..» А мы что же, дед, в гостинице живем? Или в палатке, временно? Чемоданы сложили и ждем, когда знак подадут идти?.. Я в обиде, дед, за Армению мою в обиде».
Молчание несколько затянулось, шум утих, все ждали, но Арам Ваганян с трудом произнес:
— Это великая песня, но... ее я петь не буду-. Дед бы понял почему. Если б и вы поняли...
— Если б бог мне дал хоть капельку голоса,— вздохнул Сэм Ширак и пристально посмотрел на Арама, словно услышал не произнесенные тем слова.— Брат мой, почему ты не желаешь спеть эту песню, когда сам назвал ее великой? — И решительно поднялся, словно намереваясь произнести важный тост.— В этой песне, в ее духе заключена наша надежда на завтра.
— Наша надежда на завтра? — Арам смотрел в сторону Сэма с иронической улыбкой, потом улыбка погасла.— На песню, значит, надеешься, брат Сенекерим? — Варужан напрягся — не прервать ли Арама, но слова на язык не приходили.— А может, ты и прав. Мы чаще всего побеждали в песнях. И теперь, наверно, песнями возвратим «нашу страну».
— Однако...— Сэм все стоял — казалось, он хочет подойти к Араму, но оставался на месте.
— А что остается надежде? Наша надежда — эта Армения, брат Сенекерим, и завтрашняя, и сегодняшняя...
Варужан испугался — нелепо, если разгорится спор, стол притихнет, и опять пойдет урок армянской истории. А Сэм с Арамом могут запросто начать катать снежный ком своего спора.
— Арам! Мари хочет спеть!
— Я? — Мари остолбенело посмотрела на мужа.
— Спой, Мари,, спой! — послышалось со всех сторон.
Гостиная опять наполнилась голосами, соседи по столу стали продолжать прерванную беседу, дудукисты выжидательно смотрели на Мари — мол, что петь будешь, может, подыграем тебе? .
— Прошу тебя, Мари,— шепнул Варужан на ухо жене.— Пой что хочешь и как хочешь.
И вдруг... Да никак бабушка Нунэ запела? Когда она начала? Тоненький, как ниточка, старческий голосок был тем лучом света, который пробил сгустившуюся над столом тучу и заглушил, снял многоголосый шум. Бабушка Нунэ пела как бы для себя — наверно, первые слова пропела мысленно, а дальше уж и не заметила, как продолжила вслух. Варужан с превеликой нежностью посмотрел на свою крохотную бабушку. Арам напрягся, подтянулся. Сэм расслабился, уселся'на место. Еще пара мгновений, и замолкли все, у стены неподвижно выстроились сновавшие туда-сюда ребятишки. Даже вроде бы зимний ветер умолк на минуту и прильнул к озябшим стеклам окон, чтоб послушать песню... Бабушка Нунэ обратила взор к потолку, и ей как будто было безразлично — шум, тишина. Однако слова были ясными, как слезы, и капали, капали одно за другим, подобно первому дождику:
...Слаще, чем гранатное вино, ах, вода, вода родного края...
Варужан вдруг заметил, что он стоит — все сидят, а он стоит — и в руках у него бокал с вином. Когда он встал, почему взял в руки бокал? Взглянул на Арама — глаза у того грустные. Арам показался Варужану маленьким мальчиком под дождем — стоит, дождя не ощущает, мокнет, отвлекшись, отключившись от всего на свете. Не хотел петь, не надо, но разве стоило так резка отказывать? Хорошо
еще, что Сэм умолк, не дошло до ссоры. «Вставай, малыш, пойдем в наш край...» Об этой песне они с Арамом говорили — Варужану это запомнилось отчетливо — в день смерти Миграна Малумяна, во время того ужасного спора. Все сказанное Арамом Варужан помнил слово в слово. «Тебе не кажется, что эта песня нас как-то ослабляет?»— Вопрос заключал в себе самом ответ свинцовой тяжести.— Выходит, это не наш край, не наша страна? Но разве часть страны — не та же страна?» Варужан тогда поразился, он считал, что Арам — слепок с деда. «Я рад,— сказал Варужан тогда,— что в конце концов и ты... Повторяю в который раз: надо уметь и забывать». Арам тогда покосился на него: «Забывать? Вот ты до чего додумался, философ. Истинная боль, если хочешь знать, золото, и я против замены золота бумажными купюрами... Я только хочу, чтобы тоска по утраченному не застила нам глаз, сердца и мысли, хочу, чтобы мы видели прежде всего то, что имеем. Можешь удивляться, но то же говорил наш дед». Варужан не хотел посягать на авторитет деда, тем паче что и в самом деле удивился. Нет-нет, слова Арама были плодом его самостоятельных бессонных размышлений и переживаний, стрелка компаса деда была направлена в другую сторону. Варужан вдруг увидел в Араме союзника: «Все, что ты говоришь, абсолютно верно. Представь человека, пусть даже бли жайшего родственника, который без конца талдычит о болезнях. Ведь при виде его на другую сторону улицы перейдешь. А разве не то же с народом? Если какой-нибудь народ только и делает, что ноет о своих потерях и страданиях, какие чувства он может вызывать? Самое большее — жалость. А это оскорбительно». Арам грустно улыбнулся: «Ты прав, Варужан».— «Да и все подобные разговоры происходят больше по привычке. Ведь легче болтать, чем жить сегодняшними заботами народа... Истинная боль молчалива, Арам».— «Даже нема... А для некоторых она жвачка — всегда на языке, будь то за столом, на рынке, на свадьбе или на поминках».— «Некоторые жуют ее на разных трибунах. Эти опаснее всего».
Бабушка все еще пела, Арам походил на мокнущего под дождем мальчика, а в гостиной царила благоговейная тишина...
Каких только разговоров не наслушался Варужан в Байресе! «А, ти-кин Гегамуи! Как поживаете, хорошо?» — «Э, парон Антонин, может ли себя чувствовать хорошо дочь многострадального народа?»— «Какой у вас дивный браслет, тикин... Да, вы верно заметили, многострадального. Будь прокляты те, что плюнули на Севрский договор... Слышал, что состоялось обручение вашей внучки. Мои вам поздравления». -— «Благодарю вас, парон Антонян. Обручение состоялось именно в тот день, когда в Нью-Йорке опять был поднят вопрос о геноциде... Очень симпатичный юноша наш жених, такого бы вашей Лолите».— «Браслет наверняка преподношение жениха любимой будущей теще? Ну-ка взгляну. Тысяча долларов, и ни цента меньше».—«Должна вам признаться, что цена мне неизвестна. Тысяча долларов, говорите? Молодец Варданик... Э, глаза мои ничегоне видят, кроме нашего Алашкер-та, нашего Муша, нашего Мараша...»—«Смею вас глубочайше заве-
рить, что и отец ваш, светлой души человек, терзался болью нации — благородный, достойнейший был человек».
Где Варужан слышал такой диалог? Где? Да на каждом шагу. Горько усмехнулся. Для подобных патриотов боль народа —лишь китайское опахало, и больше ничего. Да если бы это было только в Байре-се! И в Армении появились разновидности подобных словесных погремушек.
— Какая дивная песня, я слышу ее впервые...
Слова Сэма вернули Варужана к реальности. И мелодия песни, и слова были ему мучительно знакомы, но что это за песня, вспомнить не удалось, и в ответ на вопросительный взгляд Сэма он только пожал плечами. Бабушка Нунэ пела, уставившись в одну точку, голосом сипловатым, тонюсеньким — на любом слове, казалось, он мог сорваться.
...Я пила ее когда-то там... Ах, вода, вода родного края...
А звуки дудуков уже подсоединились к голосу бабушки Нунэ. Арам увидел, как папаша Драстамат, а затем и папаша Мамикон опустили печально головы — вот-вот не удержат слез— и один справа, другой слева положил ладонь на плечи бабушки Нунэ. Арам знал, что это песня Дживана, в ней боль-тоска по оставленным в Эрзеру-ме родникам. Арам эту песню уже слышал от бабушки.
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Арам был в замешательстве: неужели бабушка услышала его молчание, неужели песней своей инстинктивно спасает внука из трудного положения? Нет же, нет — бабушка ему отвечает. Своей песней она небольно тянет его за уши, уму-разуму учит. Потеря — как ссыльный, говорит ему бабушка. А за праздничным столом перво-наперво надлежит вспомнить того, кто на чужбине, в плену, ему следует посо-страдать. Внук мысленно попробовал оправдаться: для некоторых плач сделался ремеслом, быть плакальщиками — единственное их занятие. А какая же вина у песни? Какая вина у потерянной родной земли?
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Почему бабушка повторила эти слова? Следующие забыла или... Хотел перехватить бабушкин взгляд, но он был сосредоточен на одной точке. Тогда глаза Арама остановились на портрете деда. Ожил бы ты сейчас, дедушка... Был уверен, что дед согласился бы с ним. А не приписывает ли он бабушке несуществующих размышлений — просто пришла ей на память именно эта песня, могла прийти другая, а пришла вот эта, и запела она, чтоб не приставали к ее бедному внуку — не хочет, пусть не поет... Арам знал, что в песне восемь куплетов, отчего же бабушка повторила две строки?
Варужан этой песни не знал и не заметил повтора — наивные,
бесхитростные слова впечатывались в его сердце, рождая там отзвук печали. Подумалось: Арам поделикатнее должен бы объяснить свое нежелание спеть ту песню.
Сэм Ширак наконец очнулся, сообразив включить портативный магнитофон. Бедный отец, как он будет плакать, слушая голос матери, сколько раз будет перекручивать ленту, потом отнесет кассету в клуб, чтоб и его товарищи по судьбе услышали.
...Я попью ее еще хоть раз? Ах, вода, вода родного края...
Никто не определил, что это конец песни,— бабушка Нунэ могла бы повторить все и дважды, и трижды, и люди слушали бы ее все с тем же благоговейным безмолвием, с тем же изумлением. Но песня не надежда — у каждой песни есть конец.
Первой очнулась Сирарпи — вскочила, подбежала к бабушке Нунэ, обняла ее. Тигран Ваганян склонился, поцеловал руку матери. Папаша Мамикон и папаша Драстамат распрямились, мягко пожали хрупкие плечи бабушки Нунэ. Варужан заметил: глаза у них покрасневшие, взгляд затуманенный.
— Браво, бабушка! — закричал Сэм Ширак.
— За здоровье моей тетушки! — выше головы поднял бокал Аргам
Мугнецян.
— Спасибо, бабуль,— прошептал Арам.
— Это день-легенда,— прошептала Сюзи.
— А длинная ведь песня, да? — виновато улыбнулась бабушка Нунэ.— Ширак эту песню очень любил, в Гюмри ее пели... Когда это было — молодой парень ее вот тут пел,— кивнула на телевизор.— Не слыхал, Арам?
— Я только от тебя ее слыхал, бабуль.
И вдруг бабушка Нунэ запела снова: Сэм Ширак прокрутил назад магнитофонную пленку, включил запись. Люди зааплодировали, зашумели, потом притихли. Голос в магнитофоне был выше, звонче, и печаль песни сделалась гуще, лента передала, вобрав в себя, даже беспокойное дыхание старой женщины и всхлипывания то ли папаши Мимикона, то ли папаши Драстамата, которые в первый раз никому за столом
слышны не были.
— Кто это поет? — в наивном изумлении оглядывалась по сторонам
бабушка Нунэ.
В Самарканде, в доме Врама Ваганяна, тоже был накрыт стол. Нина Николаевна поместила в центре стола праздничный торт с восемьюдесятью пятью свечками. Из окна хорошо был виден мавзолей Ленк-Тимура, который ночью освещался со всех сторон.
— Поскольку ты старший мужчина в доме,— сказала мать Николаю,— открывай шампанское.
Подросток Николай Ваганов сидел во главе стола и хмуро смотрел в окно, на подсвеченный мавзолей. Почему отец не взял его с собой? Бабушку он почти забыл,— впрочем, разве он ее знал, чтобы забыть?
Всего один раз видел Армению и бабушку. «Все равно выучу армянский и сам поеду в Ереван». И мать долго отца уговаривала: «Возьми его с собой, он уже большой мальчик, пусть познакомится со своей родней». Но отец был упрям, вот уж эта-то армянская черта в нем осталась: «Ради двух-трех дней не стоит отрывать от учебы. На каникулах поедет, обещаю...»
— Коленька, шампанского...
Тигран и Настя весело щебетали, уже в который раз чокаясь фруктовым соком и не понимая, отчего старший брат сидит такой кислый,— ведь праздник. А Нина Николаевна сына хорошо понимала — вырос ее Коленька...
— Хочешь с бабушкой поговорить?
Коля посмотрел на мать, и глаза его вдруг налились слезами.
— Хочу, мам. Очень.
— Ну, открывай шампанское. Я утром заказала разговор. Скоро должны соединить.
— Бабуль, а не выпьем за здоровье «той женщины»?..
— Выпьем, выпьем! — раздалось со всех сторон.
Бабушка Нунэ тихонько рассмеялась себе под нос, потом — это заметил только Арам — покосилась на портрет деда Ширака. Араму показалось, что дед ей подмигнул.
— Итак, друзья, за здоровье той женщины!..
И Арам рассказал то, что слышал от деда,— как по дороге изгнания во главе каравана беженцев шла красавица армянка, в одной руке зеркало, в другой кинжал. Ежеминутно поправляла она волосы, одежду, а мужчины, их было человек семь, стиснув зубы, оглядывались, не видать ли врага. Покажись враг, они пошли бы сражаться и с сотней.
— В том, что мы сегодня празднуем бабушкин юбилей, в том, что дед мой, единственный из пяти братьев Ваганянов, спасся в резню, добрался до Гюмри, создал семью, имел детей и внуков, не дал умереть фамилии Ваганянов,— во всем этом есть заслуга и той неизвестной, безымянной женщины...
— Напиши что-нибудь про ту женщину,— шепнула Мари на ухо мужу.
А Варужан слышал только Арама — так,вот кем была «та женщина», вот какую историю поведал Араму дед.
— Изумительно, да? — обернулся Сэм к Варужану, затем спросил Арама: — Это все было в действительности, Арам?
— Спроси у своей бабушки,— улыбнулся Арам.— Она шла в Гюмри с тем же караваном.
Бабушка Нунэ все продолжала хитровато улыбаться, потом сказала:
— Семеро мужчид в караване было. Только увидали эту женщину, у всех мозги набекрень. Да и дед твой еще тот фрукт был...— Помолчала, покосилась на портрет деда Ширака.— Да он ведь тогда лет на пять младше тебя был, а чертовка была безбожно хороша...
Все засмеялись, поднялись и выпили стоя за здоровье «той женщины».
— Я знаю,— снова заговорила бабушка Нунэ,— та женщина и нынче жива, она не их тех, кто скоро умрет. Если б сегодня она тут среди нас была...
И снова требовательный телефонный звонок, междугородный.
— Ответьте Тюмени,— послышалось в трубке.
— Ширак Второй! — закричал Арам.—Да здравствует Ширак Второй!
За столом шум, оживление, трубку поднесли бабушке Нунэ. Только Врам Ваганян, помрачнев, поднялся, вышел на балкон вроде бы покурить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72