..»
Вошли в магазин. Продавцы, тоже армяне, подняли головы, заулыбались.«Сын,— сказал отец.— Из Армении приехал».— «О, с Родины!Что хорошего на Родине?..»
И тут же каждый, естественно, стал продолжать свое дело: в магазине были покупатели, а торговля коврами штука трудная. Ковры же были изумительные: персидские, арабские, китайские.
«Армянскими коврами хочу всех удивить, пусть поглядят-полюбуются. Однако пишу, прошу выслать — из Еревана нет ответа. А тут армянские ковры издавна в почете».
«Да, у нас хорошие мастера этого дела».Молодая негритянка принесла какой-то прохладительный напиток и кофе, хотя эту мутную жидкость кофе можно было назвать только
условно.«Может быть, тебе хочется чего-нибудь другого? Виски?..» «Нет, папа, все хорошо». Ему хотелось добавить: «Знаешь, папа, я посчитал, ты мне должен тысячу семьсот мороженых...» Но вслух он этих слов не произнес. Спросил, как идет торговля.
«Грех жаловаться, сынок. Глаза мои сыты — душа бы не была голодна...»Отец с сыном взглянули друг на друга и друг друга пощадили: сорок лет тосковали в разлуке, так стоит ли эти несколько дней встречи отравлять новой болью. Все равно ведь она вечно с ними, в них, от нее не убежишь. Сейчас она и между ними, и рядом — сидит себе, разве что кофе не пьет. Кофе печали должен быть прогорклый, с гущей. А может, вообще одна сплошная гуща.
«Значит, Сирак в Австралии...»Сирак написал старшему брату уже из Бейрута — тогда еще он намеревался переезжать в Америку, потом все-таки предпочел Австралию.
«Я — это другое дело, сынок. Но Сирака-то что толкнуло?»«Откуда мне знать, папа. Сказал, что скучает по дяде».Отец горько усмехнулся и с отвращением выпил кофе.«Я уже со всем примирился, но этот кофе хуже врага. Привкус железа. Словно вместе с кофе железо смололи. Иногда днем домой заглядываю, только чтобы нашего кофе выпить... Эх...»
«Хороший магазин, папа. И назвал ты его хорошо. А знаешь, я в Карс ездил. То есть ездил в Турцию и заехал в Карс».«В Карс?..»
Арменак был единственным ребенком Ширака и Нуник, родившимся в Карее. Ему было годика три, когда семья переселилась в Гюмри, а затем в Ереван.
«Говоришь, в Карс?.. А наш дом нашел?..»«И дед и бабушка мне много о нем рассказывали, и все же я не сумел отыскать. Хотя город, в общем-то, тот же, что и при тебе. Камни
те же».Вышли из магазина. Варужан еще раз взглянул на вывеску: бедный Арпачай, что тебе делать в этих железобетонных джунглях? Ему стало грустно, но он ничего не сказал отцу.
«Хочу тебя в наш клуб сводить. Но там дашнаков много. Так что сам смотри...»«Пошли, пап. Мне интересно».Сели в машину. Отец словно коня оседлал, за руль схватился, как за вожжи, но перед ним было не поле, не горы, а свора гончих машин.
«Так ты под Керчью в плен угодил?»«Под Керчью. Восьмого мая сорок второго года. Проклят будь тот день».«Бабушка, каждый день с твоей фотографией разговаривает. Знаешь, с той, армейской. Тебе в письме сообщили, что у меня зуб прорезался. На твоей же фотографии все тридцать два зуба видны».
«А что с твоей матерью стряслось? Здоровая женщина. Хоть бы уж она жива была...»Варужан взглянул на профиль отца: это ты спрашиваешь, что с ней стряслось? Горькие слова подкатились к языку, но он не пожелал, на сей раз тоже не пожелал стать судьей своему отцу.
«...Если б не твой дядя...»
«Он до Берлина дошел. С дедом ушли, с дедом вернулись».
«Счастливые... пошли... вернулись...»
Клуба отсюда не было видно. Отец остановил машину, пересекли мощеный двор, попетляли, и вдруг на стене армянские буквы.
«Знаешь, сынок, дашнаков много»,— еще раз предупредил отец.
«Не бойся, пап, они меня не переубедят, и в мои намерения не входит их переубеждать».
В клубе стояли столы, и за ними сидели старики, несколько человек повернулось — поздоровались с Арменаком Ваганяном.
«Это мой сын,— сказал тот.— Из Еревана. Я его сорок лет не видел».
И тут уж все взоры, старческие, мутные, устремились на отца и сына.
«В самом деле? — один из стариков прервал игру в нарды, протянул Варужану руку.— Амбарцум Навосардян. Ну, что там на Родине?..»
«Из Еревана? — мужчина плотного сложения, не допив пива, приблизился к ним.— На какой вы там улице живете?»
Говорил он на восточноармянском языке. Лицо крестьянское, обветренное, пропитанное солнцем.
«В последнее время на улице Теряна. Вы из восточных армян?»
«С Севана. Вода там начала подниматься?»
«Должна».
«Выпьешь чего-нибудь?»
«Пива».
Подошли к бару. Бармен —; молодой парнишка в тонкой рубашке нараспашку. На груди наколка по-испански: «Я армянин».
«Написал, чтоб не забыть?» — пошутил Варужан.
Паренек хмуро взглянул на него, потом сделал попытку улыб-. нуться.
«Это старший сын господина Арменака, из Армении».
«Очень рад. Пива?»— Все-таки, по-видимому, обиделся, не стоило
язвить.
«Хорошее пиво».
«Здесь и пиво хорошее, и армяне хорошие. Вы свое оплакивайте».
«Конечно,— усмехнулся Варужан,— нам в Армении ничего другого
не остается».
Они сели с севанцем за один из столиков, мало-помалу и другие
стали к ним подходить.
Наверно, в этом зале и вечера проводят — вон сцена: с одной стороны государственный флаг страны, с другой — трехцветный1. Видимо, взгляд Варужана заметно задержался на трехцветном. Один из стариков спросил:
«Не по нраву?»
«Отчего же? Хорошие краски. Только выцветшие».
«Перед тем как сюда приехать, вы вроде бы приземлялись в Нью-Йорке? И сколько дней там пробыли? Какой нашли Америку?..»
«Пробыл я там с неделю, а Америку, по-моему, нашел все-таки
Колумб».
Все засмеялись.
«А вообще, что говорить, ваш северный сосед велик. У Штатов здоровые легкие, длинные ноги, тренированные кулаки. Может быть, только сердце не в порядке и мозги чересчур заняты собой».
«Э... А вы там в своих апартаментах кондишены имеете?»
«Не имеем. И свежего мяса в магазинах нет».
«Здесь тоже предпочитают мороженое».
«Но здесь и свежее есть,—возразил другой.— Какого угодно сорта».
«Сколько армян в этом городе?»
«От трех до тридцати тысяч»,— ответил севанец.
«Это что за арифметика?» — удивился Варужан.
«Тысяч двадцать пять — тридцать»,— зашумели со всех сторон.
«Постойте-постойте,— севанец с удовольствием опорожнил кружку пива и попросил у Варужана сигарету,— у меня своя арифметика. Слушай, земляк. Двадцать пять — тридцать тысяч, если считать по крови. Но большинству из них придется задать вопрос по-испански: откуда ты родом? Если сосчитать, сколько армян зайдет за год в церковь, это будет тысяч пятнадцать. Большинство «Отче наш» читает по-испански, если записать армянские слова испанскими буквами. Если учесть крестины—свадьбы—похороны, столько же наберется. Но всего семьсот-восемьсот сыщется семей, которые отдают детей в армянские школы...»
«Я не согласен, не согласен,— прервал его один старик.— А наши
клубы, общества, газеты?..»
Севанец скривился:
«Газеты? Всего три тысячи подписчиков. Да и то в основном деньги платят, а не читают. У нас пять радиостанций, которые друг другу только мешают».
Варужан вздохнул:
«Грустная у тебя арифметика, земляк. Значит, из тридцати тысяч всего три тысячи... Еще, видимо, четыре-пять армянских кафе, столько же клубов, две церкви, в которых служба идет на испанском. Да партий столько, сколько армян. Кто в один клуб ходит, в другой не зайдет».
«Я во всякий вхож. Гнчаки меня дашнаком обзывают, те — рамкаваром, а я...»
«А ты?.:»
«Я... я севанец». «Что— и такая партия есть?»
«Если хочешь знать, это-то и есть настоящая партия. Я их всех тут севанцами сделаю».
«А вдруг да не выйдет?»
Несколько человек заулыбались, другие нахмурились еще больше.
Варужан заметил некоторое робкое замешательство отца — словно хочет сказать что-то очень важное, да никак не может решиться. Ведь отцу предстояло продолжать здесь жить, играть с этими людьми в нарды, пить с ними кофе, отец не желал конфликта. И Варужану конфликтовать не хотелось, но его бесили вопросы: «У вас есть конди-шены?» Или: «Эх, что станется с нашим Араратом? Ну и люди в Армении— долго вы беднягу в плену оставлять будете?»
Отетил так:
«У подножия Арарата американская ракетная база, и ракеты нацелены на Ереван, Может, лучше я вам задам вопрос, господа американцы,— о чем вы думаете: священная армянская гора против армян?..»
Задававший вопрос, видимо, не ожидал такого поворота. А Варужан продолжал уже в раздражении:
«Я восточный армянин. Мы свою землю туркам не отдавали...»
«А Карс, Ван вы своими не считаете?»
«Сын побывал в Карсе,— заговорил в конце концов отец,— искал наш дом, не нашел. Говорит: Карс не переменился — каким был, таким остался».
«Вы правда были в Карее? Какими судьбами?..»
«Поехал, увидел, огорчился».
«В самом деле?»
«Что в самом деле? Поехал, увидел? Или огорчился? Вы, наверно, сомневаетесь, что я огорчился? Но мы ведь каждый день смотрим на Арарат — не на фотографию, а на настоящий Арара»!»
Все замолчали,и у всех в глазах застыла темная печаль, и что-то дрогнуло в душе Варужана. Эти старики показались ему сиротами, а клуб сиротским приютом. Он один обязан тут быть старым, мудрым и давать ответы, потому что он из Армении, да просто он в этот миг — Армения.
Человек с Севана попытался перевести разговор на другую тему:
«Я на Севане в доме отдыха писателей работал. Гребцом был. Чаренца, Исаакяна стрлько раз по озеру катал:..»
«Дом и сейчас стоит, только вот остров полуостровом стал».
«Знаю».
Кто они? Кто сумеет, содрав защитную кору, нырнуть в глубь их душ, на самое дно? Кто сумеет снисходительно улыбнуться, проигнорировав их язвительность? Кто, выслушав их вопросы, поймет до конца их боль? День ото дня ряды их редеют, ностальгию по родной земле закапывают в чужую землю, или становится она урной с прахом, замурованной в стене чужого кладбища. Уходят, уходят, унося с собой столько тайн, столько историй, а их озлобленность — возможно, та же тоска, неисповедимая ее разновидность, у которой своя окраска. Кому они выскажут ее? Армении. Сегодня, в этом клубе, Армения — он, Варужан Ширакян, ему и высказывают... Пожилые сироты, деды-сироты, вы у меня просите гору Арарат? Если бы вы только знали, как хочу я дать эту гору вам, себе, нашим детям...
«А этот флаг,— сказал Варужан,— наша история. История двух с половиной лет».
«Значит, принимаете?..» — старик взглянул на него глазами ребенка, только что пробудившегося от сна, и одновременно глазами отца.
«А кому же мы свою историю отдадим?»
Ночью, уединившись с отцом в его комнате, они больше будут молчать, чем разговаривать, а между ними, подобно гробу, будет лежать изломанная судьба — судьба Арменака Ваганяна.
«Ты, сынок, лучше меня знаешь, как после войны к тем относились, кто в плену побывал. А ведь пленный — это дважды убитый. Я побоялся возвращаться. Сперва в Нью-Йорк попал, потом тут корни пустил...»
«Но потом ведь у нас все встало на свои места...»
«Когда это потом? И откуда я знал, что встало на свои места?»
«Года через два бы вернулся, как другие. А ты сорок лет не возвращаешься».
«Сорок лет... У меня ж дом, дети».
«Ковровый магазин...»
«Да, и ковровый магазин».
«А обо мне ты подумал? О двадцатилетней жене своей, которая вдовой стала, ты подумал? — Горечь, скопившаяся за годы, прорвала плотину, и хлынул темный поток слов.— Как ты мог, господин отец, молчать целых тридцать лет? Ты что — армянскую азбуку забыл? Тридцать лет армянскую азбуку вспоминал, чтоб письмо в полстранички написать? Подарки прислал! Какая щедрость! И мама, и я все сожгли, что ты прислал! — Отец сраженно посмотрел на него, сжался, утонул по плечи в старом кресле, и подбородок его стал дрожать.— Я не о себе пекусь, ты для меня был лишь фотокарточкой на стене. Приехал бы отца с матерью повидал. Сейчас приезжай хоть на мать взгляни, она каждый день с твоей карточкой воюет и все еще надежду не потеряла, ждет тебя...»
«Теперь-то что уж? Приехать да помереть в Армении?»
«Нет, смерть матери облегчить и скрасить...»
Долгим взглядом посмотрел старый человек на сорокалетнего мужчину, собственного сына, который зачем-то явился, перевернул ему нутро, разбередил старую рану.
«Отец твой заставил выбить твое имя на надгробной плите...» «Что?..»
«Он надгробную плиту поставил на ереванском кладбище всем погибшим родственникам. И твое имя на ней написали. Бабушка возражала, но дед не послушался».
«На надгробной плите? — Отец оперся на руки, чтобы встать с кресла — удостовериться в том, что жив, а не умер давным-давно.— Имя мое, значит, на надгробии выбили...»
«Стерли, как только письмо получили. Приезжай, сам увидишь».
«Как мог отец?..»
«Отец тебя без вести пропавшим считал. Хотел, чтоб хоть имя твое не пропало без вести.— И вдруг произнес совсем мягко: — Найди в, себе силы, папа, приезжай...»
«Поздно, сынок. Сердце не выдержит».
«Да, папа, поздно,— холодно повторил сын слова отца,— давай спать. А то тебе рано утром в магазин идти...»
Потом, уже в своей комнате, Варужан курил, думал, перед глазами плыли старческие лица армянского клуба; на единой нитке, как печальные бусинки, были их глаза, и в каждом зрачке стыли слезы и тысячи вопросительных знаков. И вновь та беседа зазвучала в ушах Варужана.
«Знакомьтесь,— сказал севанец,— господин Погос Тучян. Он тоже из Армении».
«Из Армении?»
Погос Тучян был коротышкой, глаза как сверлом продырявлены, лоб низкий, волосы русые. На улице встретишь, не подумаешь, что армянин.
«Он лет шесть-семь назад приехал».
«Ах, поэтому вы на восточноармянском говорите».
«Я из Ирана. В шестьдесят восьмом году на Родину приехал, но с трудом там четыре с половиной года выдержал. Спросите, почему я Родину покинул?»
И прямым пристальным взглядом уставился на Варужана — лицо напряженное, в глазах злой блеск, веки как наперстки, полные горячей ртути. Этот человек явно лез на рожон.
«Нет, успокойтесь, не стану спрашивать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72