Фонарей тут не было — путь освещал лишь свет из окон. Казалось, свечи рядком стоят в ризнице. Мало-помалу истают они, погаснут.
Душа была в смятении: почему он так быстро «раскололся», выдал себя? Завтра прекрасная библиотекарша сообщит о нем своим читателям, и...
— Я надеюсь, Егинэ, тайна останется между нами...
— Как вы пожелаете. Пока что я никому не сказала.
— Спасибо.
— После того как увидела вас из окна, разыскиваю вас повсюду уже два дня: обзвонила все здравницы, все гостиницы.
Ах, так вот кто, значит, его спрашивал!
— И всюду спрашивали меня по-русски?..
— Так вам сказали? Но дежурная сообщила, что по фамилии Ширакян никого нет. Правда, немножно помялась. Вы что — ее предупредили?
— А по фамилии Ширакян там действительно никого нет. В гостинице проживает некий Ваганян. Они же не смотрят на обложки книг, а смотрят только на страницу паспорта.
— Да, конечно,— произнесла она с самоукором,— я знала... Ва-чаган Ваганян. А Ширак— имя вашего деда.
— Вы что же — знаете всю мою биографию?
— Знаю. И даже чуточку больше.
— Вы не торопитесь?..
— Вы хотите со мной расстаться? — Она огорчилась.— Если хотите расстаться, считайте, что я дошла до дому.—. Заглянула Варужану в глаза.— Со мной не нужно быть формально вежливым... И... кроме того, мы уже трижды доходили до моего дома и удалялись.— Остановилась.— Вы долго пробудете в нашем городе, если, конечно,
не секрет?
— Хотелось бы подольше... если получится...
— Можем мы еще повидаться? Не говорите да, если вам не хочется.
— Можем, Егинэ.— И засмеялся.— Я начинаю подчиняться вам, как ваши читатели. Да и просто как ребенок.
— Всякий писатель ребенок. И не старайтесь поскорее вырасти.— Вырвала из записной книжки листок, быстро что-то написала.— Это мои телефоны — домашний и библиотеки. Я больше нигде не бываю. Если захотите, позвоните.
Он взял листок и стал его в темноте разглядывать, словно собрался звонить прямо сейчас.
— Спокойной ночи, Егинэ.
— Звоните в любое время.— Помолчала, посмотрела на стоящего рядом мужчину и почти прошептала: — В любое время, а в сутках целых двадцать четыре часа...
У женщины перехватило дыхание. Варужан был в растерянности, не знал, что подумать. В лице Егинэ было столько обезоруживающей чистоты, но все происходило так внезапно, так непривычно...
— В гостинице, Егинэ, у меня невзрачная комнатенка, там нет даже телефона, так что...
— Я бы вам все равно не позвонила. Позвоните сами, если захотите и когда захотите. Спокойной ночи.
Сказала и быстро, не дожидаясь ответного пожелания спокойной ночи, ушла, убежала, исчезла, растворилась в ночной темноте. На улице — во всю ее длину — не было никого и ничего: ни человека, ни машины. Тишина стояла невыносимая, пугающая.
Город духов, подумал Варужан, одиночество мое не могло бы начаться более естественным образом...Внизу лежало ущелье, наполненное тяжелой густой мглой, и дым его сигареты, вероятно, вплетался в эту мглу, еще более ее насыщая.
...Престарелый испанский тореадор упрямо не оставлял арены. Спросили: почему? Ведь, во-первых, стало небезопасно, и потом, ты так богат, что и внуки твои уже на всю жизнь обеспечены. «А что мне еще остается? — печально улыбнулся старый тореадор.— Только это. Единственная арена, именуемая жизнью. У меня, видите, есть своя арена, и я счастлив, а ведь большинство людей ее не имеет». «Каждый ищет в жизни свою долю счастья,— заявил известный водолаз, француз.— Моя доля — погружаться в глубины океана. На одном дыхании ныряю я на сто метров и задерживаюсь в воде на четыре-пять минут. Это — мои поиски счастья, мои пять минут счастья».
Собственная арена счастья...Пять минут счастья...Варужан Ширакян стоял на балконе и слушал ущелье. Просто слушал. Оно было полно плотной мглы — непроглядной в глуби своей. А у него, у Варужана, есть своя арена? Нырял он на дно? Оставался с быком один на один? Вероятно, его арена — чистый лист бумаги. А что еще?.. В твоих книгах, сказал он себе, твой океан, только в кни-
гах своих остаешься ты один на один с быком... А что иное есть литература? Нырять — в океан человеческой души, который глубже водного. Один на один оставаться с быком, который есть жизнь, судьба. Можешь ли ты сказать, что не страшился океанской бездны или зеленых огней бычьих глаз? Именно эти вопросы без ответов привели тебя сюда. Сколько строк из собственных книжек нравятся тебе? В них часто не океан, а бассейн с подогретой водой, чтобы вдруг не простыть. Стоять перед быком? Да ну! Ты предпочитаешь ланей, мирно пасущихся за оградой зоопарка... Отчего ты страдал? Оттого, что книги твои печатают не на лучшей бумаге? Оттого, что, войдя в дом, увидел жену, пьющую кофе со своим знакомым? Оттого, что тебе досталось на грамм меньше славы, чем твоему собрату по перу?..
Варужан взглянул на себя, как палач на обреченного, как мясник на скотину. И пожалел себя. Зачем в нем гнездятся эти сомнения, отчего этот многоцветный мир начал видеться ему черно-белым? Чья-то незримая злая рука переключила соответствующую кнопку телевизора, и цветной экран сделался черно-белым Может быть, это духовный грипп? И, как всякий грипп, он пройдет за неделю-другую. А может, тебе нравится играть в страдания? Сейчас этим многие увлекаются. (Вспомнил строчку: «Я недоволен своим недовольством».) А тебе вроде бы даже нравится, что ты можешь быть недовольным. Для всего света ты счастливец, все имеешь, а вот, видите ли, недоволен собой. А может, это и есть твой писательский потолок? А?.. И Варужан Ширакян сочувственно посмотрел на Варужана Ши-ракяна. Потом превратился в собственного адвоката. Сомнение— свойство писателя, даже великий талант не должен страшиться стать собственным инквизитором, и у него должны быть минуты, когда он читал бы себя абсолютной бездарью. Но эти сомнения должны родить дитя,— Варужан погрозил своему адвокату,— значит, нужно иметь собственную арену. А у тебя что за арена? Литература — понятие абстрактное, она не тебе одному принадлежит, хотя да, конечно же, в ней есть арена и для тебя. Что ты хочешь сказать людям? Голую правду? А они ее без тебя знают, и, между нами говоря, ты частенько и ее не осмеливаешься сказать. Что ты описывал в своих книгах — чужую любовь, чужие унижения, чужие страдания, чужие ожидания. Чу-жи-е. А сам любил, сам унижался, сам страдал, сам ждал?.. Это невероятно трудно, но истинный писатель начинается с ада и чистилища. У тебя же есть биография для отдела кадров, а биографии страданий нет. Но ведь эти вопросы задаю я сам себе,— снова поднял голову адвокат,— и сам осознаю, что прожитая жизнь даже не черновик той, которую я хотел бы прожить. Хотел бы? Ну так живи! Умей любить.
Не бойся быть униженным. Страдай, и, по возможности, с достоинством. Надейся и жди.Совершай ошибки.Проявляй милосердие к людям. Но только не через пустые слова. И вдруг ему очень захотелось позвонить Егинэ прямо сейчас.
Но вспомнил, что телефона у него нет. Зашел в номер, посмотрел на бумаги, лежащие на столе. Кто эта женщина? Одна из сентиментальных читательниц, влюбленных в его книги? Или мадам Бовари, которая в захудалом провинциальном городишке больна видениями столичных приключений? А может, она ставит опыт: сколько времени выдержит этот мужчина натиск ее обаяния?
Несколько месяцев назад Варужан бы не замешкался с ответом,— во всяком случае, ему бы показалось, что ответ готов, и он сразу уселся бы за письменный стол писать рассказ. Да и с названием не было бы затруднений: «Мадам Бовари — на сей раз по имени Егинэ». Написал бы, отпечатал и, не исправив ни слова, опубликовал в своем журнале. Пошли бы письма от разных одиноких женщин, некоторые из них не забыли бы в конце приписать свой номер телефона. А он бы хвастался этими письмами перед другими. Да, несколько месяцев назад... А сейчас он даже не взглянул на белые листы бумаги и на черную чернильницу, в которой за эти дни убыло всего несколько капель чернил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Комната бабушки Нунэ, которую ребята прозвали музеем, и впрямь походила на музей. Две стены увешаны фотографиями, вернее, одна фотографиями, а другая почти вся пустыми рамками. Пустые рамки? Тогда при чем тут музей?.. Другим, возможно, покажется это нелепым, но вот бабушке Нунэ... Пустые рамки — это родные ей люди, ставшие жертвами резни. Двадцать семь рамок. Фотографии только в трех. От остальных и снимков не осталось. Но даже под пустыми рамками были подписаны имя, фамилия и год рождения... А года смерти нигде не указано. Если написать, он всюду будет один: тысяча девятьсот пятнадцатый. Один на всех. Рамки были пустыми для других, но не для бабушки Нунэ — она во всех рамках лица видела, родные, исчезнувшие лица. На второй стене висели фото сохранившейся родни. Эти снимки были разноформатными, цветными, черно-белыми, групповыми, портретными. И стена выглядела живой — полной улыбок, грусти, забот, в зависимости от того, в какой душевный момент застиг человека щелчок аппарата. Глядя на пустые рамки, бабушка Нунэ только плакала, иногда молилась, почти каждый день повторяла имена погибших, чтобы хоть имена не забыть, потому что лица их давно растворились в пространстве и времени. Глядя на фотографии, она радовалась, беседовала, жаловалась, сердилась. Да кто же так себя ведет в музее? Кто там радуется, грустит, часами беседует со снимками? Проходя мимо ее двери, домашние часто слышали голос бабушки Нунэ. «Интересно, с какой фотографией бабушка сегодня вступила в спор? — любопытствовал Арам.— А, сегодня ее жертва дядя Сирак. Хорошо, что фотографии не слышат и не отвечают...»
Ну, в этом-то Арам ошибался.
Фотографии, казалось, прислушиваются и, да-да, отвечают, особенно в последнее время, когда был составлен знаменательный спи--
сок гостей, а письма и телеграммы разлетелись по десяткам адресов. Теперь бабушка Нунэ стала чаще уединяться в своей комнате. Она сидела, часами смотрела на фотографии, охала или спорила, спрашивала или рассказывала, и фотографии оживали, наполняя голосами тесную комнатушку...
Бабушка Нунэ сделалась нетерпеливой, возбужденной и рассеянной. Не прошло и двух дней после того, как разослали телеграммы, она вдруг возмущаться начала: «Это что ж такое? Не получили они, что ли? Никто голоса не подает». Сын взглянул на мать с мягкой снисходительностью. Он отлично понимал, что часы и дни для него и для матери имеют различную протяженность. От вчерашнего дня до сегодняшнего не двадцать четыре часа прошло, а двадцать четыре часа плюс целая вечность.
Бабушка Нунэ остановилась перед снимком своего старшего. Ар-менаку на фотографии двадцать три года. Варужан привез из Америки его новые фотографии, бабушка Нунэ долго их разглядывала, но на стену так ни одну и не повесила. На цветных, отличного качества снимках был совсем другой человек, не сын ее. А ее — красивый, двадцатитрехлетний, в солдатской форме — смотрит со стены. Эту карточку он с Северного Кавказа послал. Смеется вовсю, зубы ровные...
«Умереть мне за твой смех. Услышу ль я его еще?.. Ах, Арменак, Лрменак, сразил ты меня под корень. Двадцатилетним ушел, а теперь шестидесятилетним вернуться не хочешь. За сорок лет ты и пешком из Америки до Еревана дойти мог...»—«Мам,— отвечала фотография,— как же я пешком мог прийти? Ведь между нами океан».— «Я горьких слез побольше пролила, чем твой океан». Снимок делается грустным, даже губы поджимает, чтоб зубов было не видно. «Так уж судьба моя сложилась, мам. Ты меня прости...» — «У меня двадцатипятилетние внуки, а я даже и не знаю их. Что отец твой скажет?..»
Отец Арменака Ваганяна, Ширак Ваганян, смотрел с соседней фотокарточки. То была свадебная фотография. В Карсе снимались или в Гюмри?.. Сколько уж раз себя спрашивала, а никак не вспомнить. «И я запамятовал,— говорил со снимка Ширак.— Я там смотрю на дома... Да и как различить? Раньше Карс и Гюмри были детьми одной матери: во что одного одевала, в то и другого. Разницы для нее не было...» Сама бабушка Нунэ была в свадебном белом платье, а голова жалко так набок склонилась. «Что ж ты шею-то скривила? — вступала бабушка Нунэ в поединок со своей семидесятилетней фотографией.— Глянь-ка, какой орел возле тебя...» Грудь Ширака пересекала жениховская красная лента — ежели б тогда цветное фото делали, видно было бы, что она из красного атласа. А левая рука его лежит на рукояти сабли. Сабля длинная. И зачем он ее нацепил в день свадьбы?.. В скольких битвах бедняга участвовал? — подумала она и стала считать, загибая один старческий палец, второй... В тринадцатом году поженились. В четырнадцатом на войну проклятого Николы пошел, до Германий дошел. Потом, когда его в левую ногу ранило, домой воротился. А тут турок, провалиться б ему, ползет-шипит. Недели две по-
был в Карсе и говорит: снова ухожу, раненый не раненый, а надо. Отправился в Эрзерум, Ван, Саригамиш. Хороший был боец. Андра-ник его в свое войско взял, Ширак сам рассказывал... Потом уж, когда бежали, он в Карс прибыл. Бог милостив, ее и двухлетнего Арменака забрал, перевез в Гюмри... Потом финская война началась, пошел. А потом Германия-кровопийца. Дважды бедный Ширак за границу ходил, и оба раза пешком... В дверь стучат?..
— Чем ты занята, бабушка? — раздался из-за двери голос Арама.— Когда наговоришься, спустись вниз.
Как появлению Арама дед обрадовался! Это был третий мужчина в семействе после Варужана и Ширака.
— Спущусь, Арам-джан, только вот с дедом твоим чуть-чуть поговорю.
— Ладно, бабушка. Передай деду, что я весной обручусь.
— Эх, рано ты ушел, Ширак, рано. Остался б — порадовался... На стене висело рядышком целых три фотографии Тагуи. До
чего бела, нежна она была! А какая хозяйка сноровистая! В Карее дома их друг на друга глядели. Ее на фаэтоне из Гюмри в Карс привезли. Видали бы вы только, как она на ее свадьбе танцевала!.. Они с Тагуи родней сестер были — у той, из чужих-то мест, никого, кроме Нунэ, в Карее не было. «Что ж у нас с тобой все вкривь и вкось-то пошло, Тагуи?» Спрашивает, спрашивает, а ответа нет и нет. На второй фотокарточке Тагуи уже пятьдесят лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72