не так уж часто говорили они серьезно. Вначале она обрадовалась, потом огорчилась: для них обычно естествен был горячий спор — каждый отстаивал точку зрения своего поколения.
Бабушка Нунэ наотрез отказалась справлять свой день рождения в ресторане: «Тут мой дом, тут и праздновать будем». Наверно, еще
думала о том, что дома устроить легче. По предварительным подсчетам, ожидалось не менее ста гостей. Сколько нужно столов, стульев, посуды, вилок-рюмок, сколько нужно помощников на кухне! Молодежь усядется, думала тикин Анжела, в комнатах Арама и Нуник, часть женщин сядет на кухне (впрочем, на кухне не очень-то посидишь). Она знала про неприятности мужа, но старалась его ни о чем не расспрашивать. Да и к чему? Что изменится? Зачем лишний раз травмировать Тиграна, посыпать рану солью? Раза два пыталась его убедить перейти и другую школу, но он был непреклонен. И теперь вот, с тяжестью на сердце, он должен будет веселиться и веселить других — а как же: старший сын, в его доме праздник. Бедный Тигран, как ты только выдержишь?
Бабушка Нунэ вроде бы о чем-то догадывается. «Вчера ночью Тиг-рану с сердцем худо было,— она не спросила, а печально сказала это, покачав головой.— Да, худо, чтоб мне ослепнуть. Ты только в лицо его взгляни...» — «Да что ты, мам! Мы друг от друга через три стенки. Как ты могла такое почувствовать?»—«Не приведи господь, чтоб Араму твоему с сердцем худо стало. Ты и за тридевять земель почувствуешь».
— Анжела, ты нам кофе дашь?
— Арам уже пил... А Варужан когда приедет?
— Уже выехал на дилижансе...
— Так он в Дилижан ездил?
— Ты что, Анжела, не привыкла к их словарю? Разве нынешние хлеб назовут хлебом, а соль солью? Непременно,придумают что-нибудь
эдакое.
Она строго взглянула на сына:
—Завтрак они называют кофе, ужин — видеомаг. Кофе ты пил, хватит, иди на кухню поешь.
—Ну, так я пошел, выпью где-нибудь в кафе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, ВСТАВНАЯ
ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА:
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Эти немыслимые преступления заставили содрогнуться всех, имеющих совесть и разум. Сердце сжималось при виде людей, которые в жизни палец о палец не ударяли, а теперь вынуждены были стучаться в чужие двери, просить милостыню. Детишки бродили по улицам толпами, разыскивая своих родителей и старших братьев. Однажды я случайно встретил на базаре курда лет семидесяти — разнаряжен: рубаха с кружевным воротничком, зеленая пелерина, сквозь брюки проглядывают женские панталоны с оборками. Это был имам соседнего села. Не знаешь тут, плакать или смеяться...
В эти страшные дни рыскали-искали двух людей: Агарона и Арута. Один был мясник, другой бакалейщик. Будто бы они фидаи, и потому их арест святое дело. Мать бакалейщика Арута, бедняжка Рипсимэ,
я ее хорошо знал, почти каждый день у нас бывала. Про парня ее мы все знали — никак с фидаи он связан не был. А преступление его в том состояло, что был он молодым красавцем, гулякой, здоровяком. А мясника Агарона в фидаи зачислили, видимо, за пышные усы, независимый вид и свободомыслие. Оба они прятались в подвале одного дома. О них распространяли всякие небылицы. Вроде бы мясник Агарон убил ночью в соседнем селе пятнадцать мусульман, а бакалейщик Арут в другом селе двадцать мусульманских детей зарезал и из голов их пирамиду соорудил. Небылицы, приписываемые армянам, одну цель преследовали: возбудить против них ненависть. А многие мусульмане — особенно из властей, из заптиев — погрели на этом руки, обогатились. Но уверен, что не впрок оно, это богатство, им пошло: через кровь и слезы оно им досталось, да в единый миг и исчезнуть должно было вместе с собственным добром.
...Через два месяца после всех этих событий султаном был издан приказ, по которому местом моей ссылки стал Измир.Стояла суровая зима. Дороги занесло снегом, даже почта не работала. Мне волей-неволей пришлось отложить отъезд. Если б я уехал из Харберда, наверняка убили бы Агарона, Арута и еще нескольких армян, которые были у властей бельмом на глазу.
Я позвал Агарона и Арута и сказал, что беру их с собой. Стали готовиться к отъезду. Решили двинуться в путь первого февраля. Снег, заносы, метели продолжались. Но ведь ехать с этими людьми было очень опасно, так что лучше уж в непогоду. С другой стороны, узнаю, что кое-кто — и христиане, и магометане — хочет меня проводить. Да, опасно было выезжать из города вместе с людьми, которых преследуют власти, на глазах у народа. За несколько дней до отъезда вызываю я заптия по имени Гусейн (ему я доверял) и прошу его, чтобы он моих спутников сопроводил до горы Теве Пайна и там сдал их мне.
— Я готов,— сказал этот храбрый и надежный человек.
Лишь стемнело, собрал их и повез. А на другой день и мы коней оседлали. Больше тысячи армян и несколько сот мусульман сопровождали нас до села Мулла, что в трех часах ходьбы. Расстались мы тепло, со слезами на глазах.
Когда добрались до горы Теве Пайна, нас там встретил унтер-офицер Гусейн-эфенди вместе с людьми, которых он туда привез. Всех целыми и невредимыми мне передал. Сам он ночевал вместе с нами той ночью в Кезине. А снег все валил, валил.
Возле городка Аргни нам встретилось четверо незнакомцев в белых чалмах. Они занесли в комнату наши пожитки, отряхнули с нас снег, воды нам предложили, но что-то в них было подозрительное: и внешность неказистая, и тряпье, в которое они укутаны. Я своей тревогой поделился с другом — Петросом Гаспаряном. Минут через десять подходит ко мне Петрос и сообщает, что это армяне.
Я позвал одного из цих и спрашиваю:
— Что произошло в этих местах?
Бедняга колебался — говорить, не говорить. Но осмелел, когда Пет-рос подбодрил его по-армянски.
— Мы уж четырнадцать лет в этих краях работаем: я, мой брат и
мой сын. Тутошний хозяин, магометанин, нас вроде бы очень любил. По сей день от нас он только радение видел. А потом все пошло вверх дном. Прибегают трое моих родичей, все в крови, просят: «Абраам,— меня так зовут,— Абраам, спаси, нас мусульмане режут, в городе армян уже не осталось». В хлеву спрятались. А у меня самого в доме жена оставалась и двое маленьких дочек. Я бегом домой. Лучше б ноги мои отсохли. Что вижу? Двери настежь. За порогом в луже крови мертвые лежат и жена, и дочки. Я — вон из дому. А тут еще страшнее. Гляжу, наш эфенди сына моего ножом убивает. Сын о пощаде просит, молит, а тот все бьет и бьет его ножом. Я за руку эфенди схватил, он прекратил удары, но мальчик мой после того только три часа и жил — помер. Остались мы вдвоем с братом, оба уж не в себе. Той же ночью приходят восемнадцать мусульман и требуют: «Магометанство, принимайте, не то прикончим». Так мы невольно и сделались подложными мусульманами. На нашего эфенди еще шесть армян работают, и они магометанство приняли. Обрезание нам сделали. Каждый день теперь к нам их священник ходит, учит своим молитвам. Уж притерпелись...
— А что, здешний хозяин враждебно к сыну твоему относился?
— Да нет. Сын мой ему верой-правдой служил.
— А кто убил твою жену и дочек?
— Не знаю.
...Христианские кварталы и базар Тигранакерта были разрушены, сожжены дотла. Я разыскал нескольких знакомых армян, порасспра-шивал о событиях. Возглавляли эти бесчинства местные власти и офицеры. Одного слова наместника Эниса-паши было достаточно, чтобы подняло голову мусульманство.
Знаменитым своей жестокостью преступником был черкес Азимет-паша. Заручившись согласием Эниса-паши, он спалил все армянские дома и магазины, злодеяния его пером не описать.
Еще страшнее беды обрушились на окрестности Тигранакерта, на села. Убили тысячи людей, жгли и рушили все дома подряд. Ни у одного армянина не осталось крыши над головой, не осталось ни одеяла, чтоб закутаться, ни куска хлеба, чтоб голод утолить.
Но хорошие люди везде есть. Начальник войсковой части Мунир-паша изо всех сил старался прекратить убийства и разбой, но что он один мог сделать? Я с ним встретился. Прямодушный, совестливый был человек. Его добрые отношения с наместником палачей раздражали. В конце концов, по наущению тех, его и звания лишили, и арестовали в назидание прочим.
Как я уже говорил, многие мусульмане, грабившие армян, не только награбленное, но. и свое добро потеряли. Я только об одном случае расскажу.
Тысяцкий Сапит-бей явился в Тигранакерт чуть ли не голый, с пустым карманом. И я глазам своим не поверил, когда в его дом явился. Все двенадцать комнат в персидских коврах, на окнах шелковые златотканые шторы. Утварь из чистого серебра. Жена и дочь в бриллиантах: и на голове, и на шее, и на руках. Если бы он и тысячу динаров в месяц получал, все равно не то что за семь месяцев, а и за семь лет такого богатства бы не скопил. Это добро было им награблено у армян.
Уже на другой день сидим мы с ним в комнате. Заходит курд. На пальце у него кольцо.
— Продаю,— говорит,— за два золотых.
Сапит-бей взял кольцо в руки, посмотрел и, повернувшись ко мне, сказал:
— Купите вы, если желаете.
Теперь я стал разглядывать кольцо, поднес его к окну — очень крупный изумруд. Говорю:
— В самом деле великолепный изумруд, но имеет кольцо один изъян.
Сапит-бей подошел, посмотрел внимательно:
— А я никакого изъяна не вижу.
— Погляди получше. Тут целых два изъяна: первый — кровь, второй — две слезинки. Боюсь, что тот, кому это кольцо достанется, раком заболеет.
Сапит-бей рассердился и вернул кольцо. Но стоило курду выйти, тут же за ним вышел. Не сомневаюсь, что купил то кольцо.Не прошло и года после того случая, узнаю, что Сапит-бея лишили должности и в тюрьму упрятали. Дальше — больше: в тюрьме он заболел и умер, а жена его вышла замуж за молодого заптия, который до того был у них в услужении. Но и это еще не все. Заптие все имущество в деньги превратил и однажды ночью с этими деньгами удрал. Жена оказалась без копейки, тяжело заболела и умерла в городской больнице. Осталась от Сапит-бея одна-единственная дочь. Не имея средств к существованию, она попала в публичный дом. Вот какой конец имеет богатство, добытое подлостью и преступлениями. Вот как возникает рак, когда на пальце твоем кровавое кольцо. Таких примеров я много и видел, и слышал.
В Тигранакерте народу в моем караване прибавилось. К нам Присоединились семьдесят четыре армянина. Ни у кого и пяти сантимов не было, потому несчастные пустились в путь пешком. У меня, к счастью, деньги были, я смог стариков и больных обеспечить мулами и всех кормил. За три дня добрались мы от Тигранакерта до города Севе-рек. Тут нас приютил Осман-ага, один из самых крупных здешних богатеев. Был он честолюбив, кровожаден, жесток. Он с гордостью рассказывал, как уничтожил в Северике всех без исключения армян и трупами набил рвы. В логове этого кровопийцы мы с ужасом провели ту ночь. В налитых кровью глазах Османа-аги прочитывались его зверства и его подлость.
Еще и не рассвело, а мы уже пустились в путь. Хотели было направиться в Урфу, но узнали, что там резня была еще страшнее той, что мы видели. С одной стороны мусульмане церковь свинцовым дождем поливали, с другой стороны керосином облили и сожгли заживо более тысячи мужчин, женщин, детей, которые надеялись в церкви спастись.
Мы отказались от мысли двигаться в Урфу и направились прямо в Пирефик.Некоторые мусульмане Пирефика с издевкой меня спрашивали: — На свете еще остались христиане? Я не мог ничего ответить этим невежественным скотам. Нервы у меня натянулись, язык отнялся».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Варужан решил ехать в Ереван на такси. Ведь бабушкин юбилей приближается, он и забыл. Дорога опускалась, поднималась, извивалась, петляла по ущелью Вайоц. Варужан любовался природой, поражаясь тому, что она ежегодно себя повторяет и ежегодно другая. Ущелье было наполнено безмолвием, красками, оно отвлекало человека от времени, забот, суеты, пустяков. Ехать в Ереван Варужану не хотелось, но, во-первых, его вызвал дядя, и, во-вторых, ведь не гость же он, чтобы появиться лишь в день торжества. «Ты мой старший сын,— часто говаривала бабушка.— Вместо отца своего, которого тут нет». А вдруг и отец приедет? Может, юбилей родной матери выведет-таки его из состояния неподвижности? Расставаясь с Варужаном в аэропорту, отец горько вздохнул: «Теперь что уж приезжать — раньше надо было, сынок. А теперь, боюсь, сердце не выдержит». Ой, как по нему бабушка истосковалась. Говорит: погляжу на свое дитя, а там хоть сразу богу душу отдам. А дитяти-то нынче шестьдесят два годочка.
Взглянул на спидометр, в котором скакали цифры, показывая оставленные позади километры.
— Сколько твоя машина прошла, варпет1?
Водитель посмотрел на спидометр, что-то мысленно прибавил-отнял и сказал:
— Пятьдесят тысяч восемьсот. Плюс восемьсот тринадцать. И это за три с половиной года.
Варужану Ширакяну вдруг почудилось, что спидометр отщелкивает километры его жизни. Господи, да неужели позади лежит уже такой путь? А сколько километров предстоит еще ему одолеть? Спидометр показывает только прошлое.
Первая встреча отца и сына была театром абсурда. Отец ушел на фронт, когда Варужану был год, то есть помнить отца он не мог. Потом долгие годы отца считали без вести пропавшим, и мать примирила сына с мыслью, что отца у него нет. Один он такой, что ли? В классе сплошь безотцовщина... На стене висел портрет отца. Там ему было двадцать лет. Разве ж двадцатилетние отцы бывают?.. И вдруг из облезлого кресла поднимается и идет тебе навстречу дряблый старик... тот самый, двадцатилетний, с портрета... Плачет... Рядом жена (стало быть, мачеха), протягивает ему валидол: «Прими, Арман, успокойся...» А по комнате туда-сюда ходит Сенекерим, то есть Сэм Ширак, американский братец Варужана. Американской же сестрицы Сюзи дома не оказалось.
Уехала в горы, сказали, на уик-энд, на днях вернется. «Как ты жил, мой мальчик?» Скорее, подобный вопрос Варужан должен бы задать: «Как ты жил, папа?» Не задал — и так все было видно. Говорил отец на несусветной смеси наречий: гюмрийском, ереванском, западноармян-ском, то и дело вставляя американские словечки. И в этом словарном месиве заключалась вся его судьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72