«А я как раз к ним хотел обратиться по вашему вопросу».
«Ненужно,— сломленно улыбнулась женщина.— Вряд ли они изменят свое решение... Я, честно говоря, больше хотела просто повидать вас. Спасибо, что пришли».
«Я все же попытаюсь...»
«Это дорога в никуда. Да и потом... я уже подъезжаю к конечной остановке, мне скоро выходить: Мой трамвай, как говорится, идет в парк».
Женщина и не подозревала, что говорит красиво. Она — жительница страны книг, причем, по-видимому, книг романтических.
Варужан попытался развеять ее грусть:
«Эту папку вы можете подставить под ноги, и улицу будет лучше видно».
Женщина не отозвалась — она аккуратно складывала бумаги на место. Варужан посмотрел в квадрат окна. Там было пусто, но он вдруг увидел ноги, ноги, ноги... Теперь и со своего пятого этажа он будет видеть ноги, только ноги...
«Я представляла вас ниже ростом и с бородой».
«Да, борода у меня раньше была».
И вдруг женщина спросила:
«Отчего таким молодым умер Мигран Малумян?»
В ту же минуту Варужан заметил, что в книжном шкафу рядышком стоят его книги и книги Миграна... Почему женщина вдруг вспомнила Малумяна? Какое он имеет отношение к их беседе? К сердцу подкатилась горечь, Варужан увидел удлиненное бескровное лицо Миграна в гробу. Вспомнил, что незавершенный роман Миграна Гаянэ уже принесла в редакцию. Как только вернется в Ереван, сразу прочтет и, в каком бы ни был роман состоянии, напечатает.
«У него дважды произошло кровоизлияние в мозг, он был очень нервным человеком.— И после тягостного молчания Варужан добавил: — В его смерти и я повинен».
«Вы?»
Зачем Варужан все рассказал этой незнакомой женщине — об их дружбе, затем об отчуждении и молчаливой вражде? Рассказал и о телефонном звонке, на который он не среагировал. Женщина ни разу не перебила его вопросом — слушала молча и грустно. С чего его прорвало, и сам не понимал.
«У меня только одной вашей книги нет,— женщина больше не заговаривала о Мигране Малумяне, деликатно перевела разговор на другую тему.— Знаете какой? Самой первой».
«Первой и у меня нет».
Женщина улыбнулась:
«А что — и так бывает?»
Квартира ее ровно наполовину находилась под землей, от стен исходили холод, сырость. День, а лампочка горит. Каждую ночь эта женщина умирает, наверно, в своей квартире, а к утру воскресает, чтобы ночью снова умирать. «Ни за что не спрошу о Егинэ,— подумал он.— Даже не намекну».
«Вы знаете, как они обосновывают свой отказ? Выясняется, что я собственница. Мне причитается в качестве наследства половина одной комнаты из трех в доме отца, в селе. Да, причитается. Но что мне делать в этой половине комнаты?»
«Я попытаюсь чем-то вам помочь, тикин Арусь».
«Спасибо, что вы пришли. Значит, свои книги вы сами написали.— И в некоторой растерянности разъяснила: — Извините, я это говорю не просто так, ведь есть же писатели, не похожие на свои книги. А писатель, по моему убеждению, должен быть даже лучше своих книг».
«Должен быть, тикин Арусь, но это не так-то легко».
Она не понимает, да и никто понять не хочет, что писатель в своих книгах и артист на сцене — это не то, что в жизни. Писатель пишет не себя, а, наверно, свои мечты, и артист не себя играет. За пределами книги и сцены они обычные люди со своими слабостями и достоинствами... На чистом белом листе бумаги писатель полководец, который может отдавать приказы словам и героям. А в жизни он простой солдат, подчиняющийся другому полководцу — жизни... Они этого не понимают. А может, и хорошо, что не понимают? Варужан задумался, слова выстроились в ряд, во фразу, но он ее так и не произнес.
«Выпейте еще стакан чаю, на улице мороз».
Варужан выпил чаю, съел кусок пирога, хотя в принципе не любил мучного.
«Сама пекла,— сказала женщина.— У нас природный газ, это чудо».
«Я пришлю вам свою новую книгу, она выйдет через месяц-два». «Да что вы говорите! — тикин Арусь зарделась, как девчонка, и грустно добавила: — Впервые вижу живого писателя, хотя всю жизнь книги — единственное мое прибежище, единственный мой дом. Знаете, кого бы я больше всего хотела увидеть? Мисака Мецаренца. Не знаю почему».
«Мецаренц поэт изумительный».
...Варужан заказал еще одну стопку водки.
— Поесть не принести? У нас хорошая хашлама.
— Я сыт,— ответил он. Продолжение бы подразумевало: я ем себя поедом, и притом с отменным аппетитом.
Он уже прощался, стоя в дверях, когда тикин Арусь вдруг вздохнула:
«И Егинэ уехала, я так и не поняла почему. Я совсем тут одна осталась.— И улыбнулась: — С нетерпеньем буду ждать вашей книги».
С шумом-гамом в чайную ввалилось несколько мужчин, уселись за соседний столик. Варужан машинально встал, положил деньги на стол.
— Ты чего, браток? — раздалось за его спиной.— Мы тебе что, не по нраву?
Он не ответил.
Зашел все-таки в библиотеку.
— Товарищ Егинэ? Она уволилась,— молоденькая девушка, сидевшая на стуле Егинэ, произнесла это с грустью. А может, Варужану показалось?
Ноги сами привели Варужана к дому Егинэ. Зачем он явился под ее окна, как семнадцатилетний мальчишка? В окне соседнего дома появилось женское лицо. Женщина пристально посмотрела на Варужана, потом изнутри постучала пальцем по стеклу и сделала знак рукой — мол, подождите, сейчас выйду. Неужели ей оставила Егинэ свой адрес?.. Варужан вдруг воспрял духом, и сердце у него забилось. Неисповедима суть людская. Со скрипом открылась калитка, и «оконная» женщина появилась в дверях.
— Здравствуйте, тикин.
— Здравствуй,— сказала женщина, глядя на него испытующе.— Если хотите комнаты поглядеть, ключ у, меня. Семья у тебя большая?
— Нет, только мы с женой,— машинально ответил Варужан.
— Ну, так вам за глаза хватит. И недорого просит.
Тут только Варужан сообразил, что дом продается и женщина приняла его за покупателя.
— Показать комнаты?
— Конечно, если не трудно,— промямлил Варужан. Женщина из кармана фартука достала связку ключей:
— Пошли.
Вошли в калитку Егинэ. Варужан вспомнил свой первый приход, когда калитка затворилась и они с Егинэ остались наедине друг с другом в темноте.
А женщина не переставая говорила:
— Ты, видать, желудочник. Попьешь нашей водички — все как рукой снимет.
— Посмотрим,— опять промямлил Варужан.
— Да еще такая соседка, как я, тебе достается. У меня четверо детей.
— Да, конечно...
В пустом доме всегда есть что-то гнетущее, а тем более в опустевшем
доме. Среди этих стен жили люди — радовались, грустили, ссорились, мирились, а теперь все это стерто. Самая гнетущая пустота—это пустота знакомого дома. Прямо в центре комнаты стоит кресло. Почему Егинэ не забрала его с собой? Варужан сел.
— Это мое,— сказала женщина.— Все хочу к себе взять, да руки не доходят. Когда я сюда поболтать приходила, в этом кресле сидела. Хозяйка мне говорит: бери, каждый раз, как сядешь, меня вспомнишь.
— Оставьте меня одного, тикин. Я хочу все подробно рассмотреть. Уходя, окликну вас.
Женщина смерила его с головы до ног недоуменным взглядом, что-то намотала себе на ус и засеменила к двери.
— У меня четверо детей! — К чему она это повторила? — И не слишком засиживайся, зябко, погода не для желудочников.
Если бы Арам его сейчас видел, смешно скрючившегося в единственном кресле посреди холодной пустой комнаты... Если бы увидели его Мари, Сюзи... Почему люди боятся друг друга, живут, как черепахи под панцирем? Вспомнил тот первый вечер. Здесь низенький столик, чуть поодаль телевизор, у стены диван. Сначала Варужан сел на диван. Рядом с диваном стоял книжный шкаф, в котором имелись все его книги. Даже самая первая — наивная повестушка. Егинэ прежде всего принесла пиво — сказала, знает, как он любит пиво. Вдруг он почти физически ощутил, как холодное пиво потекло его горлом. По спине побежали мурашки, сделалось еще холоднее. Егинэ, Егинэ... Он нашел ее и потерял. Нет, не находил и не терял. Вся печаль как раз в этом — не находишь и не теряешь. Передернуло от жонглирования словами — хоть сейчас, в этой холодной пустоте, будь просто человеком, грусти или радуйся, вспоминай или не желай вспоминать. В ушах прозвучали слова Мари: ты.от боли чувствуешь лишь боль, от удовольствия — лишь удовольствие. В каком же стихотворении есть у Даниэла Вару-жана подобная мысль? Мари обещала посмотреть, сказать.
На противоположной стене был светлый квадрат. Варужан вспомнил, что здесь висел портрет мужа Егинэ, портрет, который в ту ночь страшно действовал ему на нервы. Портрет Егинэ увезла с собой, а квадратная белизна осталась. «Этот портрет мне мешает, Егинэ».— «Пересядь. Хочешь, верхний свет погашу? Нам достаточно будет настольной лампы».—«И луну погаси». Что за женщина Егинэ? Варужан так и не разобрался. Не нашел ее, но... потерял.
Было холодно. Варужан встал, прошел в соседнюю комнату, в спальню. У стены стояло две кровати. Две, хотя уже пять лет Егинэ жила без мужа. Детская кроватка стояла вон там, возле окна.
Повернулся на скрип двери: соседка.
— Не озяб?
— В самом деле холодно.
— Что решил?
— Пусть жена посмотрит, скажет свое слово.
— А как же! Что вы без нас? И задешево продает. И что так сразу собралась-уехала средь зимы и стужи, никак в голову не возьму. Мурад говорит, в Ереван замуж поспешила. А чего ж ей делать-то? Молода, хороша и пять лет без мужа.
— Кто такой Мурад?
— Отец моих четверых ребятишек, кто же еще?
— А! Передавай ему привет.
— Ладно. Значит, давай с женой приходите, поглядите, обмозгуйте. Меня к тому ж в соседки получаете!
— Это тоже входит в стоимость?
Женщина шутки не поняла, но все же бессмысленно улыбнулась.
— Дворец: две комнаты, уборная в доме, газ обещают. Чего еще надо-то? А там, глядишь, и ребеночком обзаведетесь.
— Мне трех нужно — двух мальчиков и девочку.
— Ну, с этим ты, милок, запоздал. Знаешь, что такое троих поднять, в люди вывести? Ночью ложусь, а вместо сна. четыре часа думаю. О каждом — по часу. Будь у меня трое, на час дольше б в сутки спала.
Варужан засмеялся.
— Смейся, смейся. Даст бог, купишь дом, заведешь ребеночка, тогда посмеешься.— И вдруг спросила: — Сколько тебе лет-то? Сорок пять есть?
— Ладно, уговорила, больше одного заводить не стану. Мне сорок
два года.
— А ты на вид старше. Не обижаешься?
— Да нет, о чем вы, тикин...
— Седа.
— Тикин Седа.
В последний раз обвел взглядом холодную пустоту дома Егинэ, голые стены, пыльный пол, и сердце у него заныло, заныло... Варужан знал, что никогда больше не войдет в эту дверь, не увидит сиротливой квадратной белизны на стене, не сядет в единственное, словно заблудившееся в дороге кресло.
А тикин Седа кресло уже уволакивала к себе. Оно, должно быть, тяжелое, но она его подняла легко, без натуги.
- Отнесу к себе, а то, бедненькое, иззябнется в этом холодильнике,— пошутила и громко засмеялась.
— Иззябнется,— подтвердил Варужан с такой озабоченностью, словно речь шла о ребенке.— Все одинокое мерзнет: и человек, и стул.
— Ты как на грабаре говоришь. Половины не усеку.
...В гостинице Варужан принялся листать тетрадь Егинэ. На каждой странице читал одну-две строчки, один-два абзаца. Это, скорее, походило на дневник, на стенографическую запись всех их бесед и встреч. Только встреча в поезде отсутствовала.
Он будет это читать, читать — возможно, всю жизнь. Только не сейчас — на душе свинцовая тяжесть, голова чугунная.
Сел за письменный стол, взял чистый лист бумаги, и рука сама -вроде бы даже без вмешательства мысли — вывела: «Многоуважаемый Арам Тигранович...» Слова потекли из-под его пера самые нужные, точные, единственные — с их помощью и рассказал он историю одинокой женщины, обитающей в подвале. Описал сырость, стены «в холодном поту», влажные, как кожа людей при высокой температуре, книги. Дважды подчеркнул страшную строчку: «Из своего окна я вижу только
ноги людей». Писал, как для себя, словно для того, чтобы запомнить каждую подробность...«...Я прочитал и подписанный Вами ответ. Представляю, как он был подписан. Писал кто-то другой и с кипой прочих бумаг положил перед Вами на подпись. И Вы, разговаривая с посетителями или по телефону, подписали совершенно машинально. Возможно, подписав, спросили: что это за вопрос? «Вопрос квартиры,— ответили Вам.— По закону не положено». Ну, раз не положено... И Вы тут же подписали следующую бумагу.
Неужели Вы уже успели привыкнуть к человеческой боли? Мне трудно ответить, во имя чего я пишу это письмо,— ведь я ничего не прошу у Вас. Спасибо за то, что прочитали мое письмо, хотя, кто знает, может быть, и оно отправится с Вашей резолюцией к одному из Ваших замов. И тем не менее хочу надеяться, что Вы прочли мои строки, минут на десять запретесь в своем кабинете и, не принимая посетителей и не разговаривая по телефону, покурите, поразмышляете... А эта женщина... она умоляла меня, чтобы я к Вам не обращался, у нее больше нет просьб ни к Вам, ни к белому свету... Поверьте, она живет в собственном склепе. На всякий случай напишу адрес склепа: ул. Туманяна, 40...»
Не стал перечитывать, сложил письмо, сунул в карман, надел пальто, лихорадочно быстро сбежал по лестнице. На улице сыпал снег, меленький-меленький, словно на небесной мельнице мололи зерно. Ва-ружан широко раскрыл рот и глубоко вдохнул — снежная мука растаяла, в горле защекотало.
Почтовый ящик разом проглотил конверт, рука мягко коснулась холодного металла, и вдруг Варужан успокоился. Как хорошо, что все это он сделал сегодня,— через день-два мог бы передумать или просто на все махнуть рукой и уехать. Правда, добавился бы еще один шрам на душе, но шрамом больше, шрамом меньше — что от этого меняется? Да, доставит он Теруняну несколько неприятных минут. Подумал об этом с удовольствием, даже с некоторым злорадством. Взглянул на часы — молодежь вернется из села только часа через три. Обрадовался и, насвистывая что-то себе под нос, медленно пошел пустынной зимней улицей. У колоннады при минеральном источнике тоже было пусто, хотя вода текла и над каждым краном подымался парок. Может, выпить стакан водички, согреться? Засмеялся, прошел мимо.
...Почему все-таки тикин Арусь спросила про Миграна Малумяна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72