— Одно другому не помешает, бабушка.— Арам вдруг разволновался: бабушка явилась из прошлого века! — посмотрел на сухонь-
кую, испеченную из самой доброты старушку, и сердце его екнуло, он вдруг испугался, что заплачет.
Отец посмотрел на сына, и глаза его потеплели. Нуник, обнимавшая бабушку за плечи, как-то притихла, сосредоточилась, посерьезнев.
Но Арам уже очнулся, заговорил:
— Мы, бабушка, устроим пир на весь мир! Ведь ты явилась из девятнадцатого века и просто обязана дожить до двадцать первого! Все село соберем. А ты ведь знаешь, что наше село — лучший в мире город.
— Мой праздник — это вы,— пробормотала старушка, взор ее помутился, мысли вырвались наружу, улетели за порог, за город.— Вы — мой праздник,— повторила она.— И еще...
С ней порою такое случалось: в самый важный момент речи вдруг отключится, замолчит. Никто при этом тишины не нарушал. Вот и сейчас притихли — стали ждать, когда мысль ее вернется издалека. Но молчание затянулось — кого встретила в пути ее мысль, кого обрела, кого потеряла?
— Арам,— шепнул отец,— неси-ка бумагу и ручку, список длинный будет.— Взгляд его не отрывался от лица матери: вот "уже шестьдесят лет он ее сын, знает ее, шестьдесят лет слушает ее молчание.
Арам, сидевший у бабушкиных ног, тихонько снял ее руки со своих плеч, поднялся:
— Сейчас, пап.
— Ты куда? — очнулась бабушка — коленям вдруг стало не хватать тепла внука.— Куда? — Арам опять опустился на низенький стул.— Доведется ль мне перед смертью всех увидать, чтоб рассказать Шираку?.. Думаете, приедут?..
— А как же! — сказал Арам.
— Позовите всех, кто есть у меня на свете. Ни одного не забудьте.
Нуник уже положила перед отцом бумагу. Тигран Ваганян принялся писать.
— Постой, сынок, с тех начни, кто далеко.
— Говори, мам, слушаю тебя.
— Со старшего брата своего, Арменака, первенца моего.
— Сенекерим и Сюзи приедут — Варужан сказал, они ему написали.
— Приедут? Умереть мне за них. А Арменаку телеграмму дайте. Неужто я его перед смертью не увижу? Пусть снимется с места. Что ж я для него, не мать? Только для Тиграна и Ерануи мать? — голос ее дрогнул.— Видано ли такое бессердечие — за сорок лет мать не повидать? Говорите, внуки мне письма написали? А что ж вы их мне вслух не прочли?
— Не тебе, мам,— сказал Тигран.— Варужану написали. Так... Кого дальше записывать?
— Брата моего Багдасара запиши. Сколько лет-то ему? В тот раз приезжал, лет шестьдесят было. Теперь постарше.
— В тот приезд ему шестьдесят шесть было. Теперь семьдесят четыре. Он же приезжал восемь лет назад.
— Да Багдасар ведь всего на пять лет меня моложе.
— Он в тот раз сказал, что ему шестьдесят шесть. В последнем письме написал, что перенес операцию. Ты же слыхала, что в Бейруте война.
Старушка замолчала, представила брата, поцеловала его мысленно в морщинистый лоб, заплакала.
— Вы ему напишите, он прилетит. Ведь лёту-то из Бейрута в Ереван, сказывали, два с половиной часа всего.
— Я написал,— хмуро сказал Тигран.
— А как дядя Багдасар в Бейрут попал? — удивилась Нуник.— Он же гюмрийский.
Бабушка историю их семейства часто рассказывала, но Нуник не особенно вникала.
— В восемнадцатом году, как тебе известно, турки захватили Гюмри и угнали дядю Багдасара с тысячами других армян,— спокойно объяснил Арам сестре,— а другой дядя, отец Аргама, бежал в Артик, спасся... Вот Сирарпи наверняка к нам приедет, она почти
что ереванка.
— Ну, мы ее и выдадим замуж за ереванца,— ударила в ладоши Нуник.
— Только пусть она беднягу жениха с собой в Бейрут не увозит,— усмехнулся Арам.
— Остальных братьев записал?
— Записываю. С Врамом нет проблем. Из Ташкента в Ереван самолет летает каждую неделю. Сядет — и через четыре часа тут.
— Пусть и деток привезет.— По щекам бабушки катились
слезы: далекие внучата уже обняли ее колени, загалдели ей в уши, радостно сделалось и печально — безымянное, невыразимое
чувство.
— Не забудь Ширака Второго, пап,— тихонько подсказал Арам — Ширак, старший сын дяди Врама, рассорившись с отцом-матерью, уже несколько лет кочевал по сибирским городам, сейчас вроде бы в Тюмени.— Адрес у нас есть?
— Молодец,— вполголоса отозвался Тигран Ваганян.— Как это я запамятовал? Адрес у меня должен быть, если, конечно, он из Тюмени уже не подался куда-нибудь... Ничего, разыщем.
Бабушка Нунэ взглянула на сына, потом на внука:
— О чем вы там шепчетесь?
— Да я Ширака записал. Арам подумал, что я забыл.
Ширак... Первый выход, который находят женщины своим чувствам,— это слезы. Вот они и заблестели в замутненных глазах старушки и заструились неспешно, спокойно по морщинам ее, по ее
безмолвию.
— При живых-то отце-матери бедняга сиротой мыкается по свету.
Куда его теперь-то занесло? Куда имя моего мужа занесло?
Арам попытался развеять бабушкину печаль:
— Бабушка, а давай, как только заявится Сирарпи, выдадим ее замуж. У меня столько холостых приятелей!
— Постой,— одернул его отец.
Потом наступило тяжелое молчание, потому что пришел черед включить в список четвертого сына бабушки Нунэ — Сирака Ваганяна. Он — боль фамилии. Лет шесть назад по вызову дяди Багдасара сорвался с места да и переехал с семьей в Бейрут. А сейчас в Австралии. Ребята, Вардан и Марго, в самолет садиться не хотели, особенно Вардан... Увез-таки. Регулярно раз в месяц письмо присылает. Да не письмо, а записочку в несколько слов. Времени нет? Зачем он уехал? Что обрел в Австралии? И что собирается обрести?
— Сирак мой совсем далече ведь?
— За двадцать тысяч километров отсюда,— ответил Арам. Бабушка Нунэ вздохнула:
— Двадцать тысяч... А приедет?
— Конечно,— сказал Тигран.— Хорошо бы и ребят захватил. Они теперь большие.
— А Инессы адрес вы не потеряли? Цел? — Помолчала.— Трудное у нее имя. Она тоже там?
— Там, бабушка, в Дамаске.
— Ее бабушка мне ближе сестры родной была. Так цел адрес-то?
— Отыщется, мам.
Бабушка Инессы, Такуи, была подругой юности бабушки Нунэ. В Карее на одной улице жили, по соседству замуж вышли. Во время беженства потеряли друг друга. Потом нашли. Такуи раза четыре в Армению приезжала. Однажды дочь и внучку с собой привезла. Три года назад дочь погибла во время автомобильной аварии. Такуи тяжело заболела, памяти лишилась, сейчас она в доме престарелых.
— Пусть приедет. Ведь одна-одинешенька девушка. С матерью так случилось... А земля-то наша родная ей, пусть с нею связи не рвет... Кроме нас, в Ереване у них и нет никого...
— Напишу, мам. Непременно.
— Кто еще остался?
— Тигран и Джордж, мам. Адреса обоих у меня есть. Тигран в Лондоне. Джордж в Аддис-Абебе. Ты Джорджа помнишь? Дед отыскал его в Аддис-Абебе. Письма двум братьям написал, но откликнулся только Джордж. Помнишь, приехал к нам, неделю гостил?
— Это ведь внучата брата Тиграна? Обязательно, обязательно им напиши... Знаешь, каким парнем был брат Тигран! Эх!..
— Я их записал, мам.
— Как ты город-то назвал?
— Аддис-Абеба.
— А где это?
— В Эфиопии...
— Арам-джан, ты объясни.
— А Африке, бабушка.
— А где Африка?..
Рассмеялись. Бабушка Нунэ тоже слабо улыбнулась, потом улыбка сошла с ее лица, глаза погрустнели.
— Тигран,— сын повернулся к матери,— Тигран-джан, ты сам, самолично за Аргамом сходишь, позовешь его. Если ты пойдешь, он тебе не откажет.
— Но, мам...
— Слушай меня, сынок. Ты ведь старший...
— Да ты забыла, что ли, какой ушат грязи он мне на голову вылил? Прямо тут, при тебе!
— Забыла. И ты забудь. Непременно сходи за ним, приведи. Из дядьев твоих он ведь один остался. А?.. Иль высокомерия у тебя недостанет? Тогда я сама за ним схожу.
Бабушка Нунэ часто путала значения двух слов: великодушие и высокомерие. И на сей раз не попала в точку.
— Еще не хватало тебе самой за ним идти! Арам или Нуник сходят пригласят, А уж принимать или не принимать приглашение,это его дело.
— Я тебя поняла. Я с Арамом за ним схожу.
— С милицией пойдем, приведем под конвоем,— резюмировал Арам.
...Список все удлинялся, да разве всех учтешь? Родственники, живущие в Армении, приедут семьями — со снохами и внуками, всех поименно и не припомнить. Брат с сестрой, Тигран и Ерануи, стали уже прикидывать, разместится ли столько родни в доме, или где-то зал снимать придется.
Бабушка Нунэ встала:
— Ну, я пошла к себе. Интересно, чем сейчас заняты сынки мои,
братья, внучата, вся родня?.. И впрямь интересно.
В Южной Америке было в это время четыре утра, и Арменак Ваганян спал в своей комнате на втором этаже. Дом его располагался на спокойном склоне холма в городке Байрес, но спалось ему отнюдь не спокойно. Порой его подбрасывало приступами внезапного кашля, такого удушливого, что казалось, вот-вот прервется дыхание. Возле постели его всегда стояло два стакана воды. От чего он пробудился — от далекого зова или от непонятного еженощного внутренного толчка? Нашарил в темноте кнопку настольной лампы, нажал. Комната заполнилась мягким светом. На стене высветилась свадебная фотография родителей. Этот снимок он взял с собой на фронт, в каких только переделках не был, а снимок уберег. Со второй стены глядел на Арменака Ваганяна Арагац и виднелся город, в котором прошло его детство. Горько вздохнув, Арменак Ваганян потянулся за сигаретами. Наглотается дыму и снова зайдется в кашле. Встал, прошелся босиком по напольному персидско-
му ковру, посмотрел в окно. Вдруг да покажется за окном Манташ или старая улочка Гюмри, вдруг да окликнут: «Эй, Арменак, вставай, пошли на Арпачай!..»
Нет, ничего не показалось, никто не окликнул...
В Бейруте было десять вечера. Семья Багдасара Мугнецяна, как тысячи и тысячи других семей этого измученного города, не спала: собрались в гостиной на первом этаже, а в небе рокотали самолеты. Падет ли бомба на их голову, или господь смилостивится и этой ночью?.. Ребятишки по-стариковски съежились, старики выглядели беспомощными детьми — нужно б сказкой отвлечь, да не знал Багдасар Мугнецян новых сказок. В сказках с неба три яблока падают, а в этом городе с неба — лишь бомбы, бомбы...
В Австралии, в городе Сиднее, было раннее утро, и в бессмысленном перегуде машин двигался также «фольксваген» Сирака Ваганяна. На запруженных машинами улицах удобнее всего сидеть за рулем малогабаритного автомобиля. На соседнем сиденье — его сын Вардан. Сираку нужно подбросить его в школу, а уж потом двигаться на работу. Юноша, как всегда, хмур при отце. Сегодня — и это уже в который раз — бросил ему в лицо: «Я что — лимонное дерево, которое можно с корнями вырыть?.. Я что — твой счет в банке или твой замызганный «фольксваген»?.. Все равно назад вернусь через три года. Как только двадцать исполнится...»
Да, сначала в школу — единственная армянская школа далеко,— потом пропилить еще километров десять до своей работы. Платят хорошо, ценят его, но выжимают, как гранат, и сок горьковатый получается. «Скоро мамин день рождения,— подумал он.— Надо письмо написать, с кем-нибудь подарок передать...»
Одна певица из Армении была приглашена в дом престарелых в Дамаске. В большом зале собрались послушать певицу старенькие бабушки и дедушки, некоторые на каталках. Что бы она ни исполняла, веселое или печальное, они плакали. Среди них находилась и Тагуи, подружка бабушки Нунэ по беженству. Она не в склад, не в лад подпевала, а во время исполнения «Свят-свят»1 голос ее заглушал голос певицы. И вдруг выкрикнула: «Не так поет! С родины приехала, а не так поет!»
Плакали все: женщины, мужчины. А у певицы из Армении, нет, не глаза голубели — это голубые слезы застыли под бровями.
...А бабушка Нунэ в это самое время сидела одна в комнате, вперив взор в фотографии, висевшие на стенах. Она все время беседовала с фотографиями, и те ей иногда отвечали.
— Ослепнуть мне, господи,— как вы теперь-то там?..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«В шахматы играю... сам с собой». Фраза поначалу понравилась, показалась даже остроумной, потом вызвала недобрую, усмешку. Парикмахер оказался болтливым, как все парикмахеры на свете. «Зря сбриваешь,— сказал он.— Ты б свою бороду мог выгодно продать. Нынешние молодые люди за ценой не постоят. Они ведь любят все готовое — вот им и готовая борода, волос черный, мягкий».
Он не отозвался ни единым звуком на шутливую болтовню парикмахера и заплатил тому копейка в копейку по прейскуранту. Парикмахер хмуро взглянул на мятую рублевку, презрительно сунул ее в карман белого халата, а копейки вытряхнул в мусорную корзину, прямо на волосы бывшей бороды. И пробурчал нечто непочтительно-безадресное.
Выйдя из парикмахерской, Варужан с удовольствием ощупал подбородок — кое-кто его теперь не узнает, это хорошо. Медленно спустился по улице Абовяна, свепнул налево, зашел в свое обычное кафе. Оно, как всегда в этот час, было полным-полно бородачей. Дым, шум-гам. Сел за свободный столик: «Здравствуй, Мариамик».— «Ой, это вы! Как вы изменились, не узнала, разбогатеете».— «Кофе, Мариамик, и рюмку коньяку!» — «А кофе какой? Как у вас сказано...— Мариамик почти продекламировала: — Черный, как ночь, сладостный, как грех, и ядовитый, подобно проклятию?» — «Это не мои слова, Мариамик, а Талейрана».— «Это который в Драматическом играет?» — «Нет, Мариамик, ты его с Тухикяном спутала. Хороший актер, верно?» — «Наш клиент»,— с гордостью кивнула Мариамик.
Залпом выпил кофе, хотя он был обжигающе горячим. А коньяк смаковал. Потом встал, расплатился, вышел. Мариамик на прощанье сказала ему: «Вы помолодели. Так потолковать с вами хотелось, но посетители разве дадут?»
...Теперь линия железной дороги выпрямилась, так что из окна виднелись всего два соседних вагона. За окном стояла непроглядная чернильная темень, в которой исчез, растворился мир. Варужану сделалось скучно. Лечь спать, что ли? Вспомнил, что он в пятом купе. Постучал в дверь. Раздался женский голос: «Пожалуйста!» Еще раз посмотрел на номер купе — пятое, все верно. Соседкой его оказалась молоденькая девушка.
— Добрый вечер, барышня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72