая Англия", ни "Прекрасная Франция", ни "Ученая Германия",
ни "Благородная Испания" - никто из христианских наций не пленился самым
существенным призывом церкви, ни более, ни менее как именно к святости,
свойству Божественному. А вот неученая, бедная, смиренная, грустная
северная страна не обольстилась, гордыми и тщеславными эпитетами и вдруг
дерзнула претендовать, если хотите, на сверхгордый эпитет "святой",
посвятила себя сверхземному идеалу святости, отдала ему свое сердце. Психея
нации захотела стать невестой Жениха Небесного, И этим выявила свое
благородство и свое величие..." ("Владимирский сборник", Белград).
"...русский человек ничего не знает выше христианства, да и
представить не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал
христианством, "крестьянством". Вникните в православие: это вовсе не одна
только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа
нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации."
(Достоевский). Подобная оценка Достоевского не есть неумеренное
преувеличение. Так же оценивают русский народ и европейские историки и
философы, преодолевшие высокомерие европейского шовинизма. Французский
историк Леруа Болье пишет:
"Русский народ должен быть поставлен первым среди многих истинно
христианских народов. Он христианин не только по своим обрядам, по своей
внешности, чему он придает такое большое значение: без форм нет и сущности;
он христианин по своему нутру, по своему духу. Евангельское золото в
Церкви. В русском народе кроется дух христианства, такой нежный, такой
особый, какой не встречается в других народах Европы".
Немец В. Шубарт пишет в "Европа и душа Востока": "В
противоположность прометеевскому человеку, русский обладает христианскими
добродетелями в качестве постоянных национальных свойств. Русские были
христианами еще до обращения в христианство".
"Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве.
Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное
распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое
поведение только со времен Петра I, когда, подпав под главенство
государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов".
Москва всегда смотрела на Константинополь, как на крепость
Православия среди латинского и басурманского моря. И взятие Византии
турками глубоко потрясло всех жителей Московской Руси. "...с самого
покорения Константинополя, - пишет Достоевский в "Дневнике Писателя" (1877
г.), весь огромный христианский Восток невольно и вдруг обратил свой
молящий взгляд на далекую Россию, только что вышедшую тогда из своего
татарского рабства, и как бы предугадал в ней будущее ее могущество, свой
будущий всеединящий центр себе во спасение. Россия же немедленно и не
колеблясь приняла знамя Востока и поставила царьградского двуглавого орла
выше своего древнего герба и тем как бы приняла обязательство перед всем
православием; хранить его и все народы, его исповедующие, от конечной
гибели. В то же время и весь русский народ совершенно подтвердил новое
назначение России и царя своего в грядущих судьбах всего Восточного мира. С
тех пор главное, излюбленное наименование царя своего народа твердо и
неуклонно поставил и до сих пор видит в слове: "православный", "Царь
православный". Назвав так царя своего, он как бы признал в наименовании
этом и назначение его, - назначение охранителя, единителя, а когда
прогремит веление Божие, - и освободителя православия и всего христианства,
его исповедующего, от мусульманского и западного еретичества".
Еще большее потрясение испытали жители Средневековой Руси, чем от
известия от взятия Константинополя басурманами, при получении известия что
Константинопольский патриарх и епископы на восьмом соборе во Флоренции в
1439 году отступились от праотеческого православия и заключили унию с
латинянами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201