Был накрыт роскошный стол, уставленный отборными винами. Могу сказать, что все было не хуже, чем на пирах у султана Гамида. Гости остались очень довольны. Много пили. А когда вино разгорячило им головы, заговорили о восстании курдов. Наместник и командующий заявили, что такого не было.
Я усмехнулся и сказал:
— Вы от Самсона сюда ехали в экипаже. О других краях не говорю, но в нашем наместничестве вы видели хоть один несожженный город или селение? А среди армян видели хоть одну семью, в которой не было бы нескольких погибших? Я уверен, что вы скажете: нет. Вот каково положение. А наместник Али Эмир-эфенди во дворец султана собрался отправить телеграмму, что все в порядке. То есть хотел обмануть султана. Это не преданность, а предательство. Султан должен знать правду, чтобы принять решение. Однажды ночью вся харберд-ская долина полыхала огнем, раздавались выстрелы, раненые звали на помощь. И когда ужас сотрясал горы, этот человек составляет телеграмму и дает мне зашифровать (я достал из кармана копию). В наместничестве горела каждая пядь земли, все было разрушено, кроме центра. Кто сумел бежать из сел, укрылся именно здесь. Если бы и центр подвергся нападению, неизбежно погибло бы еще тысяч сорок. А за столько народу не жаль и голову сложить. Вот моя голова.
Шакир-паша был человеком гуманным, сердечным. Протянув ко мне руки, он сказал:
— Поздравляю вас, у вас высокий дух и неподкупная совесть. Однако известный доносчик султана Гамида Араб Сами-бей рано
поутру посылает султану клеветническую телеграмму. Тут же и я телеграмму отправил: «Не сомневаюсь, что настанет время, когда придется держать ответ перед всей Европой за совершенные преступления. Тогда мои теперешние действия чуть-чуть смягчат вашу участь».
Спустя годы от одного из своих придворных друзей я узнал, что эта телеграмма привела султана в ярость. Он даже хотел приговорить меня к смерти».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Еще утром, проходя мимо библиотеки (почему-то ему казалось, что опять увидит в окне ту женщину, но ее не было), он заметил на стене объявление: «Сегодня в нашей библиотеке проводится обсуждение книг...» Среди нескольких названий увидел и свою последнюю повесть. Весь вечер промучился: идти — не идти... С одной стороны, пробудилось писательское любопытство — что скажут? Ведь когда люди видят писателя, беседа обретает иной накал, а слова иную окраску. Впрочем, кто будет выступать? В этом городке, утомленном отдыхающими, что могут сказать о литературе?
Днем Варужан больше читал, чем писал. А написанное было обрывочным: Сюзи, святой отец, разные запутанные мысли. Одна фраза, машинально легшая на страницу, заставила заныть от боли душу: «Ты хотел быть и счастливым, и писателем. Не стал ни счастливым, ни писателем». Перечитал несколько раз, протер глаза. Это был приговор, приговор суда присяжных. Испытал к себе жалость. А разве можно быть одновременно и писателем, и счастливым человеком? Или — или. И что это вообще за сфинкс, именующий себя счастьем? В частности, писательским счастьем? Тесный гостиничный номер — три шага от стены до стены — напоминал камеру-одиночку, и слово «приговор» здесь прозвучало вполне естественно.
Варужан вспомнил одного своего старого приятеля, который в течение полутора десятков лет чуть ли не каждый день собирался разводиться. В те же годы он был связан еще с одной женщиной. Как-то Варужан спросил: «Хоть с этой-то тебе хорошо?»—«Мне хорошо, можно сказать, я счастлив, пока иду от своего дома до ее». Так, может быть, счастье — всего лишь дорога к счастью?..
В этом задрипанном номере не было даже телефона. В первый день Варужан этому факту обрадовался. А на четвертый день его это вдруг задело: почему все-таки нет телефона? Пусть никто не звонит, и у него, слава богу, нет никого, кому бы он мог позвонить — кому звонить в этой отдыхательно-оздоровительной пустыне? — и все же телефон должен был стоять. Пускай этот пластмассовый болтун примостился бы на столе или на подоконнике и мирно себе помалкивал. Он, Варужан, тогда знал бы: захочет позвонить — позвонит, просто не хочет. Нужно, кстати, Араму сообщить, где остановился,— хоть один человек на свете должен же это знать.
В Нью-Йорке его американский брат однажды посочувствовал Варужану в связи с тем, что им, советским армянам, не поехать, куда хочется (он имел в виду заграницу). «У вас с этим делом, ой, как сложно,— вспомнил Варужан слова брата,— что эта задача не из легких...» — «А ты, Сэм, даже родину свою не видел. Где ты вообще бывал-то?» — «Однажды отец взял меня с собой в Бостон. В Нью-Йорке, значит, был и в Бостоне. И на юге... Однажды летал самолетом из Байреса в Монтевидео, на ярмарку персидских ковров...» А Варужан одну за другой стал перечислять виденные им страны: Италия, Болгария, Югославия, Ливан, даже... Турция. «Видишь, Сэм, ты можешь ездить, а даже родину свою не видел. А я не
могу — и полмира объездил, теперь вот в Америке...» — «Однако я знаю, что в любой момент я могу поехать в любую страну, были бы деньги. А сознание этого очень важно...»
То же и с телефоном. Никому звонить не Стану и сам звонков не жду, но пусть бы аппарат стоял на столе и помалкивал. Я знал бы, что в любой момент и сам могу позвонить, и мне могут позвонить... Да ладно, черт с ним, с телефоном,— теснота угнетает... Размышляя, Варужан привык вышагивать взад-вперед по комнате и гасить сигареты в разных пепельницах. Месяца ты в этой дыре не выдержишь, подумал он о себе, ты даже боишься остаться наедине с собой... Но ведь у Варужана же была потребность в уединении. А быть одному — значит быть с собой. Страшно?..
Все-таки решил сходить в библиотеку. К тому же кто его, в темных очках, узнает?.. В старые времена люди искали уединения в пустыне, в лесных дебрях. Они шли туда, чтобы остаться наедине с собой. Ведь больше всего человек скучает по себе. Варужану стали противны эти философские упражнения. Нужно выйти на свежий воздух, если даже он и не пойдет в библиотеку.
Читальный зал был битком набит людьми. Варужан кое-как примостился в последнем ряду на краешке стула. Сидевший рядом парень встал, прислонился к стене. Варужан уселся поудобнее и замер от изумления: оказывается, обсуждение уже началось и выступает... та самая женщина. Снял очки, чтобы лучше в этом убедиться. Да, она. Взгляды их снова встретились. Вдруг женщина смешалась, потеряла нить мысли, кажется, даже покраснела, потом, растянув губы в неуверенной улыбке, хотела уж было что-то сообщить. Варужан машинально поднес палец к губам — мол, умоляю, не надо. Ему показалось, женщина его узнала. А она замешкалась только на мгновение и, сообразив, что от нее требуется, продолжила прерванную речь. Микрофона в зале не было, и голос ее едва доходил до последних рядов. Варужан слушал рассеянно — больше разглядывал спины впереди сидящих. Все слушали женщину сосредоточенно, даже вроде бы с каким-то нездоровым напряжением. Потом Варужан услышал свою фамилию,— значит, она уже перешла к его роману. Что, интересно, она говорит? Напрягся, чувствуя, что желает уловить каждое слово. Но смог разобрать несколько фраз: «Варужан Ширакян, что для него характерно, не избегает острых углов жизни и такого горячего материала, который может прожечь писателю руку, как любой огонь... Он спешит, чтобы не дать застыть жизненной лаве, окаменеть — хотя в застывшем виде ее легче исследовать. Есть писатели, предпочитающие, так сказать, анатомировать жизнь — уже ушедшую, мертвую. Верно, в медицине лишь вскрытие помогает поставить самый точный диагноз, но что толку — человека-то уже нет. Анатомирование ушедших моментов жизни конечно же одна из важных забот литературы, но главное все-таки — в самой горячей ускользающей жизни. Хорош тот врач, который — пусть с риском ошибиться — пытается поставить диагноз больному, а не тот, кто родным покойного досконально разъяснит, От чего умер их близкий... Может быть, моя параллель и не очень уместна, однако... сегодня нужно искать ответ на сегодняшнюю боль. Герои новой повести
Варужана Ширакяна молодые люди, которых швыряет от стены к стене. Вы знаете, как сложно ответить на вопросы даже собственных детей — а их сколько: один, два,— писатель же пытается ответить целому поколению. Например...»
— Кто она? — спросил Варужан сидевшую впереди молоденькую
девушку.
Та на миг отвлеклась:
- Егинэ.— И прижала палец к губам: — Тише...
И вдруг повернулась еще раз и посмотрела на Варужана удивленными глазами: ну и ну — не знать Егинэ!
Речь Егинэ была прервана мужчиной, сидевшим где-то впереди,— то ли возразил, то ли вопрос задал. Егинэ улыбнулась, и голос ее сделался совсем тихим — теперь уже она говорила не с залом, а с одним
человеком.
До слуха Ширакяна долетело имя Врама Багратуни. Вопрос, стало
быть, касался его.
— Воплотить в слове исторический материал,— объясняла Егинэ,— не означает быть оторванным от своего времени, потому что все времена друг с другом связаны. Корнями. Вы думаете, с пятого века все изменилось? Люди тогда иначе любили, ненавидели, тосковали, изменяли? Только внешняя оболочка чувств меняется со временем, их, так сказать, одежда.
— Как у наших девушек, что ли? — подал голос кто-то из зала.
Зал засмеялся.
Егинэ рассказала еще про несколько книг и села под бурные аплодисменты.
— Ну, давайте спорить,— сказала Егинэ уже с места.— Лиха беда начало.
И тут люди заговорили, взахлеб, кто с места, кто с кафедры. Вернее, кафедры как таковой не было — просто подходили к месту, где, по логике вещей, она могла бы быть.
Варужан Ширакян опять услышал свое имя. Говорил, не поднимаясь, пожилой человек. Варужану видна была лишь его спина. Голосом он обладал очень звонким — такого и на стадионе без микрофона услышишь. Он был в восторге от новой повести Варужана — Варужан неожиданно растрогался, что за глупость. Однако...
— Скажу об одной ее слабости, которую, кто знает, наша уважаемая Егинэ, возможно, считает достоинством. Ты не находишь, Егинэ, что герои повести не завершены — ни их судьбы, ни их характеры? Многие их стороны остаются тайной. Как называется та ледяная гора, которая наполовину под водой?
— Айсберг,— напомнили ему с места.
— Так вот, его герои подобны этой самой ледяной горе: большая часть под водой. Сам-то автор знает, что там, под водой?
— Знает, но молчит.
— Это нехорошо,— заключил пожилой человек. Зал весело рассмеялся.
Варужан Ширакян посмотрел на Егинэ. Она вперилась в него взглядом. Тем же самым, что на днях, она же, заоконная. Только теперь глаза ее были лучше видны, стекло не мешало. Егинэ, казалось, абстрагировалась от зала и была занята лишь созерцанием Варужана. Надо смыться, подумал Варужан, попытался даже подняться, но магнит женских глаз вновь приковал его к стулу. Господи боже, какой удивительный свет исходит из этой женщины: глаза, волосы, даже те-' ло — все из света. На ней легкое платье из тонкого батиста, сероватое, но отливает красным. Как вечерняя пустыня, горящая в лучах закатного солнца. Только солнце внутри.
Разговор шел горячий и, наверно, умный, но Варужан не воспринимал даже то, что слышал. Просто догадывался кое о чем по реакции окружающих. А в воздухе витало что-то хорошее.
Один долго разглагольствовал об исторических романах.
— Мы нашу историю через писателей познаем...— он обернулся к Егинэ: — Егинэ-джан, пригласи-ка к нам Врама Багратуни. Раффи мы не видели, Мураана не видели, хоть на него взглянем... Если ты пригласишь, он не откажет...
Егинэ поспешила закруглить беседу, или Варужану почудилось, что поспешила? Еще рук пять-шесть тянулось с просьбой дать слово, когда она поднялась с места:
— Думаю, что дискуссия прошла горячо. Конечно, было бы замечательно, если бы присутствовал кто-то из наших уважаемых авторов. В следующий раз,— Егинэ помедлила,— не знаю, удастся ли нам пригласить Врама Багратуни, но полагаю, что другой хороший писатель непременно будет присутствовать на нашем диспуте.
Стулья задвигались, люди неспешно направились к выходу. Никто не торопился. Видимо, продолжали беседовать уже на ходу.
И в маленьком городке есть свое очарование. Варужан посмотрел на небо, посмотрел на тротуар. Небо напоминало ковер, сотканный из темно-синих ниток, а звезды — реальные лихорадочные огни, и просто чудо, что ковер не загорался. Толпа двумя ручьями растекалась по тротуару, и гул голосов получал сильный — как под церковным куполом — отзвук.
Варужан шел медленно и вдруг обнаружил себя опять возле библиотеки.
Почему вернулся он той же дорогой?
И вдруг — Егинэ. Она почти задыхалась. Подошла к нему, как давняя-предавняя знакомая. Подошла так, будто Варужан ждал именно ее.
— Вот я вас и нашла,— сказала она.— Мне было бы очень больно,если бы вы ушли.
Варужан неуверенно улыбнулся.
— Почему вы не захотели порадовать людей? Вы представить себе не можете, как бы они возликовали. Ведь они же не видели еще ни одного живого писателя. Я-то поняла, что вы не хотите быть узнанным.
Но почему?..
— Вы... видимо, меня с кем-то спутали. Я просто-напросто книголюб, один из многих, и ничего более.
А на улице сделалось как-то даже светлее. Этот свет, подумал Варужан, струится из широко распахнутых глаз женщины.
— Значит, я обозналась?— спросила она.
И сразу же обезоружила. К чему дурацкая маска? К чему обманывать эту женщину, устремляющую на него свои удивительные глаза?
— Простите, пожалуйста... Егинэ,— пробормотал он.— Я просто
сбежал из города. Пытаюсь написать новую вещь, а времени у меня мало. Приятно, конечно, когда тебя узнают, но это так отвлекает... Надеюсь, вы меня понимаете. Егинэ улыбнулась:
— Понимаю. Потому и не выдала вас.
— Вы говорили очень интересно.
— Я просто обомлела, когда увидела вас. Хотя уже видела два дня назад.
— Когда?
— Это было среди дня, вы прошли мимо библиотеки. Я выскочила, а вас уже и след простыл. Я и тогда не сомневалась, что это вы.
Довольно долго шли молча. Незаметно для себя свернули с главной улицы на узенькую, всю в одноэтажных домах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72