Сюзи пила кофе, под испытующим взглядом Арамовой тетки она смутилась, покраснела, кофе был ужасно горячий — обожгла губы, чашечка задрожала в ее руках, кофе разлился на ковер, это вконец расстроило ее.
— Ничего, дочка, я уберу,— успокоила ее тикин Анжела. А тикин Ерануи с грустью и радостью произнесла:
— Ну, слава богу, наконец встретила современную девушку, которая умеет краснеть.
Сюзи едва удержалась, чтобы не прыснуть со смеху, опустила голову.
— Не придирайся к девушке,— строго сказала золовке тикин Анжела.
Сюзи поднялась:
— Я к вам еще приду, бабушка Нунэ.
— Приходи каждый день, Шушан-джан,— просияла старая женщина.
Вечером, вернувшись наконец домой и узнав о посещении Сюзи, Арам вначале, к удивлению тикин Анжелы, посуровел, а затем, радостно насвистывая, поднялся на второй этаж к себе в комнату. Мать посмотрела вслед сыну с величайшим умилением и хитро подмигнула портрету свекра: внук вырос, спрыгнул с твоих плеч, дед, скоро на его плечи кто-то усядется...
Накануне отъезда Сэма и Сюзи бабушка Нунэ повела их на кладбище — пускай хоть так поздороваются с дедом, которого никогда не видели. Варужан, Арам и Нуник тоже отправились с ними. Бабушка Нунэ, как обычно, поздоровалась со всеми своими родными поименно, зажгла свечи, воскурила ладан, потом стала вытирать надгробья, беспрестанно что-то при этом бормоча. «Она с мертвыми, как с живыми, разговаривает,— прошептала на ухо брату Сюзи.— Мне кажется, мертвые тоже ее слышат и отвечают. Она слышит, а мы нет».
Арам и Нуник помогали бабушке, Сэм и Сюзи съежились на каменной скамейке. Варужан ходил по кладбищенской аллее, курил, кашлял. «Брат без конца курит,— хмуро сказал Сэм Ширак.— Думаю, у него камень на душе. Помнишь, и в Америке, в Байресе, он не был весел».— «У них нет детей,— прошептала Сюзи так, словно выдавала тайну.— И Мари, бедняжка, очень страдает. Вчера сказала, что, может быть, из детского дома возьмут малютку на воспитание».— «Что значит детский дом?»—«Здесь так сиротский приют называют... Так ведь приятнее звучит».—«Потихоньку привыкнем к их языку».— «Полагаю, что детский дом звучит добрее...»
В тот же день на имя Арама Ваганяна пришла фототелеграмма из Самарканда. В ней было три слова, написанных по-армянски. Бабушка, Арам, Армения. Коля Ваганян не то что написал, а тщательно нарисовал буквы... Телеграмма пошла по рукам, бабушка Нунэ поцеловала грубую бумагу, попросила очки, прочитала букву за буквой. Сделалось и радостно и грустно — три слова в телеграмме и подпись в три слова: Николай Врамович Ваганян — заняли всю телеграмму...
Арам и эту телеграмму подклеил в тетрадь деда Ширака. Накануне же подклеил сюда письмо Тиграна Ваганяна из Эдинбурга. Потом написал перевод.
А на последних страницах с обстоятельностью средневекового летописца, стараясь не упустить ни малейшей подробности, Арам Ваганян описал бабушкин юбилей: кто приехал, кто не приехал, кто звонил, что пели, какая была погода.
«Вот такие дела, дед...» На последней странице оставались две нижние линейки, Арам поставил дату, час и, улыбаясь, подмигнул портрету Ширака Ваганяна. Такие дела, дед...
Проводив Сэма Ширака и Сюзи, Варужан на другой же день отправился на редакционной машине в свою «ссылку».
Прежде всего спустился в ущелье.
Еще издали на белизне снега увидал движущуюся черную фигурку. Это был святой отец.
— Как дела, Варужан?
— На свете умирает ежедневно не меньше тысячи человек, которые за пять минут до смерти на вопрос «как дела» отвечали «хорошо». Хорошо, святой отец...
Посмеялись.
— Я возвращаюсь.
— Кончился срок ссылки? Что-нибудь написалось?
— Я сумел не писать, а это, наверно, более великое дело. Справили бабушкин день рождения. За столом больше пустых стульев было, чем занятых.— Взглянул на суровые скалы, каменный хаос склона.— Я вот все думаю: если бы и камни росли, подобно детям...— Помолчал, и святой отец не стал задавать вопрос, видно, чтобы не нарушать движения его мысли.— Есть у камней возраст?.. Есть камни новорожденные, камни-юноши, есть камни при смерти?..— Засмеялся.— Наверно, ударяюсь в мистику. Но я вот не камень, святой отец, я вырос. Извините, но у меня внутри такой разброд, я забыл буквы собственной азбуки и затрудняюсь читать сам себя.
— Человек учится понимать мироздание, даже управлять им, а тропки его собственного внутреннего мира перепутаны, куда уж управлять собой. Так что ты не одинок, Варужан.
— Утешаете меня?
— Сколько лет науке? Наверно, десять тысяч. И что она больше всего изучает? Человеческое тело. А душу?.. Или человек всего лишь биопродукт, как вы выражаетесь?
— Человек из того же вещества, что и звезды. Видимо, из мешка звезд можно получить человека.
— Ну и что же тянут, не получают? Говоришь, звездное вещество? Есть и другое мнение: человек — свалка химических элементов или же склад металлов и прочих веществ. По простой арифметической логике это не такая уж и чушь. В человеке столько сала, что из него можно сделать семьсот кусков мыла, столько фосфора, что можно получить две тысячи спичек, столько серы, что можно вывести клопов в большом доме, столько железа, что...
— Пощадите, святой отец, я и так уже не в восторге от божьего создания.
— Потому варвары всех времен уничтожали людей. Что они уничтожали — просто-напросто свалку элементов? А нацисты делали мыло из своих жертв, чтобы... материя не исчезала.
Над ущельем стремительно пролетела большая птичья стая. Что за птицы? Варужан не сумел определить. Были бы тут те маленькие девчушки, он бы у них спросил...
— Григор Татеваци другого мнения. Он говорит, что душа существует в трех формах: растительной, животной и разумной. То есть и растения, и животные обладают душой. Просто разумная душа самая совершенная, и потому она требует совершенного тела. Это тело человека.
— Оно совершенно? Возможно,— Варужан засмеялся.— Я только в одном упрекаю творца: почему он не создал запчастей для человека — сердце одно, мозги одни, уха всего два. И потом, вам не кажется, что у
господа склероз и в некоторых он забывает вставить даже положенные детали: разве у каждого есть сердце, разум?..
— Хоть кто-нибудь жалуется на то, что у него нет сердца или разума?..
— Не слышал. Впрочем, разум не пуговица, к голове не пришьешь...
На мосту стояла парочка. Они перегнулись через ажурные металлические перила и — голова к голове — беседовали. Река не шумела, и всякое слово их, произнесенное шепотом, отзывалось эхом. Парень снял пальто, накинул им обоим на плечи. То ли девушка была легко одета, то ли парень внушил ей, что холодно, и ей в конце концов самой захотелось, чтобы стало холодно.
Когда святой отец и Варужан проходили мимо, девушка, взглянув, смущенно шевельнулась под укрытием, и парень сообразил, что ей неловко. Ничего не было видно, но парень, наверно, обнимал ее за тоненькую талию.
Они ускорили шаг. Варужан почему-то обернулся. Из-под пальто-палатки виднелись две головы — темная и русая — и четыре ноги...
— И я, святой отец, думаю, что растения, птицы тоже чувствуют, различают добро и зло.— И взглянул святому отцу прямо в глаза: — А зло не сильнее?..
— Зло... то есть сатана. Сатана вооружен всеми самыми притягательными грехами. А грех иногда ведь сладостен до блаженства.
— Даже вашему сердцу, святой отец?
— Я тоже человек из плоти и крови. А Бог безоружен, добро безоружно. Оно уговаривает: не делай этого, человек, умей простить врага, будь верным жене своей, прояви милосердие к ближнему... А сатана позволяет человеку распоясаться: делай что тебе угодно. А человека знаешь как иногда тянет утолить, скажем, чувство мести.
— Стало быть, Бог нам говорит: простите пятнадцатый год?..
— Содеянное вернется однажды само к ним в виде возмездия.
— И вы верите в это?
— Приговорен верить. Палачей своего народа я больше жалею, чем...
— «Где ты, Господи, был, когда рушили чудо-страну?..» Я слышал эту песню в Америке, в одном из армянских клубов. На груди у певца висел крест.
Дальше шли молча, каждый погруженный в собственные мысли, попрощавшись у колоннады — у источника минеральной воды. — Уезжаешь... Наверно, мы больше не увидимся.
— Почему, святой отец? Вы не наезжаете в Ереван?
— В Ереване нет этого ущелья. Так что, если бы и встретились, такой беседы не получилось бы.
Варужан зашел в кафе — влить в себя чашечку жидкости кофейного цвета, а уж потом направляться в гостиницу, укладывать бумаги, вещи. Варужан чувствовал, что невольно оттягивает этот момент. Камни не растут, а вот он вырос. Вырос в теплице всеобщей нежности и любви. Дед, бабушка и в особенности мать относились к нему с удвоенной, утроенной, нежностью, и было в этом что-то нездоровое. Дед исполнял любой его каприз, бабушка все ему прощала, мать и забыла
думать о себе, только о нем, о любимом: что поел, что надел, когда домой возвратился? Пока был маленький, все это ему нравилось, а со временем стало в тягость, вызывало раздражение. Отсутствие отца было раной, которая не затягивалась, не становилась шрамом. А мальчишке нужны были и оплеухи, и чтобы за уши его драли. Он с завистью слушал приятелей, жаловавшихся в школе на отцовскую строгость и грубость.
Кофе оказался хороший, Варужан решил выпить еще чашечку. Девушка-официантка посмотрела на его пепельницу, полную окурков, и кротко спросила: «А поесть?..»—«Кофе,— повторил он, не взглянув на девушку,— и минеральной воды, если можно»,— во рту горчило.
Юность его взбунтовалась против заласканности, но взрослые проникнуть в его душу не сумели, и проявления их любви сделались еще более явными. Говорят, хорошие писатели выходят из тех, кто в детстве вел психологический бой со старшими, потому что тогда уже они зорко наблюдали за окружающими, анализировали человеческие слова и поступки... А Варужану чего не хватало?
У сидевшего за соседним, столиком человека было странно удлиненное лицо. Обратил внимание, что руки-ноги у него тоже непропорционально длинные. Но человек, а искаженное телевизионное его изображение. Интересно, сзади у него нет пуговицы-кнопки, чтобы подкрутить, настроить, улучшить изображение? Улыбнулся себе под нос. Интересно, а что этот человек думает сейчас о нем, о Варужане Ширакяне? Он ведь пьёт свой кофе, но все время на Варужана поглядывает. Сэм Ширак напомнил Варужану в тот день его вопрос, заданный в Нью-Йорке: если бы вдруг началась война, ты бы бросил бомбу на Ереван?.. «Какой ты задал злой, безжалостный вопрос, Варужан. Неужели и эти муки должен увидеть армянин?» Но почему все же брат не крикнул, что никогда этого не сделает, лучше покончит с собой? «В моей груди два сердца,— попытался он объяснить все поделикат-нее,— американца и армянина. И оба эти сердца бьются в унисон».
Надо все же заказать кое-какой еды, из гостиницы Варужану хотелось уйти незаметно. Если Манукян узнает, что он здесь, тут же даст знать Андранику Симоняну, а уж тот... Заказал хлеб, сыр, колбасу, маслины и бутылку пива.
Если бы Егинэ не уехала... Вспомнил ее опустелый дом. Последнее кресло уволокла тикин Седа, и пустота сделалась абсолютной. Если бы Егинэ не уехала. Она надела бы передник, побежала на кухню, вернулась бы с полным подносом, а потом наизусть бы читала куски его прозы, беседовали бы, грустили, радовались...
— Я вам еще жареного мяса принесла...
Варужан поднял голову, перед ним стояла официантка лет двадцати — двадцати двух. На какое-то мгновение она напомнила ему Сюзи. — Хорошо, барышня...
И чуть не фыркнул, вспомнив: «Не такая уж я и барышня, Сэм...» Сюзи, Сюзи... Кого она предупреждала? Арама?..
Ту пару он заметил сразу, как только вошел в кафе: пожилой, можно даже сказать, старый мужчина и молодая — лет двадцати пяти — женщина. Они сидели в углу, друг против друга, за круглым столиком,
стоявшим у окна. Перед женщиной стоял высокий бокал с чем-то желтым, видимо с апельсиновым или абрикосовым соком. Мужчина пил красное вино. Видимо, отец с дочкой. Причем наверняка не местные. В ожидании своего кофе Варужан внимательно за ними наблюдал. Девушка будто сошла с картины Модильяни: удлиненное бледное лицо, пшеничные волосы, небрежно стекающие на плечи, грустные, без блеска глаза. В лице девушки, в ее фигуре, казалось, не было линий — только игра красок, столкновение света и тени. Старик, напротив, был грубоват, точь-в-точь из едоков картофеля Ван-Гога. Пальцы его — пальцы кузнеца или каменотеса, приобретшие желтоватый оттенок от долгого курения. Такие разные отец и дочь? Заметил, что друг с другом они не разговаривают, друг на друга не смотрят. Подумалось: наверно, они и не чувствуют присутствия друг друга. Мужчина усталым, невыразительным взглядом смотрел в одну точку и глоток за глотком пил вино. Женщина больше курила и лишь изредка приближала бокал к губам, как будто всего лишь пробовала сок на вкус. Варужану почудилось, что сидят они не за круглым столиком, а по разные стороны земного шара, между ними океаны, горы, долины. А вот за их столик сел третий — мужчина средних лет. Он подошел к ним с чашкой дымящегося кофе и, не успев сесть, тут же принялся жадно глотать горький темный напиток. Обожжется, подумал Варужан. Он что-то сказал женщине, она улыбнулась, и в одно мгновение лицо ее преобразилось. Казалось, она наклонилась над огнем и от жара кожа зарделась. Нашли общий язык, подумал Варужан, и сейчас выйдут под руку, спустятся к ущелью. Молодец, товарищ, ты не только кофе пьешь с пылу с жару...
Мужчина в самом деле поднялся, сейчас, немного поломавшись, и женщина поднимется — пошлая, банальная, скучная история... Женщина сидела в прежней позе, и лицо ее приняло прежнее непроницаемо-равнодушное выражение. Мужчина, склонившись к ней, что-то сказал, она протянула ему пачку сигарет, он с осторожностью взял одну сигарету, сунул в рот, не зажигая, и удалился столь же быстро, как и появился. Нет, на свидание это не похоже, Варужан...
Как хорошо бабушка пела. Надо было взять у Сэма пленку, переписать... И вновь, как и несколько дней назад, с печалью подумал о том, что бабушка скоро уйдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72