..
Да, бабушка Нунэ этим вечером и впрямь была на удивление словоохотливой, тысяча и одна история пришла ей вдруг на память. В конце концов она заставила Варужана подробно рассказать ей об Америке, об отце, о тамошнем брате и сестре.
(Когда Варужан позвонил в дверь дедовского дома, к его удивлению, дверь открыла Мари и сразу зашептала: «Я сказала, что ты мне звонил с места своей добровольной ссылки, сообщил, когда приезжаешь, и просил меня быть здесь... Ты ведь мог мне позвонить?.. Бабушка смотрит... Поцелуй меня хоть для виду...»)
Уж бабушку-то Варужан очень любил и огорчать ее не хотел бы, особенно перед ее юбилеем. Он весьма тепло поцеловал жену, прикинувшись соскучившимся мужем, и даже отпустил ей комплимент: «Ты похорошела...» Бабушка просияла: «А когда моя сноха некрасивой была? Она всегда как царица».
Весь вечер они успешно разыгрывали спектакль двух актеров.
Теперь нужно было уйти, стерев с лица театральный грим, сбросив маски.
— Куда? — всплеснула руками бабушка Нунэ.— Это что, не ваш дом? Вон ваша комната — поднимайтесь наверх и спите.
— Конечно, Варужан,— сказал дядя.— Зачем вам уходить? В такой час у нас тут и машины не поймаешь.
Варужан сделал безнадежную попытку сослаться на то, что ночью ему хочется поработать. Тут уж возразил Арам:
- Чистой бумаги дома навалом, а вот бензин у меня кончился.
— В кои-то веки ты появился,— вздохнула бабушка.— Вдруг увидишь— утром уж меня нету...
— У бабушки утром сердечный приступ был,— зашептал на ухо Варужану Арам.— Ты приехал, она ожила. Будь человеком...
Варужан перехватил взгляд Мари — боль, плескавшуюся в ее глазах, разглядел он один, а другие видели только ее очень красивые глаза и желание остаться.
— Ты мне уж не надрывай сердца, милый... Оно у меня и без того надорвано,— сказала бабушка.
А Мари отозвалась:
— Если у тебя работа, иди... А я... я еще до твоего приезда обещала бабушке эклеры испечь.
— Да, да! — закивала бабушка.— Кто еще такие эклеры печет, как наша Мари?
Варужан был повержен и обезоружен, путь к отступлению ему отрезали — уйти означало заронить семя сомнения в усталое бабушкино сердце. В ушах стоял шепот Арама: «Утром у нее сердечный приступ был».
Точку поставила Нуник:
— Пойду кофе сварю. Если собираешься ночью работать, это важнее чернил.— И повернулась к бабушке: — Кто варит такой кофе, как я? — И сама же ответила: — Только бабушка.
Арам развеял последнее облачко:
— Обе Нуники, и обе хвастунишки. Что с них возьмешь? Гюмрий-ская бабушка и внучка гюмрийской бабушки.
Нуник побежала в кухню.
— А мы так и не поговорили,— сказал Тигран.— Может быть, утром?.. Нам есть о чем поговорить, Варужан.
— Тсс! — приложил Арам палец к губам, скосив глаза на бабушку. Как только вошли в комнату, Варужан подкинул в камин дров и выключил свет.
— Я лягу на диване, Мари.
— Хоть на минутку свет включи...
Зеленый абажур придал комнате окраску весеннего леса.
— Дай мне одну подушку и покрывало.
В зеленоватом освещении комнаты Варужан увидел на письменном столе пачку бумаги и самописку. На верхнем чистом листе был нарисован фломастером большой вопросительный знак. Арамовых рук дело. Улыбнулся.
— Ничего, если я закурю?
— Кури,— сказала Мари.— Когда я тебе что запрещала? Голос у нее был жалкий, беззащитный. Варужан погасил свет и только теперь взглянул в сторону жены. Память оживила в нем другие картины. Мари лежала на той самой кровати, на которой когда-то мучительно умирала мать Варужана. В углу, где стояла кровать, было абсолютно темно, светлело лишь одно пятно — видимо, голая рука Мари. Мари лежала тихо, будто не Дыша, и Варужану почудилось, что он один в комнате, да и на всем белом свете. В сорок четвертом, когда
пришла бумага, что отец пропал без вести, матери было двадцать два года. Она не поверила. Не поверила и после сорок пятого, когда вернулись все, кому суждено было вернуться. Мать была красивая, обаятельная, и многие просили ее руки. «Ребенка мы вырастим,— сдерживая боль, сказал дед Ширак. Ребенком был Варужан.— А ты, доченька, заживо себя не хорони. Ты ни в чем не виновата...» — «Значит, гоните меня? — спокойно возразила мать.— Если даже гнать будете, все равно не уйду...» И вот в шестьдесят втором году... Сперва от отца пришло письмо, потом тяжелая посылка. Первым стал читать письмо дед Ширак, и на лице его мало-помалу угасал свет. Так свечка погорит-погорит и погаснет. Мать выхватила у него из рук письмо и не просто прочитала его, а как бы проглотила глазами. Отец писал, что живет в Америке, давно женат, двое детей. «Прости меня, Ашхен, прости. Моя жизнь так сложилась...»
Самые красивые подарки предназначались матери. В этой комнате, перед этим камином, мать с сыном просидели всю ночь, и тикин Ашхен один за другим побросала в огонь подарки — даже золотой браслет, не только пестрые коробочки с пудрой и помадой. Страшный это был костер. Комната наполнилась удушливой гарью от паленой материи и каким-то химическим, ядовитым дымом, но мать ничего не чувствовала. Варужан тоже бросил свои подарки в огонь. А в соседней комнате беззвучно плакала Мари. Они с Варужаном тогда только поженились, мать его спешила с этим браком, внука хотела, чтоб назвать его Арменаком.
Мать произнесла только несколько слов. Кому они были адресованы: сыну, снохе, белому свету? «Он не имел права обманывать мое терпение. Или умереть должен был, или двадцать лет назад сообщить, что жив. Я верна была его памяти, а он обманул мою живую жизнь...» Утром Варужан увидел мать постаревшей на двадцать лет: в кресле сидела разбитая больная женщина.
(Годы спустя Варужан Ширакян признавался себе, что именно та ночь сделала его писателем. Если, конечно, сделала. Он увидел страдания своего самого близкого человека, увидел открытую рану и ужаснулся. И попытался проникнуть в чужую боль, чужую судьбу. С этого, наверно, и начинается писатель.)
Вон то кресло сделалось для матери кроватью, потому что началась ее жестокая бессонница. Когда бы ни проснулся, он заставал мать в этом кресле со взглядом, устремленным в одну точку. ...А ребенок все не рождался.
«Послушай, Варужан,— сказала как-то Мари,— разведись со мной. Матери внук нужен,— может, хоть это ее вернет к жизни».
Огонь в камине давно догорел, и в комнате стало совсем темно. Варужан глубоко втянул в себя дым, огонек сигареты вспыхнул и, показалось, на мгновение осветил комнату.
В углу у стены вычерчивалась кровать матери, на которой лежала Мари. В сердце Варужана вдруг что-то всколыхнулось, и он вдруг произнес:
— Ты хорошо ухаживала за моей матерью, Мари. Я этого не забуду.
- Не говори так,— в голосе Мари послышались слезы.— Я за своей матерью ухаживала.
— Прости, Мари.
— Я давно заметила, что воспоминание об этом тебе мешает. Пусть не мешает. Она ведь и мне матерью была. Святая женщина. И я ухаживала за своей матерью.
Мать умирала долго и мучительно. В последние месяцы потеряла память, не узнавала никого, даже Варужана, но часами беседовала с родными, которых давно не было в живых. В редкие моменты просветления молила бога о смерти.
— Мама тебя очень любила, Мари...
Жена не отозвалась. Плакала, наверно. Удивительно она умеет плакать — беззвучно. При свете он увидел бы ее застывшее лицо, сосредоточенный немигающий взгляд. Но сейчас света не было. Этот беззвучный плач порой выводил Варужана из себя. Однажды он ей издевательски бросил: «Ты не женщина, даже плачешь, как мужчина!» Она ответила тогда издевкой на издевку: «В доме хоть один мужчина должен же быть». А сейчас этот беззвучный плач расслабил, обезволил Варужана, ему вдруг захотелось встать, подойти к жене, сказать ей какие-то мягкие слова, успокоить. Он даже приподнялся, нашарил босой ногой тапку.
— Кури, Варужан, кури и... лежи, не вставай.
Варужан подчинился приказу, как ребенок, зажег новую сигарету, подобрал ногу...«Зачем ты приехал? — сказал отец.— Все во мне вверх дном перевернулось. Жил я себе мирно, первых двадцати двух лет для меня не. существовало. Зачем ты приехал?..» — «Ты меня сам позвал, отец».— «Я и должен был позвать, но ты не должен был приезжать. Как мне теперь жить?» — «А как я жил сорок два года?» — «Что с матерью стряслось? Ведь она была такая молодая, здоровая...»
Варужан не помнил, чтобы мать хоть раз дурно сказала об отце. Она не сняла со стены его портрета, в шкафу по-прежнему висел его пиджак, рубашки, были уложены стопкой носовые платки. Только иногда мать произносила с укором: «Он должен был дать мне знать, что живой. Как он мог молчать двадцать лет?..» Эта мысль была острым гвоздем, засевшим ей в рану.
Когда мать скончалась и отступили первые страшные недели боли, Варужан понял, что не может больше жить в этом доме, не может сидеть на этих стульях, разжигать огонь в камине, смотреть в это окно. У него было ощущение, схожее с наваждением, что мать никуда не ушла, что она в каждой вещи, в каждом предмете... Его тоже стала точить бессонница. Раньше он сны раз в год видел, теперь они стали сниться ему каждую ночь, разговаривал во сне, вскрикивал, вскакивал...
Дед, бабушка, дядя не понимали, почему он хочет уйти от них, разобиделись, наговорили горьких слов. Бабушка день и ночь слезы лила. Но как им было объяснить свое состояние?
Упросил дать ему в Аване квартиру — в доме, который сам же и проектировал. Месяца два об этой квартире молчал, не говорил никому.Потом забрал Мари, переехали. Из вещей ничего не взял. Решил: пусть в материнском доме остается все так, как было.
Новый дом был одним из первых домов новостройки — кругом никого и ничего. В первые дни Варужан здесь задыхался. Потом обзавелись кое-какой мебелишкой из проката: стол, стулья, холодильник, телевизор. Купили кровать, какую-то утварь. Так и начали жить... — Что с нами произошло? Что с нами произошло, Варужан? Голос жены вывел его из оцепенения воспоминаний, и образы прошлого потускнели, отключились. «Что произошло?» — заполнил сознание вопрос и разозлил Варужана. Нет, в комнате матери он не даст разгореться спору, не даст вспыхнуть сцене с объяснениями. На противоположной стене висели рядышком портреты отца и матери: портрет отца мать повесила, портрет матери он, Варужан, повесил. Гвоздь никак не вбивался в бетонную стену, он долго мучился, стукнул себе молотком по пальцу. Отцу двадцать два года, матери пятьдесят четыре. Оба мертвы, оба живы.
В новой тесной квартире утроилась нежность Мари и холодность Варужана. Она не понимала, да и сам он еще не понимал, почему так изменила его смерть матери и нежданное воскресение из мертвых отца. Ласки жены сделались невыносимыми. Порой ему мерещилось, что жена рада тому, что он теперь ее неделимая собственность, и пытается собою, одной собой заполнить его мир, его повседневность. Нет матери, и жена хочет занять и это освободившееся место, хочет поработить его,
сделать своей вещью.Мари ничего не могла понять: возится с ним, как с дитем малым, но ведь он не дитя, и ее нежность требует ответной нежности. Ей нужны были слова, нужны были чувства. Что это — подсознательный торг? Сколько-то я тебе даю, столько-то должна получить. Но разве чувства выдают по граммам и по граммам берут? «Ты все время меня разыскиваешь, как близорукий свои очки,- однажды сказал он жене в момент ярости.— Я что, прицеплен к твоей юбке?» Мари не проглотила обиду: «Я только однажды близорукой была, когда замуж за тебя выходила!»
В чем была ошибка Мари? Годы спустя Варужану показалось, что он докопался до истины — причем не сам по себе он,, из плоти и крови, а сидящий в нем писатель. Открытие его заключалось в следующем: тот, кто ежеминутно проверяет чувства другого, бьет именно по этим самым
чувствам.Варужан знал одну супружескую пару, самый обычный разговор которой сводился к фейерверку нежностей. Невозможно себе представить, чтобы муж сказал просто: дай воды. Он выразился бы так: «Милая, вода из твоих рук имеет особый вкус». Утром вместо «доброго утра» говорил: «С тебя, мое солнышко, начинается рассвет». Так же и жена. Если они являлись в гости, атмосфера тут же заполнялась воздушными шариками слов: милая, дорогой, нет-нет, у окна не садись, там
дует...Мари как-то привела эту пару в пример: вот как люди относятся друг к другу. А Варужана просто тошнило от этого сиропа. Он понимал, что, разыгрывая еждневно подобный спектакль, человек уже не может
быть просто нежным, просто холодным, просто спокойным. Он становится сверх меры нежным, сверх меры холодным, сверх меры спокойным. То есть лишается естественности. А не с этого ли начинается смерть любви?
До Мари не дошло главное: после кончины матери, а особенно после того, как Варужан, выпустив первую книжку, расстался с архитектурной мастерской, литература сделалась для него убежищем, в котором он скрывался от повседневности, а Мари хватала его за ноги, пытаясь вернуть на почву обыденности. Он жил жизнью своих героев — с ними тосковал, с ними радовался, а жене даже дома, в его присутствии казалось, что он с любовницами. Дома... Им вскоре дали новую трехкомнатную квартиру, и Мари принялась заполнять ее вещами. Покупки она делала толковые, вкусом отличалась хорошим, почти ничего лишнего не приобретала, но Варужан как-то оставался ко всему этому равнодушен: не было в доме этом магнетизма, не тянуло его домой. Он перестал с женой бывать в гостях, ходить в кино, прогуливаться под ручку по городу, как раньше.
«Я нуждаюсь в лесе, а ты лес воспринимаешь только в виде мебели».— «Вычитал? Ну-ну. А спать собираешься на дереве?» Беседа двух глухих— каждый слышит лишь себя.
Появление первой книжки рассказов в периодике сразу выделило Варужана из ряда нового поколения прозаиков, и он был назначен заместителем главного редактора самого популярного литературного журнала. Начался поток писем. Особенно от молоденьких девушек. Кое-кто из них звонил прямо домой и письма писал на домашний адрес. Мари стала не совсем доверять ему, в ней пробудилась ревность. А слава кружила ему голову. Писал быстро, публиковал не перечитывая. Чувствовал биение пульса молодежи, инстинктивно проникал в ее психологию, защищал правду момента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72