А 3 января 1831 г. в
письме к М. Н. Погодину Пушкин с тревогой заявляет: "Мы живем в дни
переворотов - или переоборотов (как лучше)... французы почти совсем
перестали меня интересовать. Революция должна быть уже окончена, а каждый
день бросают новые ее семена. Их король с зонтиком под мышкой слишком уже
мещанин. Они хотят республики - и они получат ее, но что скажет Европа, и
где они найдут Наполеона".
IV
После событий 1830 года политическая атмосфера в Европе становится
все более и более напряженной. В 1836 году, вовлеченный в масоны, принц Луи
Наполеон сделал во Франции попытку произвести новый государственный
переворот. Переворот не удался и французские масоны и вольтерьянцы
прибегают к тому же самому методу оправдания неудачливых заговорщиков, к
каковому прибегали после разгрома декабристов русские вольтерьянцы и
масоны: они стараются доказать недоказуемое, что хотя де Луи Наполеон и
поднял вооруженное восстание против правительства, но он и его сообщники не
должны понести наказание следуемое по закону за вооруженное восстание.
Ставленник тех же самых масонов, - король Луи-Филипп не проявил той
решительности, которую про явил Николай I в отношении заговорщиков.
Луи-Филипп, как выразился его посол Барант в Петербурге предпочитал
"публичный скандал оправдания возбуждению, которое было бы названо судом,
провокационным декламаторским речам защиты". Может быть, учитывая
французские условия, т.е. огромное влияние масонства, Луи Филипп был прав.
"В каком странном времени мы живем, - писал из Парижа сын историка
Карамзина, - где суд присяжных объявляет, что люди, что военные, взятые с
оружием в руках, ни в чем не виноваты..."
В политическом обзоре написанном в 1836 году русским послом во
Франции указывалось, что внешне во Франции все как будто обстоит в порядке,
но вместе с тем существующая политическая обстановка "не приводит в
результате к чувству безопасности, которое является целью и основой
политических обществ". Зимой же 1836-37 года русский посол неоднократно
подчеркивает, что Париж снова, как перед революцией 1789 года, стал центром
политической деятельности врагов монархического строя и что за последнее
время они удвоили политическую активность. Упоминавшийся нами уже сын
Карамзина писал своим родным: "Народ здесь думает, что несколько сотен
заговорщиков клялись пожертвовать жизнью, чтобы убить короля, и что все они
идут по очереди и по одиночке" (Старина и Новизна, кн. 17, 1914 г.). Как и
в годы предшествующие "великой" французской революции Париж снова стал
"вулканом революции".
V
Рост революционных настроений в Европе, восстание в Польше,
восстания крепостных в разных частях России, холерные бунты, все это
заставило Николая I отложить намеченные и одобренные уже Государственным
Советом реформы, которые Пушкин в письме к князю П. Вяземскому называет
планом контрреволюции против проведенной Петром I революции.
После 1648 года на Руси молились во всех церквах: "Боже, утверди,
Боже укрепи, чтобы мы всегда едины были".
"Всякому обществу, - писал Достоевский, - чтобы держаться и жить,
надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное, всем
обществом, а не то чтобы каждому как он хочет про себя". (Дневник Писателя
за 1876 г.).
В царствование Николая I, после подавления декабристов и запрещения
масонства, впервые после Петровской революции в России создается
политическое и духовное равновесие и при благоприятных условиях русское
образованное общество могло бы вернуться к русским историческим традициям.
"...Равновесие, - пишет архимандрит Константин в статье "Роковая двуликость
Императорской России", - создается на некоторое историческое мгновение, для
которого опять таки лучшей иллюстрацией является Пушкин". (См. Сб.
"Православный Путь" за 1957 г.). Эпоха политического распутья, когда
решался вопрос по какому пути идти дальше, - по трудному ли пути
восстановления русских традиций вместе с Николаем I, Пушкиным, Гоголем,
славянофилами или по пути дальнейшей европеизации России, закончилась еще
при жизни Пушкина.
Враги русских национальных традиций и идеалов после разгрома
декабристов не положили оружия, они только временно притаились, возбуждая
себя бессильной ненавистью, копили силы выжидая удобного момента для начала
нового наступления. Духовные воспитанники масонства, как это вскоре
выяснилось, настолько уже денационализировались и настолько были озлоблены
судьбой декабристов, что дальнейшая заражаемость их возникавшими на Западе
философскими и социалистическими учениями была обеспечена.
Характеризуя духовные процессы внутри тридцатых годов внутри
русского образованного общества один из основателей Ордена Русской
Интеллигенции А. Герцен пишет: "В самой пасти чудовища выделяются дети, НЕ
ПОХОЖИЕ НА ДРУГИХ ДЕТЕЙ; они растут, развиваются и начинают ЖИТЬ СОВСЕМ
ДРУГОЙ ЖИЗНЬЮ". "...Мало по мало из них составляются группы. Более родное
собирается около своих средоточий: группы потом отталкиваются друг от
друга. Это расчленение дает им ширь и многосторонность для развития:
развиваясь до конца, то есть до крайности, ветви опять соединяются, как бы
они ни назывались - кругом Станкевича, славянофилами или нашим кружком".
"Главная черта во всех их - глубокое чувство отчуждения от официальной
России, от среды, их окружающей, и с тем вместе стремление выйти из нее, -
а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое". "Это не лишние, не
праздные люди, ЭТО ЛЮДИ ОЗЛОБЛЕННЫЕ, ВОЛЬНЫЕ ДУШОЙ И ТЕЛОМ, люди,
зачахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не
могут отделаться от желчи и отравы, набранной ими больше, чем за пять лет
тому назад". (То есть ранее восстания декабристов - Б. Б.).
Своими святыми, эти непохожие на других люди, члены возникающего
Ордена Р. И., делают декабристов: "пять виселиц, - пишет Герцен, -
сделались для нас пятью распятиями". "Казнь на Кронверкской куртине 13 июля
1846 года не могла разом остановить или изменить поток тогдашних идей; (то
есть поток идей порожденных вольтерьянством, масонством. - Б. Б.) и
действительно, в первую половину Николаевского тридцатилетия, продолжалась,
исчезая и входя внутрь, традиция Александровского времени и декабристов". А
основной традицией Александровского времени, основной традицией декабристов
были масонские традиции (см. Борис Башилов. "Александр I и его время" и
"Масоны и заговор декабристов"). Молодое поколение, вставшие окончательно
на сторону Петра I, в первое время идейно примыкает к вольтерьянцам и
масонам, враждебно относившимся к Николаю I и принятому им направлению, за
разгром декабристов и запрещение масонства. "Признаком хорошего тона
служит, - свидетельствует Герцен, - обладание запрещенными книгами. Я не
знаю ни одного порядочного дома (т.е. дома русских европейцев. - Б. Б.),
где не было бы сочинения Кюстина о России, которое Николай особенно строго
запретил в России". Признаком "хорошего политического вкуса" в
вольтерьянских, и масонских и около масонских кругах. считалось не только
иметь запрещенные книги, но и осуждать царя и ругать его и правительство во
всех случаях. Этому правилу следовали в очень широких кругах образованного
общества. Из донесения полиции, например известно, что между "Дамами, две
самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство" -
княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат
средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают
на правительство и его слуг". У жены министра иностранных дел гр.
Нессельроде в доме по-русски говорить не полагалось. Таких "политических"
салонов было немало в Москве, Петербурге, в других городах и в помещичьих
усадьбах. Большая часть русского общества, вплоть до появления Пушкина была
в значительной части своей загипнотизирована идеями вольтерьянства и
масонства и свыклась с мыслью, что Европа является носительницей
общемировой культуры и Россия должна идти духовно у нее на поводу.
VI
В 30-х годах сторонники национального направления и западники (из
которых в 40-х годах возникает Орден Р. И.) еще исповедовали почти одни и
те же идеи, причем руководящей идеей является возникшее на немецкой
философской почве учение о народности, как о особой культурной
индивидуальности, учение о "призвании" каждой крупной нации. Подобный
подход неизбежно поднимал вопрос о смысле исторических циклов и о месте
России в ходе всемирной истории. "В 30-х годах впервые возникает и
отчетливо формулируется проблема "Россия и Запад", и, в разработке этой
проблемы принимают участие все выдающиеся умы того времени. По
свидетельству современников, именно в эти годы начались те беседы и споры в
кружках - сначала московских, а потом петербургских, из которых
впоследствии вышло западничество и славянофильство". "Тридцатые годы еще не
знали тех острых разногласий, какие выдвинулись в следующее десятилетие, -
но именно потому, что тогда существовало духовное единство, две центральные
идеи того времени, идея народности и идея особой миссии России в мировой
истории - остались общими и для ранних славянофилов, и для ранних
западников. То, что было посеяно в 20-х годах и развивалось в духовной
атмосфере тридцатых годов, различно проявилось лишь в сороковых годах". (В.
В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. Стр. 37-38).
Даже будущие основатели Ордена Р. И. - этого прямого духовного
потомка запрещенного русского масонства, Бакунин и Белинский, одно время
высказывали склонность повернуться лицом к России. Бакунин, а под его
влиянием Белинский, "примиряются с русской действительностью". Идейный
разлад в русском образованном обществе как будто бы теряет свою остроту и
появляется надежда, что оно с большим или меньшим единодушием, пойдет вслед
за Пушкиным по дороге национального возрождения. Одно время Бакунин,
например, писал, что "должно сродниться с нашей прекрасной русской
действительностью и, оставив все пустые претензии, ОЩУТИТЬ В СЕБЕ, НАКОНЕЦ,
ЗАКОННУЮ ПОТРЕБНОСТЬ БЫТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ". А Белинский,
находившийся в это время целиком под духовным влиянием Бакунина, не только
примиряется с русской действительностью, но и горячо пишет, точно также как
и Пушкин и Гоголь о священном значении царской власти.
"Если бы составить специальную хрестоматию, - пишет в "Истории
русской философии" В. В. Зеньковский, - с цитатами о "священном" значении
царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине
его мыслей в этом вопросе надо было бы отвести одно из первых мест", (т. I,
стр. 237). Но этому принятию русской действительности быстро приходит
конец. Это последнее затишье перед бурей. Хронологически это затишье
охватывает всего только одиннадцать лет (1826-1837 гг.).
VII
Сигналом к началу ожесточенной идейной борьбы, не стихающей с той
поры, явились опубликованные в 1836 году "Философическое письмо" П.
Чаадаева.
"Философическое письмо" П. Чаадаева, заявляет А. Герцен в "Былое и
Думах": "было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел,
раздавшийся в темную ночь, тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли
это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, все
равно, надо было проснуться".
Первым на защиту России выступил бывший "воспитанник" Чаадаева -
Пушкин. Пушкин решительно отвергал основную идею первого "Философического
письма", что все прошлое России это пустое место, нуль. Перечислив
важнейшие события русского исторического прошлого, Пушкин спрашивает
Чаадаева:
"...Как, неужели это не история, а только бледный, позабытый сон?
Разве вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России,
чего-то такое, что должно поразить будущего историка?" "...Хотя я лично
люблю Государя, я вовсе не склонен восхищаться всем, что вижу кругом. Как
писателя, оно меня раздражает; как человека сословных предрассудков
задевает мое самолюбие. Но клянусь вам честью, ни за что на свете не
променял бы я родины и родной истории моих предков, данную нам Богом".
Такими многозначительными строками Пушкин заканчивает письмо - протест
своему бывшему наставнику, европеизм которого он духовно уже перерос.
Пушкин понял основную ложь первого "Философического письма" - понял,
что это взгляд не русского на отрицательные стороны исторического прошлого
России и недостатки современной ему русской действительности, а взгляд на
Россию европейца русского происхождения. Умнейший человек своей эпохи
Пушкин совершенно иначе реагировал на "Философическое письмо", чем Герцен,
Белинский и другие западники, которые искали только удобного предлога,
чтобы начать снова борьбу против русских исторических традиций. Пушкин
решительно возражает Чаадаеву, что все беды России происходят будто бы
потому, что русский народ не воссоединился с католической Церковью, а
остался верен Православию, отделившему его от остальных народов Европы.
Пушкин вступает с Чаадаевым в настоящий богословский спор. Он решительно
отбрасывает утверждение Чаадаева, что "мы черпали христианство из нечистого
(т.е. византийского) источника", что Византия была достойна презрения и
презираема" и так далее.
"Но, мой друг, - пишет Пушкин, - разве сам Христос не родился евреем
и Иерусалим разве не был притчею во языцах? Разве Евангелие от того менее
дивно? Мы приняли от греков Евангелие и предание, но не приняли от них духа
ребяческой мелочности и прений. Русское духовенство до Феофана, было
достойно уважения: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства и,
конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось в
единстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201