«Хочешь, я пересяду на стул, а ты немножко полежи отдохни»,— предложила она. «Не хочу,— отказался он.— Лучшая подушка — твое плечо, Егинэ...» В жужжащем рое мыслей как-то еще удерживалось ее имя.
«Дом наш заполнился твоими книгами, фотографиями, а каждый номер твоего журнала я ждала, как свидания, прочитывала его от корки до корки, запоем. Больше я не встречала тебя. Однажды отважилась прийти в редакцию, подождала чуть-чуть в приемной, твоя секретарша сказала, что ты занят, я и сбежала..." — «Не люблю беглецов»,— опять пробудился он, и Егинэ мягко засмеялась. Потом нахмурилась: «...Однажды прихожу домой после занятий и вижу, что дом опустел: нет в нем больше твоего дыхания. Все исчезло: твои книги, фотографии, журналы. «Муж тебя ревнует,— сказала свекровь.— Ты уж, будь добра, дома эти книжки не читай». Свекровь мне как мать была, любила меня. Я заплакала, но стиснула зубы, смолчала. Муж мой был уже сильно болен, и главной нашей заботой было его давление, настроение. Он был хорошим человеком, а я ему доставила одни страдания...» Варужан вдруг встал, у него пересохло в горле. Егинэ догадалась, предложила джермук. Он выпил залпом всю бутылку, пузырьки приятно щекотали горло, холод чуть-чуть отрезвил его, он огляделся. Потом поднялся с дивана, начал ходить взад-вперед по комнате, закурил. «Я хотела, чтобы сегодня ты узнал все, но если ты устал, я замолчу...» Мысль его, как бездомный пес, кидалась туда-сюда. Из рассказа женщины он мало что услышал и воспринял. И вдруг странной показалась ему и эта полумгла, и эта почти незнакомая женщина, сидевшая на диване. Он только смутно припоминал, что будто бы недавно поцеловал ее. «Прости...» А Егинэ, видимо, подумала, он извиняется, потому что прервал ее, и спокойно, мягко продолжила свой рассказ: «Диагноз подтвердился, и врачи посоветовали нам уехать из Еревана. Он несказанно обрадовался, и я поняла, что для него это великолепный повод оторвать меня от Еревана, от угрозы, связанной с тобой. Нет, он не знал о той нашей единственной встрече. Но знал, что если мы однажды встретимся... Он очень боялся этой встречи... Поженились мы совершенно неожиданно. От женихов у меня отбою не было, каждый день братья из-за меня в драку вступали, родители уже измучились. А этот парень оказался серьезным, родителям сразу понравился. Особенно отцу, а слово отца для меня закон. Короче, так все и получилось. Вышла замуж на первом курсе, а через несколько месяцев встретила тебя...» Варужан сидел в самом темном углу, и ее отдельные слова доходили до его сознания, но целостной картины не получалось, как в фильме, который стал смотреть с середины. Мысль его еще плыла в тумане. «Мы переехали в этот городишко — муж тут родился. Городок маленький, а сделался для меня великим адом. Пошла работать в библиотеку, чтобы хоть здесь свободно быть с тобой... А три года назад муж мой умер... Однажды я заметила, что он тайком читает твои книги,— наверно, хотел разобраться, что же это за человек, который свел с ума его жену... Он был хорошим, а я ему принесла одни муки...»
В проясняющемся сознании Варужана пробудились, зашумели слова, картины, и он вдруг вспомнил, что они таки целовались. Да, да, сначала он поцеловал ее глаза, потом губы, которые с изумительной податливостью истаяли в его губах. Пожалел ли он ее?.. Стыд кольнул
сердце — он не помнил слов ее исповеди, не помнил даже, что и сама она его поцеловала, что она нежно поглаживала его волосы. Но помнил, что она плакала. Вдруг отчетливо увидел струйку слез на ее щеке. «Подлец, скотина! — воскликнул он мысленно.— Ты оскорбил ее, воспользовался женской слабостью, одиночеством, полумраком, тишиной!» Рука его потянулась к телефону. Одиннадцать часов. Значит, она В библиотеке. Нашел номер телефона, быстро набрал. Трубку тут же
подняли:
— Алло, слушаю.— В голосе чувствовалось нетерпение — вероятно, она очень ждала звонка. Тут же представилась: — Это Егинэ. Я слушаю.
Но он будто онемел. Тяжело опустил трубку. Как тяжеловес, оторвал от земли груз, а поднять выше духу не хватило.
Приехал сюда ради уединения — устал от любовей, ненавистей, от знакомых и поклонников таланта?!..
Он посмотрел на стол, на пустую коньячную бутылку, испытал к себе отвращение, а собственных слов так и не вспомнил. Может быть, таких слов он не говорил ни одной женщине, а вчера вот они прорва-лись? Пьян он был? В роль вошел? Или слова эти давно в нем жили, как и тоска по большой любви, и вот в конце концов разыскали адресата? Видимо, женщину растрогали эти слова, потому она и заплакала. Слезы ее он помнил, а их причину — нет. Женщина расслабилась, ее укачало в золотой колыбели этих слов. Нет, они будильником трезвонили вокруг нее всю ночь. Она почти не спала... Увы, всего этого он знать не мог, потому что даже утром голова у него была еще свинцовая... Что он помнит? Попросил воды, Егинэ дала ему джермук, потом он кое-как поднялся, отыскал туалет, ополоснул лицо холодной водой, смочил получше виски. И вдруг — проблеск в сознании, словно кто-то там спичку зажег: откуда Егинэ известно, что он жил раньше в Азане? И прощальных слов Егинэ опять-таки не вспомнил: «Звони, когда захочешь. В сутках двадцать четыре часа».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Телеграммы и письма разлетелись по всему свету, и бабушка Нунэ каждый день с тревогой спрашивала: «Почему ж это никто не откликается?..» Теперь она беспрерывно уединялась в своей комнате, чтобы поговорить с фотографиями. «Арменак, что ж ты мать так и не повидаешь? Уйду — что отцу-то там расскажу?.. Мой сынок шестидесятилетний... Война еще не окончилась в тех краях, Багдасар? Эх, чтоб мне ослепнуть. Мир вон как велик, а тебя в Бейрут занесло... Врам-джан, хоть ты отзовись, ты ж ближе всех живешь: утром сел в самолет, к обеду уже тут...»
Ее успокаивали как могли.
— Бабусь,— говорил Арам,— мы же не в пригород телеграмму послали, а в Австралию! За десять тысяч километров! Десять тысяч туда, десять тысяч назад!..
— Не пешком же она идет, твоя телеграмма,— вздыхала бабушка.
Тигран Ваганян каждый день ставил и зачеркивал плюсы и минусы в своем списке: кто будет, кого не будет. Тех, кто живет в Армении, он оповестил не только письмами, но и телефонными звонками или даже самолично с ними повидался.
Самой большой оптимисткой была тикин Анжела:
— Приедут абсолютно все. Я только сомневаюсь насчет Бейрута. Это же не от них зависит... Ничего, что-нибудь придумают: поедут в Дамаск, а уж оттуда сюда.
Нуник с головой ушла в заботы о нарядах:
— Нельзя ударить в грязь лицом перед иностранцами; Но не знаю, что выбрать. В каждой стране своя мода. А из скольких стран к нам приедут?.. Бабуля, мы и тебя принарядим по последней моде. Чтоб тебе все шло...
— Мне б пошло, чтоб они все приехали.
У Тиграна Ваганяна при матери вечно улыбка на лице, но на самом деле он истерзан невеселыми мыслями. В сентябре — впервые за последние пятнадцать лет — он переступил порог своей школы в роли рядового учителя. Отрабатывал свои часы и тут же покидал школу. Куда направляться? Домой? А что там делать? Ему предлагали быть директором другой школы, уговаривали, упрашивали. Он ни в какую — мол, что там, своих учителей на эту должность не найдется?.. Нет, не поняли его, не захотели понять. А может, жизнь изменилась? Или в нем самом что-то устроено не так, как положено. «Ведь школа, которую мы тебе предлагаем, хорошая школа, и от дома твоего близко»,— убеждал Айк Бадалян, старый его приятель, ныне заместитель министра. «И от кладбища близко»,— вставил Тигран с горькой усмешкой. «Разве не мы с тобой один университет окончили, не мы с тобой вместе войну прошли, не мы с тобой вместе радовались и горевали?»—«На фронте ты был храбрее, чем неделю назад, на заседании вашей коллегии».— «На фронте враг очевиден — другая форма, оружие, все другое...» — «Не вали вину с больной головы на здоровую: сейчас враг в тебе самом,— значит, в себя и стреляй. Я хочу, чтобы дети ходили в школу не для того, чтобы получать отметки, а для того, чтобы учиться».— «Кто же этого не хочет! Но ведь школа твоя на деле — лучшая, а показатели самые низкие».—«Проценты низкие, а успеваемость высокая».—«Учителя стонут. Стараются, из кожи вон лезут, а школа твоя везде и всюду притча во языцех!»—«С этого сентября успеваемость резко возрастет. В одночасье! Все будут довольны: и вы тут, и учителя. Что еще от меня надо? Я преподаю свой предмет в одном классе. Спасибо, хоть это доверили. С процентами у меня по-прежнему будет слабовато. Считайте, что такие уж подобрались двадцать четыре ученика...»—«Эх, Тигран, Тигран...»—«Только не воспитывай меня, пожалуйста, не учи жизни, меня дома дети учат каждый день. Но я тупой ученик. Можете вызвать родителей — мать приведу...»—«Бабушку Нунэ? Как она поживает?..»—«Тебя еще помнит. Однажды говорит: вы с Ай-ком не поссорились, случайно?.. Твоя секретарша ей по душе. Она по твоей просьбе нам позвонила. Мама мне и говорит: тебя какая-то красивая женщина спрашивает».—«Она что — Нелли видела?»—«Да нет, просто когда с ней культурно по телефону говорит женский голос, она
считает, что это непременно красивая женщина».—«Тигран, не держи камня за пазухой, уходя из этой школы. И министр тебя просит. Что, в новой школе не такие же ученики, не такие же учителя?»—«И я о том же — там что, не такие же ученики и учителя? Трлько ведь и меня не переменишь...» — «В воскресенье приду к вам. Примешь?..» — «Только маме не говори ничего, она не знает. Скажи, девушку не поделили, красавицу Нелли, твою секретаршу,— мол, оба в нее влюблены».— «Может, подумаешь, Тигран?» — «А ты помнишь строчку Теряна: «Как скверна и уныла судьба...» — «Нет, не помню, я вообще этого стихотворения не помню».— «Изменился, изменился состав нашей души. Даже мой двоюродный брат — мы с ним как родные были — меня понять не захотел. Рассчитывал, что дочке его медаль дам. А его дочка — это машина, которая зубрит наизусть. Мыслить для нее—мука. А мой двоюродный братец заявляет: своя рука владыка, захочешь — дашь ей медаль... Что ж мне на чужих обижаться?»
Все было бы ничего, будь покороче дни. В неделе сто шестьдесят восемь часов, а он был занят в школе всего восемь. Куда деть оставшиеся сто шестьдесят? Бродил по саду, дочитывал какие-то книжки, сидел на балконе, курил. Хорошо хоть день рождения матери принес забот месяца на два. А потом что?.. Каждый день откладывал свой визит к Аргаму, двоюродному брату. Что, если тот злорадствовать начнет— добился, сняли? И поделом тебе... А если затянет старую песню — мол, дочка, теперь по закону подлости и в университет не поступит, и жених не отыщется: тот, кому она понравится, им не понравится, а их избранник и не подумает к ним в зятья идти.:. Аргам — это еще полбеды, с ним по-мужски потолковать можно, и поссориться, и помириться, а вот его благоверная... Она просто может на порог не пустить. Но ведь он матери обещал сходить — плакала, просила. Может, Арама послать? Но как мать обмануть? Нет уж, до седых волос дожил, обманывать не научился.
— Ты своему Шекспиру звонил?
Шекспиром прозвал Арам брата. «В. Ш.,— говорил он,— это дело темное: то ли Вильям Шекспир, то ли Варужан Ширакян».
— Звонил. Прибудет на той неделе. Но, говорит, вряд ли Сэм и Сюзи изменят дату своего приезда: Америка есть Америка.
— Значит, когда же их ждать?
— По Шекспиру, в конце октября.
— Ну, месяц в Армении их не удержать.
— Приедет Шекспир, с ним все и обмозгуем.
— Бабушка о моих делах, надеюсь, не знает?
— Кое-что, кажется, пронюхала. Вчера как раз спрашивает:что — школа еще не работает? Почему отец твой все дома и дома? Я говорю: в честь твоего юбилея отец отпросился. Она вроде успокоилась. А то тревожилась — может, ты серьезно болен, а ей не говорят.
— Мать есть мать.
— Потом гордо так говорит: видишь, какой у меня сын! В другой раз его хоть по рукам-ногам свяжи, все равно дома не увидишь.
— Вот отпразднуем, потом скажу. Нельзя ей врать.
Сын взглянул на отца, и тот почувствовал, как сын щадит его: не задает вопросов, не напоминает об их нескончаемых спорах.
— Ты .сразу сломился, отец. Стоит ли?..
— Да, сломился, верно.
— А я тебя считал очень сильным человеком.
— Сломить разом можно только сильного. Слабый гнется, удлиняется, сокращается, приспосабливается. Это я не потому говорю, что себя сильным считаю.
— Ты и сейчас сильный, отец.
— Сила человека в справедливости. Справедливость выше даже правды. Не всякая правда справедлива.
Сын попытался отвлечь отца от темных дум.
— Пап, ты ведь сам говорил, что устал от этой бесконечной карусели. Тем паче что директор занимается чем угодно, кроме педагогики: отоплением, сантехникой, досками, мелом, собраниями, совещаниями... Ты сам говорил. А поле педагогической деятельности мы с Нуник тебе обеспечим. В нас столько недостатков. Воспитывай в свое удовольствие. Особенно Нуник...
— Особенно тебя,— засмеялся отец.— Ты ошибаешься в одном. Неужели само по себе директорское кресло меня интересует? Нет. Моя борьба — во имя большего.
— Я тебя так люблю, пап. Теперь особенно.
— Теперь ты меня жалеешь. Спасибо.
— Пап...
— А жалость великое дело, сынок. Жалеть означает по-настоящему любить человека, щадить его, не толкать его на поступки, идущие вразрез С его совестью, убеждениями. Мы мало друг друга жалеем...
— Как тебе удалось так жить, пап?
— Был бы рядом Варужан, мы бы вместе чуть-чуть поговорили.— Пристально посмотрев на сына:— Где он? Почему ты превратил это в государственную тайну?
— Дал обет молчания.
— С ним тоже что-то творится: скрылся, как улитка в раковину. И зачем это люди уползают в свою раковину? Ведь каждый страшится одиночества, но сидит в своей раковине, носа не кажет. А на раковине прерывается волноизлучение: она его не принимает и не передает.
— Одиночество — болезнь нашего века.
— Несчастный век. Нарекаци себя распинал за грехи своего века. А мы за свои собственные распинаем век.
Несколько раз бесшумно входила и выходила тикин Анжела. Она, видимо, догадалась, что между отцом и сыном происходит серьезный разговор, и решила им не мешать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72