И почему у него так развязался язык? Видимо, была потребность исповедаться перед кем-то, а легче всего это сделать перед человеком, которого больше не увидишь... А вдруг Арам Терунян проникнется сочувствием к тикин Арусь, явится к ней и поможет получить квартиру? Нет, вряд ли. Самое большее — позвонит Андранику Симоняну, тот скажет, что он в курсе, ей квартира не положена. И отчего-то даже обрадовался тому, что это произойдет именно так.
Перед одним санаторием увидел толпу людей. Пожилые люди, а играли в снежки. С удивлением посмотрел на их ребяческое воодушевление....Не слишком ли терзаешься ты, Варужан, из-за Миграна Малумяна? Если бы умер ты, Малумян жалел бы тебя, терзался бы? Говорят: о мертвых либо хорошо, либо ничего. Да, гроб — это челнок, увозящий только тело человека. Так что же осталось от Миграна Малумяна?..
Вместе с рукописью незаконченного романа Гаянэ принесла и письмо Миграна, вернее, черновик письма, тоже незаконченного. Строки исчирканы, кое-где неразборчиво. Варужан прочел письмо залпом, слепив буквы воедино. «Узнал, что ты и в самом деле уехал. А куда, не Знает ни твоя жена, ни твоя редакционная рать. Молодец, в тебе, оказывается, погиб разведчик — Штирлиц, Рихард Зорге. Тебе не кажется, что каждый из нас стал жить в аэропорту? Один улетает, другой прилетает. Мы не успеваем даже проводить друг друга. Ничего, возвратишься из неизвестности... (далее две строки совершенно не разобрать). Хотя я уже не приезжаю, только уезжаю. Возможно, к твоему возвращению вообще уеду навсегда... Помнишь, как мы ходили с тобой на могилу моего брата? Та ночь — самое мое дорогое воспоминание о тебе. Думаешь, этого мало? Когда я, случается, страшно злюсь на тебя, заставляю пробудиться ту ночь... Помнишь, мы с ребятами собрались в «Факеле», потом все разошлись, остались мы с тобой. Мы едва держались на ногах, и вдруг я говорю: хочу сходить на могилу брата. Доехали до кладбища. Я хотел идти один, даже настаивал, чтобы ты остался в машине. А ты, ни слова не говоря, пошел за мной следом. Надгробные плиты были покрыты снегом, могилу брата найти было невозможно. Я, как в лихорадке, принялся смахивать снег с одного надгробия, со второго, с третьего. Смотрю: ты молча делаешь то же самое. Потом увидел, что ты без перчаток. Снял одну, протянул тебе, чтоб у каждого мерзло только по одной руке. Какой был чудесный день, да?.. Я в конце концов нашел надгробие брата, мы около получаса постояли над его могилой по колено в снегу... Какой был чистый день... (Три строки были зачеркнуты, причем в сильном раздражении — в шариковой ручке, видимо, кончилась паста, и Мигран с такой силой давил на кончик стержня, что бумага не выдержала, слегка порвалась. Дальше он продолжал писать уже карандашом.) Эх, Варужан, Варужан... Сколько несуразицы мы наговорили друг другу! И знаешь, в чем фокус: во мне стерлось все, что я тебе говорил, а вот твои фразы помню в гнусных подробностях. А ты, наверно, только мои помнишь, да?.. Впрочем, нет, свои литературные щипки я помню. Меня всегда раздражало кисельное добро в твоих вещах (слово «кисельное» было зачеркнуто, Мигран, видимо, подыскивал другое слово, ко, не найдя, опять над зачеркнутым написал «кисельное»), хотя в минуты, когда я о тебе думал хорошо, поражался: как при своем трудном детстве ты сумел сохранить в себе столько доброты (если даже ты и не добр, то очень хочешь быть добрым — в этом я, представь, не сомневаюсь... а ведь ты имел право озлобиться). Последняя твоя повесть, Варужан, иного свойства. Ты и в ней добр, но доброта твоя кисловата и чуть-чуть колется. (Хорошо, верно, «кисловатая доброта»?) И потом, в этой книге ты уже не пытаешься пригладить своих героев (разве можно научить доброте — это что, таблица умножения?), а сострадаешь им. Твой главный герой, в кагором, безусловно, есть и ты сам, мечется между
счастьем и истиной. Молодец, я вдруг увидел, что в тебе завелся червь сомнения. Но даже в этой книге ты больше смотришь, чем видишь. А талант в том, чтобы видеть,— все люди смотрят. Мы не врачи, Ва-ружан, мы — сама боль. Жаль, не я эти слова произнес первый. Ты же хочешь быть врачом. Ну, будь уж тогда хирургом, а ты терапевт, врач-советчик. Желаешь лечить? В таком случае пропусти через себя чужую боль — схватись десятью пальцами за провод высокого напряжения и терпи. Ори, зови на помощь хоть бога, хоть черта, но не выпускай провода из рук. Сумеешь?.. Я не сумел, Варужан, и, видимо, потому несколько озлобился, хотя в меньшей степени, чем ты полагаешь. Я знаю, многие мои книги тебе нравятся, но ты хвалишь их тайком, про себя, в своих четырех стенах. А жаль... Знаешь, твои и мои книги —-почти сородичи, и, если мы с тобой даже ссоримся, книги наши живут в ладу и в мире. Мы с тобой, Варужан, не чуждые, а просто разные. Пиши трудно, но пиши, Варужан, потому что от писателя остается только одно — его книги. По части добрых дел (какой мерзкий стиль «по части добрых дел» — тьфу!) люди забывчивы, добро нельзя переиздать, а книги — можно...»
...Рука сама потянулась под пальто, к нагрудному карману пиджака, там лежало письмо Миграна, Варужан мог его перечитать прямо сейчас, на улице. Но не стал. И его собственное письмо Миграну лежало вместе с этим — то самое, что написалось вместо некролога. Прямо в тот день, когда Гаянэ принесла ему письмо Миграна, Варужан, прочитав, отыскал среди бумаг свое письмо ему, сложил их вместе и положил в нагрудный карман. «Пусть наши с Миграном письма читают друг друга»,— подумал с печальной усмешкой.
Мигран, Мигран...Когда-то он был общительным, сам организовывал дружеские вечеринки, острил, пел, но после первого же успеха его как подменили. Стал замкнутым, ушел с работы («у писателя должна быть единственная собеседница — вечность»), начал с усмешкой относиться ко всем писателям, как прошлым, так и настоящим, и изрекать самые обыденные вещи как пророческие заповеди. И вот первая же неудача его сломила.
«Ты весь день тратишь на помощь одному, второму, третьему,— однажды сказал он Варужану еще до того, как между ними пробежала кошка.— Предположим, одному, троим, пятерым ты помог.. Разве несправедливость от этого исчезнет? Лучше пиши рассказы, романы».
И Мари была с ним заодно: «Этим просьбам, заявлениям не будет конца. Вместо любого из этих дел, отнимающих у тебя время, ты мог бы написать книгу».— «А мне, дураку, казалось, что помочь человеку в трудную минуту не меньшее дело, чем очередной рассказ». В его ответе сработал, скорее, инстинкт самозащиты, но эти слова оставили в его душе некий осадок. Подумалось: а может быть, правы Мигран, Мари, может быть, именно эти бесконечные дела отрывают его от литературы? Пока Мигран в своей башне из слоновой кости, расположенной на четвертом этаже, поворачивает и так, и эдак, на восемь ладов, одну фразу, он зарывается в редакционные дела, вступает в схватки, свя-
занные с просьбами одного-второго-третьего, иногда у него не хватает времени не то что доработать — пррчитать написанное! И его сковало безразличие — стал отстраненно выслушивать людей. Может быть, именно в такой момент и приходила Сюзи? Неуспех Малумяна сначала обрадовал Варужана (в нем шевелилось нечто вроде зависти к Миграну, и друзьями они уже не были), но потом стали обуревать сомнения: ты, Мигран, хуже пишешь, отчего? Ведь все у тебя вроде бы есть: имя, слава и единственная собеседница — вечность? А?..
Свою собственную последнюю повесть Варужан переписал дважды — ему казалось, ничего лучшего он не создал. И вдруг разгромная желчная статья. Придира, буквоед критик Алемян не поленился посчитать все многоточия в его повести — оказалось их пятьсот шестьдесят восемь. Варужан показал повесть преподавателю армянского языка, тот сказал, что в ряде случаев уместнее точка. Когда повесть выходила отдельной книгой, Варужан в ярости перечеркнул все многоточия. «Что вы натворили?» — удивился тот же учитель. Ничего, точка, по крайней мере, бесспорнее. Какой великолепный бухгалтер получился бы из Алемяна!.. Видимо, права Сюзи: твои недоброжелатели забеспокоились от того, что ты стал писать лучше,— прежние твои произведения их не слишком беспокоили.
Злополучная повесть...Варужан никому не признавался, но страшно устал — устал от своих героев, которые так безропотно ему повинуются; только прикажет, тут же все исполняют. Варужану захотелось исчезнуть, раствориться в собственных персонажах или — как это делается в кино — проникнуть со скрытой камерой в их внутренний мир, подслушать их страдания, сомнения, молчание и записать все с натуры. Задумал три повести с прежними, но повзрослевшими героями. Что в них изменится, в чем они станут богаче, в чем беднее? А стиль, приемы останутся старые — сам Варужан не будет участником событий. Говорят, хорош тот режиссер, который умирает в актере. Варужану захотелось умереть в своих героях... Видимо, поспешил напечатать первую повесть — надо было написать еще следующие две, пусть герои созрели бы, в первой повести многое не завершено (поскольку не завершены герои), образы эскизны, в них мало плоти. Да, поспешил... Добавил новую гирю на штангу — надо было сделать одну-две попытки, сосредоточиться, напрячь мускулы, а он попытался с пылу с жару оторвать от земли и поднять штангу.
Статья ладно, бог с ней. Хотя и те, кому повесть понравилась (даже Багратуни), после выхода статьи набрали воды в рот. А следующие повести пока не написались, несмотря на то что Варужан чувствовал своих героев ежечасно, ощущал их рост, видел продолжение их биографий, видел незримую, подводную часть айсберга.
Поражение, провал делают полководца и писателя мудрее. А каждодневный успех отупляет и обезоруживает. Варужан не воспринял урока поражения. Значит, не многим он отличается от Малумяна. Видимо, им пора бы уж понять друг друга: оба потерпели поражение. Странно: чтобы понимать друг друга, нужно обоим испытать поражение, победители становятся врагами. Так что же — общая боль сближает?
Живем замкнуто, таимся друг от друга, подумал Варужан, будто боимся выдать себя, показать свою слабость и растерянность. Он, к слову, мало что знает об Араме, Арам же не имеет представления о том, что творится в его душе. Или эта удивительная девушка Сюзи. Три ее появления — это вовсе не три разные маски, а три сущности, живущие бок о бок в одном человеке. Человек сам не подозревает, сколько душ в нем дремлет и какая когда пробудится... Егинэ Варужан знает только по нескольким встречам с ней, а кто она в действительности? Нет, нет, с ее стороны было все искренне, и все же... возможно, она обычная рядовая женщина, нафантазировавшая себе бог знает что.
С уроков по страданию ты всегда сбегал, Варужан, сказал он себе, и потому душа твоя не тренирована. Вы с Миграном должны были встретиться, и Мигран был готов к этому, более готов, чем ты. Почему ты избежал разговора с глазу на глаз?
Все мы живем под своим черепашьим панцирем. Со временем панцирь утолщается, каменеет, мы в надежной броне, и только нет-нет да высунем голову из-под панциря. Для Егинэ момент «высовывания», видимо, любовь, для тебя — письменный стол, для Сюзи — школа...
Заместитель по телефону сказал, что на похороны Миграна Малу-мяна неожиданно пришло очень много народу. Всю дорогу, до самого кладбища, люди несли гроб на руках — в основном молодежь. Очень обрадовался бы Мигран, если б мог приподнять голову и посмотреть. Наверно, он жизнь свою прожил, чтоб заслужить такие похороны. Да и того не увидел. Для таких людей, как Мигран, природе надо бы сделать исключение — пусть проснутся хоть на миг, пусть взглянут. А потом вновь умрут, не выдержав радости. (Грустно улыбнулся — эти похороны Мигран уже видел однажды во сне...) Заместитель сказал, что даже выражалось недовольство тем, что Миграна хоронят не в пантеоне. Только гроб показывает истинный рост человека. А смерть писателя — истинную величину писателя? Похороны Миграна Малумя-на, может быть, и явились осознанием его истинной писательской величины?..
Необыкновенный закат — небо в оранжевых отблесках всемирного костра. Варужан остановился как вкопанный. Напротив него среди пламени стояла церковь — ее одну пламя пощадило. А может, она уже сгорела, обуглилась, но все же не рухнула? Вдруг Варужан заметил, что дверь церкви приоткрыта и изнутри на улицу пробивается слабый свет. Варужан ускорил шаг, вошел в церковь. В ризнице, лицом к распятию, стоял кто-то в черном. Варужан сразу узнал его— святой отец! Остановился у стены. Горели свечи, воткнутые в песок, и их общий свет тоже показался Варужану костром. Святой отец что-то бормотал вполголоса — наверно, молился, отвлекшись от всего мирского. Однако присутствие Варужана вроде бы почувствовал. Варужан подошел к нему. Святой отец не повернул головы и все же увидел его и узнал.
«Он умер, Варужан, он уже на пути к вечности, и сейчас слышит меня. Иди с миром».
«Я иду в гостиницу, жду вас в любое время».
«Я ничего не смог сделать, Варужан...»
Видимо, уснул. А дверь кто-то готов был расколотить. Началось сердцебиение, как всегда при неожиданном, резком пробуждении. В комнате было темно, машинально зажег свет, прошел в прихожую, открыл дверь.
Они не вошли, а ввалились — замерзшие, краснощекие, шумные.
— Помираем с голоду,— объявил Арам.
— Я заказал,— пробормотал Варужан.— Нужно только позвонить вниз, принесут.
-— Браво, Шекспир!.. Помощь нужна?
У Арама горели глаза, Варужан давно не видел его в таком возбуждении.
— Минутку,— Варужан подошел к телефону, набрал какой-то номер.— Это из четыреста тринадцатого. Можете приносить ужин. Да-да, на пятерых, как я говорил.— И вдруг после короткой паузы добавил: — Принесите на всякий случай на шестерых.
— А кто шестой? Новая красавица? — Арам светился радостью. - Придет, увидишь. Это не женщина, хотя... хотя в длинном одеянии.
— Я пока кофе сварю, с вашего позволения,— сказала Сюзи и с ехидцей улыбнулась Варужану: — Не исключается, что я сделаюсь вашей невесткой.
— Да, да,— закивал Сэм.— Более прекрасный выбор я вряд ли сумел бы сделать.
Варужан взглянул на Сюзи, которая уже доставала кофейные принадлежности, потом на Сэма:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72