Молодежи было это по душе. Его окружала толпа восемнадцатилетних. Мари увидела свою задачу в том, чтобы отрезвить его, показать ему его слабости и промахи. Вне дома его хвалят, обласкивают, а дома жена чихвостит каждое его новое произведение. Часто она делала очень верные замечания, но чем острее были ее наблюдения, тем больше избегал Варужан подобных разговоров — пренебрежительным жестом ставил точку, и все. Один такой разговор не давал ему покоя.
— Вот ты вроде бы писатель, психолог, человековед. А меня знаешь? Я ведь восемь лет тебе жена. Не знаешь!
— Предположим.
— А почему? Потому что ни один твой прожитый день, так же как ни один твой рассказ, не имеет черновика. С жару с пылу пишешь набело. Все ключи от истины у тебя в кармане, анатомию души нового поколения ты знаешь назубок. Да разве же это возможно? Пиши начерно, зачеркивай, сомневайся — и в жизни, и в книгах. Твои победы — минутные, обманчивые, ты не знаешь жизни и сам себя не знаешь... Мать свою ты понимал? Тебе только кажется, что понимал. Бабушку свою ты понимаешь?..
Мари наступала, давно Варужан не терпел столь долгого словесного натиска. Это озлобило его.
— Ты себе винтовкой кажешься! Но в стволе твоем одна лишь пуля, И ты ее уже выпустила!..
Позже Мари просто перестала читать то, что он писал.
Вспомнив сейчас этот разговрр, Варужан Ширакян вдруг подумал, что и в его черепной коробке нынче шевелятся те же сомнения,— именно потому и отправился он в добровольную ссылку. Стало быть, тогда Мари видела то, до чего сам он дошел лишь теперь? Нет, есть тут еще загвоздка. Как только в нем родились сомнения, Мари вдруг запела другую песню: чего тебе не хватает — книги печатают, читатели тебя забрасывают письмами, журнал твой нарасхват. В голове была неразбериха, в душе — тяжелая, как деготь, горечь. То поведение Мари — одна женская дипломатия, а сегодняшнее поведение — другая дипломатия?.. А как Егинэ защищала Варужана Ширакяна от Варужана Ширакяна!..
— Почему все так произошло, Мари?
Ответа не последовало. Уснула? Пусть поспит... Если бы он мог написать свою бабушку, оживить фотографии, заставить их заговорить, но не его языком, а их собственным. Что за судьба выпала на долю его народа... Путаница в мыслях усилилась... Мари действовала, руководствуясь определенными психологическими ходами, а у него таких ходов не было.
Когда Мари увидела, что ее нежность не имеет отзвука, она сменила тактику: сделалась женщиной одинокой и сосредоточенной лишь на себе. Денег Варужан давал ей много, и она в каком-то показном самозабвении стала накупать тряпки, украшения, обувь. И не замечать существования Варужана. Однажды, вернувшись домой, Варужан обнаружил свою кровать в кабинете. Это являлось логической сменой декораций, поскольку сами участники представления разыгрывали уже следующий акт. Варужан покурил, походил по кабинету, на миг обрадовался, что не придется спать рядом с женой при сложившихся фальшивых отношениях, но самолюбие его было задето: он сам, первый должен был это сделать! Не дошло до Варужана, что и этот шаг — лишь безнадежная попытка жены вернуть его. Откуда вернуть?.. Потом однажды в гостиной он застал тренера жены по каратэ, а жена была в домашнем халате. В другой раз она совсем поздно вернулась домой: «Я была у своей портнихи». Он набрал номер телефона портнихи, ее муж сказал, что она с детьми на море, будет только через четыре дня...
— Варужан! Значит, она не спит?
— Что?
— Помнишь, у Даниэла Варужана: «Боль наслаждения и наслажденье боли»?
— Ты уже один раз цитировала. Я книгу полистал, не нашел...
— Названия не помню... Боль наслаждения и наслажденье боли... Потрясающая строка. А мы... мы чувствуем только боль боли и наслаждение наслаждения... Мы не ощущаем радости в страдании и не испытываем боли, когда счастливы... А бабушка Нунэ ощущает. И мама твоя ощущала.
«Мы не чувствуем...» А в тот день сказала: ты не чувствуешь...
Варужан не нашел что ответить. Неожиданно мыслит Мари, он даже удивился. Потом вдруг вспомнил, что в ту ночь в темноте библиотеки Егинэ говорила нечто подобное. Да прямо те же строки! Она произнесла эти строки и сказала: как тонки они, как глубоки... Значит, Егинэ и Мари могут любить одни и те же строки?..
— Ты научил меня легко страдать, я теперь и в самом деле испытываю наслаждение боли...
— Не знаю, Мари, ничего не знаю...
Уже рассветало. Предметы в комнате матери отделялись друг от друга, обретали форму и цвет. На противоположной стене ожили портреты отца и матери. На чистом листе бумаги изогнулся вопросительный знак Арама. Рядом стояла пепельница, полная окурков.
Мари спала. Пусть поспит. Встал, подошел к двери и вдруг обернулся: лицо Мари было спокойно, дыхание ровное, только «тени» на веках смазались. Взгляни он повнимательнее, заметил бы, что краска эта испачкала ее белое лицо: кое-где щеки в смуглых пятнах. Жена показалась ему незнакомой. Когда он в последний раз внимательно смотрел на нее?.. «Успокойся, Варужан, остынь — этой женщине ты еще скажешь нежные и горячие слова, хотя в эту минуту и убежден, что более чужого тебе человека нет на свете...» Этих слов Варужан не услышал — осторожно, бесшумно открыл дверь, вышел в коридор и закурил сигарету... В коридоре никого не было. Взглянул на часы — сейчас только бабушка бодрствует... И вдруг заметил на двери светлый картон, покрашенный под мраморную доску, на ней было написано: «В этой комнате долго жил и ничего не писал известный прозаик Варужан Ши-ракян». Прочел и глубоко вдохнул дым. Проделка Арама. В другое время Варужан, может быть, засмеялся бы, оценив остроумие двоюродного брата, а сейчас лишь горько улыбнулся: сам не знаешь, Арам, какой крупной солью посыпал ты мне рану... И позавидовал Араму: какой легкой жизнью живешь ты, дорогой мой брат...
— Хорошо поспали? — спросила бабушка Нунэ.— Анжела сейчас кофе принесет.
— Даже очень хорошо. А ты, бабуль?..
— Мне крепкого сна недолго ждать осталось. Скоро отосплюсь.
— Эх, бабуль...
Бабушка Нунэ, кончившая всего-навсего три класса церковноприходской школы, без запинок прочитала взгляд своего внука, архитектора, писателя, редактора, и мягко улыбнулась:
— Потолковали с дядей-то?
— Сейчас поговорим.
— Побудь возле него, Варужан. Хоть он и старше, но ты все же за ним пригляди. В лице моего мальчика ни кровинки... Ты опять уезжать собрался?
— Да, бабуль. Книгу пишу. Мари мне отпуск дала на три месяца.
— Когда книгу напечатают, не забудь, что у тебя есть любящая бабушка.
— Ну что ты! Тебе первый экземпляр подарю.
— ...Если меня дома не будет, если я уже к дедушке уйду, положи на комод, я увижу...
Варужан с несказанной нежностью посмотрел на крохотную старушку: бабушка — последняя из самых дорогих ему людей, и она скоро уйдет. Хотел нагнуться, поцеловать бабушкины руки, прижаться голо-вой к ее усталой груди... Нет, испугался, что разрыдается, нервы не выдержат.
— Варужан...
— Да, бабуль...
— Той малышке в ноябре годик будет. Я ей кое-что смастерила.
Отправишь?
— Какой малышке?
— Да той, в Америке. Которой ты мое имя дал. Ты ведь у Арменака
моего в ноябре был?
— В ноябре.
— Ну, я схожу принесу,— тут же встала и резво, мелкими шажочками засеменила к лестнице.
Ну и бабуля! Какая память!
В Байресе его однажды пригласили в армянский роддом. В нем лежала единственная молодая мать, родившая два дня назад девочку. Лицо матери излучало счастье и успокоение. Принесли и маленькую. Она спала. И вдруг мать попросила, чтобы имя ее дочери дал человек с Родины. Он растерялся, грудь кольнула боль: чужого, не своего ребенка, называет!.. Произнес имя бабушки. Мать девочки тут же позвонила супругу, и тот с радостью согласился.
В Ереване Варужан сказал бабушке: «В честь тебя в Америке девочку назвали Нунэ...»
— Вот, Варужан, глянь...
Это было детское приданое, на рубашечках и платьицах вышита буква «Н».
— Сама вышивала,— сказала бабушка Нунэ.— А это туфельки. Вырастет — наденет... А этот крест я в Эчмиадзине купила. Напишешь им, что из Эчмиадзина. Пусть на шее носит... Отправишь? Или Арама попросить?..
Варужан засмеялся:
— Ты на меня не надеешься? Отправлю, бабуль, только домой схожу, адрес разыщу среди бумаг.
Вдруг вспомнил, что обещал молодой матери послать из Еревана свою книгу. «О, это будет лучший подарок маленькой Нунэ!» — обрадовалась та. Не отправил. Совершенно выпало из памяти. Что ж, лучше поздно, чем никогда. И с щемящим чувством посмотрел на детское
приданое.Они там его, наверное, и не используют — показывать станут гостям, положат на почетное место: «С Родины...»
Адрес отыщется? А не отыщется, напишет брату, Сэму, они ведь вместе ходили в роддом...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Позвонил в редакцию. Нужно было поговорить с заместителем. Телефон не отвечал. Тогда набрал собственный номер, трубку взяла секретарша.
— Где Армен? Позови его,
— Как хорошо, что вы позвонили,— секретарша пропустила мимо ушей его поручение.— Вас срочно вызывают в Союз писателей. Звонили от председателя. Я уже полчаса звоню вам домой, но никто не отвечает.
— Ты что, сказала, что я в городе?
— Да такое случилось...
— Что? Не тяни.
— Сказали, что... умер Мигран Малумян.
— Малумян? — у Варужана задрожал голос, внутри оборвался какой-то нерв, все заныло, и боль расползлась по всем клеточкам его тела.— Когда, Сирануйш?
— На рассвете. Он уже два месяца болел.— И вдруг спросила: — Вы что, не знали, что он болен?..
И ее простодушный вопрос так ужасно ворвался в его слух и острой иглой вонзился в самую чувствительную точку. Больше он не сказал ничего, опустил трубку и, полуприкрыв веки, повернулся к окну. Заставил себя вспомнить лицо Миграна, но оно расплывалось, как на бракованном снимке. Всегда, когда ему сообщали о чьей-то смерти, он первым делом пытался оживить в памяти черты его лица, цвет глаз. И ему это никогда не удавалось: краски растекались, образы накладывались друг на друга. Должно было пройти время, чтобы это лицо к нему «вернулось»... Он давно не видел Миграна Малумяна, а когда-то они виделись каждый день... Нет, лицо Миграна в нем не пробуждалось... Он открыл глаза и увидел Мари и Нуник.
— Нуник, будь добра, принеси мне кофе и рюмку, сама знаешь чего.
— Мы скоро завтракать будем. Мама уже на стол накрывает, бабушка вот-вот выйдет из своего музея.
— Да нет, мне надо уходить.
— Ты назвал Малумяна...— сказала Мари.
— Он умер.
Посмотрели в глаза друг другу. Мари ничего больше не спросила.
— Умер сегодня на рассвете... Я идиот, скотина, как я не пошел к нему в тот день?.. Ты помнишь?..
— Я сама принесу тебе кофе. Ты сядь, я сейчас...
Стояла изумительная осень с ее южным теплом и многоцветием листвы...
Быстро выскочил из такси, не дожидаясь двух рублей сдачи со своей трешки, которые водитель ему добросовестно отсчитывал. На ходу бросил водителю «спасибо» и быстро зашагал к дверям Союза писателей. Хотя заходил с улицы в здание, поднял почему-то воротник и натянул на самый лоб широкополую шляпу. Шел, глядя себе под ноги и не глядя по сторонам. В фойе, коридорах, на лестницах Союза писа-
телей было, как всегда,оживлённо, в воздухе висел сигаретный дым, с нижнего этажа доносился тошнотворный запах кухни.
И на лестнице, и в длинном коридоре второго этажа Варужана кое-кто сразу узнал. Пришлось останавливаться, здороваться. «Давно не виделись. Тебя что, в городе не было? А где твоя борода?» — сказал первый. Второй повторил этот пустой вопрос слово в слово. Варужан в ответ не удержался, съехидничал: «Мы с бородой были в отъезде. Я вернулся, а она решила остаться...» Встретил кое-кого еще из знакомых, кивнул, прошел мимо. «Ты слыхал, говорят, Мигран умер... Жалко...»— этот уж было повернулся, чтобы идти, и вдруг задержался: «Что-то у тебя в лице изменилось. Я сперва тебя не узнал...» — «Бороду сбрил»,— бросил Варужан и быстро вошел в приемную председателя.
— Как хорошо, что вы пришли,— поднялась с места секретарша.— Он о вас с утра спрашивает.
— Он сейчас один?
— У него варпет, Врам Багратуни. Но ничего, вы заходите. Увидев на пороге Варужана, председатель заулыбался, хотел было
приподняться, но остался сидеть. Врам Багратуни, удобно устроившийся в мягком кресле, рылся в своем огромном кожаном портфеле — что-то искал.
— Здравствуйте. Здравствуй, варпет.
Багратуни по-отечески улыбнулся Варужану, председатель пожал ему руку.
— Приехал? Разыскали-таки тебя? — Оба вопроса были бессмысленными из-за очевидности ответа. Видимо, председатель и сам это почувствовал.— Садись, садись. Как твой новый роман?
— Спасибо. С романом все прекрасно.
Председатель чуть было не рассмеялся столь нескромному ответу, но, что-то вспомнив, мягко улыбнулся.
— Мою маленькую племянницу,— сказал Варужан,— как-то спросили: «Как твое имя?» — «Имя,—отвечает,— спасибо, хорошо». По аналогии с ответом на вопрос: «Как твое здоровье?»
Председатель громко расхохотался. Улыбнулся и Багратуни:
— Над новой вещью работаешь?
— Да, варпет. Не знаю еще, что получится, но задумал исторический роман.
Багратуни прекратил терзать портфель — видимо, искал трубку, нашел и теперь попросил у Варужана спички.
— Значит, исторический роман?..
У председателя слегка отвисла челюсть — всего месяц назад Варужан говорил о совершенно иной задумке. Он хотел было высказать это вслух, но губы сами собой вновь сомкнулись. Он многозначительно посмотрел на Багратуни, и было не ясно, рад он или огорчен.
Багратуни с превеликим наслаждением втянул в легкие дым ароматного табака и сказал:
— А борода придавала тебе благородный вид. Зря сбрил.— И снова принялся мучить портфель — значит, не трубку искал.— Говоришь, исторический роэдан? А какое время?
— Рубиняны. Киликия для меня всегда была загадкой.
- Ну, эти времена — целина. Дерзай, милый, осваивай!
— Исторический роман — это побег, варпет.
Врам Багратуни недоуменно приподнял густые, кустистые брови:
— Побег?.. А может народ жить вне истории?
— А разве можно каждый день жить внутри истории? Ведь задохнется же народ!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72