Энис-бей... Хотел вспомнить его лицо, но вспомнил только, что у отца его были голубые глаза и серые брови. А сына не вспомнил.
Протянул руку к пачке сигарет, принесенных Нуник, постарался не встретиться с ее вопросительным взглядом, сделал неопределенный жест рукой — мол, ни о чем не спрашивай и не стой над душой. Толкнул ногой дверь комнаты, вошел, обвел чужим, сторонним взглядом стены, письменный стол, книги, увидел улыбку деда на фотографии. Они вместе сфотографировались. Сколько же ему тут — три-четыре годика? Он гордо и напряженно восседает на плече деда, а лицо деда — сплошная улыбка, радость, любовь... Дедушка, дедушка, если бы ты был жив... Опять растянулся на диване, зажег сигарету. Да, конечно же, он вспомнил отца и сына в «Национале», в расписанном золотом ресторанном зале... Повел глазами — пепельницы поблизости не было, пепел сорвался с сигареты и упал на ковер. Мама примется бурчать... Голова гудела, как улей, в котором не было выхода пчелам. Дедушка, если бы ты был жив, мы бы потолковали, обсудили, как быть... От отца и тем паче от бабушки Арам курил тайно. Бабушку не хотел огорчать, а отец конечно же догадывался. Пепельница должна быть в ящике письменного стола. Нехотя встал, выдвинул.один ящик, второй, третий... Где же она?.. А вот дедушкина тетрадь. Толстая тетрадь в черной обложке лежала в глубине ящика, он взял ее в руки, и душа его дрогнула, как всегда при этом... Принялся листать. В мягких клеенчатых стенах мирно жил дед с судьбой своего рода, жил турок Мустафа Не-дим, жила датчанка Мария Якобсон — три чистые души... Последние страницы были исписаны его, Арама, почерком. Что это — письма ту-
редких врачей? Нет... Увидел надпись, сделанную синим фломастером: «Дед рассказал это 4 октября 1968 года и потом еще раз». Начал читать, хотя все помнил с первой до последней строки.
«...Куда мне унести с собой те открытые глаза немецкого ребенка?.. Как я с тем грехом встану и пойду к нашим жертвам?.. В декабре сорок четвертого (и как он месяц запомнил — двадцать пять лет прошло) шли бои в Германии. Мы вошли в маленький городок, немцы проклятущие из всех окон поливали нас огнем. Наша рота прочесывала центральную улицу, и вдруг из одного подъезда как выскочит ребенок. Не знаю, может, ему на другую сторону надо было, в дом напротив. И тут же упал он как подкошенный. Видел я, точно видел — это моя пуля его скосила. И мы вперед побежали, времени не было, я увидел только, что волосы у него светлые, как спелая пшеница. А часа через три, когда мы улицу взяли, той же дорогой назад идем. Вижу — полроты полегло... Эх, какие парни на той улице лежать остались!.. Смотрю — и ребенок тот на том же месте. Подошел — глаза у него открыты. Нагнулся — не дышит, убит. А глаза у него голубые-голубые, как небо... Да нет, разве небо над землей еще оставалось? Как две синие бусинки, как две остекленевшие слезки, в которых и боль, и вопрос... Наши шли быстро, и я должен был не отстать, нагнулся только глаза эти невинные закрыть. Личико у него было как холодный шелк, только волосенки теплые. Глаза его так и не закрылись... Наши меня окликнули издали — из любого окна могли раздаться выстрелы. Что было делать? Побежал за своей ротой. Но двадцать пять лет я те открытые детские глаза с собой ношу. Они как два гвоздя, которые мне кто-то с силой в сердце забивает. Как я с этими гвоздями на тот свет уйду, что скажу там нашим зарезанным детям?»
Арам и свой вопрос приписал: «Но ведь война была, дедушка! Ты ведь в него не специально стрелял, случайно попал. Зря ты себя так казнишь: война...»
И ответ деда: «Ребенку-то какая разница — война, не война. Как я в те открытые глаза скажу: прости, мол, милый, не хотел тебя убивать, но так уж вышло...»
Дедушка, дедушка...Как долго ты таил в себе эту историю, а стало быть, как долго мучился в одиночку. Раньше б рассказал, освободился... Теперь освободился?..
После того случая дед еще раза два рассказывал эту историю, однажды при Варужане. Заметив, что Варужан что-то записывает, прервал рассказ: «Эта история не для литературы, сынок. Ты ее не пиши...» И дня за два до смерти снова об этом вспомнил, и глаза его наполнились слезами. «Господи, что б случилось, если б я эту пулю не выпустил? Я не того мальчика убил, я себя убил. Одна пуля, а свинец во мне на двадцать пять лет застрял. Что ж мне его — с собой уносить?..»
Арам задыхался, распахнул окно — холодный воздух выдул дым из комнаты, в дом ворвались звуки улицы. Арам погасил сигарету, вытряхнул содержимое пепельницы прямо из окна, быстро оделся и спустился вниз.
— Ты куда? — Нуник сидела возле камина и задумчиво смотрела на тлеющие угли.— Тебя бабушка только что спрашивала. — Скажешь, у него было срочное дело, ушел. Автомобиль обладает волшебным свойством: садишься за руль, включаешь двигатель, и голова автоматически отключается от мыслей, сомнений, забот... Так ли это?.. Арам вел автомобиль машинально, мысли его все еще были дома... Сколько человек приедет на торжество, повидает ли бабушка в последний раз своих родных? Был бы дед в живых, всех бы собрал, не человек — магнит. Был в нем огонь, к которому люди тянулись погреться.
Вечерняя улица кипела: машины, молодежь, щебечущие стайки детей, прохладный и все-таки мягкий осенний вечер.
Арам остановил машину на мосту, вышел, перегнулся через перила, посмотрел вниз, в Разданское ущелье, потом на Арарат — склоны его были скрыты плотным туманом. Малый Арарат утонул в тумане полностью, над туманом посверкивала в небе лишь вершина Большого Арарата, казавшаяся отсюда огромным ледяным колоколом, подвешенным к небу на невидимой веревке.
Дед — загадка, клинопись. Из своего трудного детства и страшной юности как вынес он нерастраченной свою доброту? Ведь мог озлиться, ожесточиться. «Если бы я ту пулю не выпустил, господи...»
Арам помчал машину по главному проспекту города, но увидел, что фонтаны не бьют — грустное это зрелище: фонтаны без воды,— и не остановился. Куда же двинуться? Поехали к Давиду, сказал он машине.
Давид Сасунский был на месте. Из Чаши терпения тонкой струйкой текла вниз вода. Бассейн был полон до краев. Арам остановил машину, сел напротив всадника. На скамейке сидел старичок в очках. Даже не взглянув на Арама, он сразу отодвинулся на край скамейки. Может, сигаретный дым ему не понравился? Арам погасил сигарету, сказал «извините», но старичок, видимо, не расслышал.
Здесь, у памятника Давиду, Арам задавал один и тот же вопрос: прав ли ты был, Давид, что ты матери и сестре врага уступил первые два удара? А если бы при третьем сам промахнулся? Дед сказал бы, что Давид прав. Но Арам сомневался: не потому ли мы потеряли нашу землю, нашу историю, что враг нам никогда не уступал? Иногда Арам заговаривал мысленно и с Мгером Младшим1, с тем, который заперся в пещере со словами: «Выйду, когда пшеница станет с грецкий орех». А кто должен был такую вырастить, Мгер? Не случалось ли, что мы, уповая на справедливость, зачастую предпочитали не вынимать сабли из ножен? А ведь когда вынимали, неплохо защищали свою честь,свою землю. Дед пять войн видел, знал цену всему, но и его, как оказалось, двадцать пять лет преследовали открытые глаза вражеского ребенка: «Ту пулю я в себя всадил...» Арам иногда делился своими сомнениями с Варужаном, однажды полночи проспорили. Варужан был на стороне Давида: «Сколько древних народов, ровесников нашего, исчезло из истории, ушло как вода в песок, утратило свое лицо. Где Ассирия, где
Вавилон?.. Может быть, наша сила именно в доброте, в том, чтобы не заносить меча над ребенком своего врага. Полководец Андраник до конца дней своих терзался мыслью, что пули его попадали и в невинных».
Вечерний туман, незаметно расползшись по земле, окутал скалистый постамент памятника, и Давид теперь словно парил в воздухе, среди огней и голосов. Парил и оставался на месте. Оставался на месте и парил.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В лице Миграна Малумяна не было следов страдания, и, если бы не руки, одеревенело сложенные на груди, гроб мог бы показаться странноватой кроватью. Будто Мигран только-только сомкнул глаза после бессонной ночи. «Я сова,— говорил Мигран.— По ночам пишу. Завидую жаворонкам, которые встают в шесть утра и сразу за пишущую машинку... Днем я еще ни строчки не написал».
Из некролога ничего не выходило. Варужан заперся на целый час в своем кабинете, отключил телефоны, выкурил чуть ли не пачку сигарет, выпил три чашечки кофе, писал, зачеркивал, и получилось... письмо.
«Мигран, это мое первое и последнее письмо тебе. Его ты не получишь, и никто не получит. (Когда ушел от нас старый добрый обычай писать письма?) Что случилось — почему вдруг разошлись наши пути? Этого больше никто мне не скажет, ответ должны были дать только мы вдвоем. Может быть, в тот день ты меня позвал именно для этого? Почему же ты не сказал мне, не предупредил, что умираешь?.. Мне кажется, ты знал, что скоро уйдешь, потому и позвонил. А я, дурак, отложил встречу. Когда мы теперь еще увидимся? Было время, мы свои черновики друг другу читали, а потом уже и книг друг друга не читали. Странно: когда нам трудно жилось, мы были вместе, а потом... Ты должен был сказать, Мигран, что умираешь. Если б сказал, я бы плюнул на билет, на свой побег и примчался бы к тебе. Почему ты не нашел того единственного слова, которое способно в мгновение ока растопить оледеневшее пространство между двумя бывшими друзьями?.. А я вот пытаюсь написать некролог...»
Варужан Ширакян смотрел в восковое лицо друга. Сколько безмолвия уносит с собой человек! Святой отец сказал бы, что ты отошел к вечной жизни. Нет, невозможно, чтобы мыслящее, страдающее существо превратилось сразу в полено. Святой отец сказал бы, что умерло лишь тело, а человек — это прежде всего душа... На всех этих стульях ты сидел — ничего из твоей души не проникло в них? Ты столько раз смотрел в это окно — думы тех Минут не живут в голубоватой раме? Зеркало, перед которым ты каждый день брился, окончательно забудет твое лицо? А письменный стол, твой страдалец, твой мученик...
В комнате, где лежал Мигран, было не так уж много народу — друзья и родные ходили туда-сюда в других комнатах: следовало сделать тысячу дел. Овдовевшая несколько часов назад тикин Гаянэ сидела в изголовье мужа, и мирно горевшая свеча освещала ее бледное лицо.
«Он мучился два месяца одиннадцать дней,— сказала она Варужа-ну.— Это были муки Христа. За что? Кому он сделал дурное? Роман не дописал, верстку новой книги принесли два дня назад. Посмотрел, улыбнулся. Это была его последняя улыбка...»
Когда Варужан вошел в комнату, он прочел во взгляде Гаянэ молчаливый укор, но они обнялись и расплакались.Некролог все никак не получался. Варужан вышел из кабинета, чтобы попросить секретаршу об очередной чашечке кофе, и вдруг столк нулся со своим заместителем. «Как дела, шеф? Над чем корпишь?» — спросил тот. «Да вот мучаюсь над некрологом, но ничего не выходит». Заместитель снисходительно улыбнулся: «Через пятнадцать минут будет готово. Не успеешь выпить свой кофе...» И в самом деле, ровно через, пятнадцать минут принес готовый некролог, написанный честь по чести, он ничего не забыл упомянуть. «Нет ничего легче некролога,— заявил он.— Даешь машинистке перепечатать из литературного справочника биографию, добавляешь в начале фразу: «В расцвете сил ушел от нас...» А в конце — «Память о нем будет жить в сердцах тысяч читателей».
Председатель очень похвалил некролог, подписал и тут же отправил в газету.«За два месяца и одиннадцать дней...— кому рассказывала Гаянэ — Варужану? Сидящим в комнате женщинам? — За два месяца одиннадцать дней из Дома писателей позвонили всего дважды... Впрочем, кто мог ему помочь... Только бог. Месяц назад он читал твою последнюю повесть. Говорит: «Смотри, Гаянэ, как Варужан окреп и вырос...» Варужан потер лоб,— значит, месяц назад его повесть была поводом для разговора? Или, может быть, его книжка растопила обледенелое пространство между бывшими друзьями и Мигран спешил увидеться, пока узкая полоска не стала вновь затягиваться ледяной пленкой. В свою собственную смерть никто не верит, подумал Варужан, каждый в себе лелеет сладостную иллюзию собственного бессмертия. Кто это сказал: каждый человек должен умереть, но я полагал, что в отношении меня, будет сделано исключение? Ах, да, вспомнил, кто... Автор этой фразы скончался через три дня. Мигран Малумян не успел завершить роман, а верстку повести Гаянэ вычитает, книжка выйдет в свет, и все критики в один голос примутся ее расхваливать, потому что... автора уже нет... Сегодня Варужан с грустью думал о том, что и бабушка скоро уйдет. В эти дни столько в ней пробудилось воспоминаний, что она может просто не выдержать напряжения. Он давно всерьез не разговаривал с бабушкой — заскочит, пошутит, перекинется с нею парой слов, иногда пустяк какой-нибудь подарит: чулки, косынку... Егинэ сказала, что очень любит и книги Малумяна — есть что-то беззащитное во всех его героях. Спросила: «Что он за человек? Вы его хорошо знаете?» Он ответил — да, знает, жаль, что вещь в себе, О книгах он предпочел умолчать. А сейчас ему сделалось стыдно за то свое молчание. В последние годы он не читал произведений Миграна, а Мигран его, оказывается, читал...
В некрологе не должно быть ничего ошибочного, поэтому, наверно, берутся факты биографии: родился, окончил, написал, удостоился...
Завтра утром Мигран Малумян в последний раз окажется в Доме писателей (впервые его внесут туда на руках), а вечером в этот час он уже будет в земле...
Председатель собрал человек семь писателей, и принялись в подробностях обсуждать дела завтрашнего дня — кто ответствен за струнный квартет, кто за духовой оркестр, кто за надгробные речи, кто за увеличение его портрета, кто за траурные повязки... «Думаю, мы ничего не забыли,— резюмировал председатель — Да... жаль...» Слово «жаль» было единственным относящимся к Миграну — все остальные слова к нему отношения не имели. Варужану на какой-то миг все это показалось невыносимым — пустым и бессмысленным. Вы бы лучше ничего не забыли, когда человек жил возле вас, а он, видимо, столько горечи уносит с собой в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72