И почему здание милиции выстроили на краю ущелья, да еще из белого камня? На улице Варужан вдруг почувствовал, что весь взмок. Жарко или это он со страху? Сержант Барикян... Хм... Нет уж, имя и фамилию человеку должны давать не при рождении — пусть вырастет, поглядят, что из него вышло, а уж потом... Нехитрая мысль. Видно, из какой-нибудь нравоучительной книжки... Варужан влился в толпу, уже выпившую минеральную воду. Пошел в потоке. Одна из лучших разновидностей одиночества — это растворение в толпе. Вокруг люди — лица, ноги, тела, дыхание, кашель, разговоры, а ты ко всему этому не имеешь никакого отношения.
Самое острое чувство одиночества пережил он в Нью-Йорке. Ощутил, что любой человек в этой людской сутолоке — ничто, нуль в полном смысле слова. На глазах Варужана машина сбила женщину. Та упала, закричала, по асфальту расползлось алое пятно. Но никто из прохожих даже не замедлил шага. Двое только мельком взглянули. Тут же появилась полицейская машина; потом подъехала другая — с красным крестом, и женщину водрузили в нее. Все длилось
минуты три-четыре.Когда-то люди, ища одиночества, уходили в пустыню, в глубь леса, в монастырскую келью, а теперь — пожалуйста, поезжай в большой город, там тебя никто не знает, и ты не знаешь никого. Чем больше город, тем совершеннее чувство одиночества — так наслаждайся им вовсю! Почему ему вдруг опять вспомнилось лицо той женщины у окна библиотеки? Почему с глаз ее слетело оцепенение, когда она увидела его? Она была красивая? Трудно сказать—ведь он взглянул мельком. Но одно он помнил точно: в ней будто свет был включен, и свет, загорелся ярче, когда она его увидала. Да, да, светоносная женщина... Опять книжное словцо. Усмехнулся: ну и ремесло! Это ж пытка — на каждого человека, на всякую картину смотреть через собственное перо, обмакнутое в чернильницу мозга, а перед глазами вечно белый лист бумаги. Лучше взглянул и прошел, улыбнулся и прошел, опечалился и прошел. Разве этого не достаточно?
Следующий день не был воскресеньем, но церковь тем не менее оказалась открыта. Варужан подошел к церкви. Та же старуха, сидя возле того же хачкара, торговала свечами. Вошел в церковь. Несколько человек стояли у ризницы и разговаривали. В руках держали чашки с выгнутыми по-лебединому, как у чайников, носиками. Наверно, попив лечебной водицы, решили посетить единственную достопримечательность городка. Интерьер церкви был прост до аскетизма. Распятие явно рисовал местный художник-самоучка. Причем всего двумя красками — только они оказались под рукой у бедного провинциального Рафаэля. И до чего же они яркие! Христос выглядел заплатой на выцветшей стене церкви. Кое-где горели свечи. Удивительный покой таят в себе горящие свечи... О какой литургии может идти речь на площади в несколько квадратных метров? Где размещается хор? Наверно, из Эчмиадзина раз в неделю приезжает в командировку священник читать проповеди. А прихожане-то есть? «Не держи руки за спиной, милый...» Это ему, что ли? Обернулся. Да, ему — старуха, продающая свечи. Вспомнил, что и бабушка его одергивала — мол,
в церкви так стоять нельзя. А почему? Этого никто не знает. «Простите, мамаша».— «Ничего, милый. Храни господи твоих ребятишек». Благословение было одновременно смешным и точным: господь всегда хранит то, чего нету. И не назвать случая, когда бы он хранил то, что есть. Ну, значит, пусть хранит его неродившихся детей. «Спасибо, мамаша». Надо все же наведаться сюда в выходной, подумал он, интересно же, что проповедует священник, приехавший в командировку. Вдруг Варужана посетила такая мысль: если разом зажечь пять одинаковых свечек, они все равно догорят в разное время. Одна свечка пылает яростно, напористо, другая горит чахло, чадит. А ведь странно: одинаковые свечки с одинаковыми фитильками. Но если приглядеться, нет в мире ничего одинакового... В следующий раз он непременно зажжет одновременно пять свечек и будет смотреть, пока не догорит последняя. И тут из-за алтаря появился священник. Ну вот, а старуха говорила, что он тут бывает лишь по воскресеньям. Они встретились взглядами.
— Добрый день, святой отец.
— Бог в помощь, сын мой.— Священник собирался пройти мимо и вдруг остановился: — Варужан Ширакян? Я не ошибаюсь?..
— Если бы мы встретились на улице, я сказал бы, что вы ошибаетесь,— попробовал пошутить Варужан,— но здесь...— и безнадежно обвел взглядом рассеянный под сенью купола дымок, горящие свечи.
Святой отец улыбнулся:
— Так, может, выйдем, и я повторю свой вопрос?
— Уже поздно.
Вышли во двор. Старуха, продававшая свечи, при виде священника поднялась, перекрестилась.
— Святым отцом я вас верно величаю?.. Извините, плохо разбираюсь в духовных чинах.
— Верно,— сказал священник.— Я архимандрит епархии Ширака. Здесь бываю от случая к случаю... А поначалу я в самом деле удивился — представлял вас старше.
— Я бороду сбрил. Маскируюсь таким образом. Сначала отпускал бороду — многие знакомые со мной примерно год не здоровались, думали, не я. А теперь сбрил — еще год здороваться не будут.
— Устали от славы?
— Вы называете это славой?. Я просто хочу сократить время своего пребывания на людях. Ведь человек больше всего скучает по себе самому. А случайные знакомые — это же наказание божье: вечные бессмысленные вопросы, а ты с улыбкой выслушивай, отвечай... Чувствую, вы торопитесь, святой отец...
— Да,— сказал священник,— у меня важная встреча, а потом нужно отправляться в свою резиденцию.
— Я вас не утомил?
— Ну что вы! Что вы делаете завтра в это время?
— Спущусь, как обычно, в ущелье.
— Если вы там побудете примерно час, я вас разыщу.
— Буду ждать.
Святой отец удалился быстро, шагом, более подобающим военному человеку, нежели духовному лицу.
Надо бы перекусить. Весел ты или печален — это твое личное дело, по жернов желудка не может крутиться вхолостую, ему зерно подавай. Двинулся к своей привычной закусочной, что возле рынка. Официант уже знал его и немного погодя, не задавая вопросов, поставил на стол кружку пива, тарелку с шашлыком. Только потом спросил: «Что-нибудь еще?» — «А что еще есть?» — «Только это».— «Тогда спасибо». Выпил пива, обвел взглядом столы — все были заняты.
Под потолком висело густое облако дыма. Люди ели, пили, разговаривали все разом. Варужан им позавидовал. Почему? При желании он мог бы жить по-ихнему. А они?..
На другой день Варужан вышел в город только в середине дня. Дежурная взяла из его рук ключ и вдруг спросила: - Твоя фамилия не Ваганян?..
— Ваганян. Варужан Ваганян.
— Вот и она сказала: Варужан. Но фамилию другую назвала. Ну-ка постой...— взглянула на запись.— Ага, вот. Ширакян.
— Это не я. Ошиблась. А кто спрашивал?
— Да по телефону. Женщина. По-русски говорила, я половину не поняла.
Кто бы это мог быть? Он наморщил лоб.
— Вообще-то мое настоящее имя Вачаган. Так что и имя не совпадает. Паспорт мой у вас, можете взглянуть.
Женщина с хитрецой засмеялась:
— Ты, видать, нашей сестрою напуган. А может, в России с кем-нибудь любовь крутил, и она тебя узнала? Рыльце у тебя в пушку,— закончила она почти сурово.
— Наверно, ошиблась. Такое случается. Им все кавказские мужчины кажутся на одно лицо.
Кто бы это мог быть?
Он сбежал от родных, от городской суматохи, от знакомых, да и прошло-то всего четыре дня...Спустился в ущелье. В этот час отдыхающие, то есть половина города, принимают минеральные ванны, а другая половина, обслуживающий персонал, открывает-закрывает краны, проверяя температуру воды. Посему, если довериться теории вероятности, в ущелье вряд ли встретятся знакомые. Интересно, святой отец придет?..
Нужно написать письмо своему южноамериканскому брату Сэму (то есть Сенекериму) Шираку (то есть Ширакяну — и он взял имя деда для своей фамилии). Вернее, Сэм ему написал — нужно ответить. Молодец, сводный брат, наши споры не пошли прахом, ты и впрямь оказался хозяином своего слова: обещал приехать и едешь с сестрой (своей родной, а моей сводной) Сюзи (она же Сусамбар Ваганян). Выхода нет: как только получит телеграмму, нужно тут же срываться в Ереван — встречать. Брат из Байреса в Нью-Йорк приехал, чтобы его встретить. Потом, конечно, он оставит брата и сестру на попечение Арама и Нуник. Странная штука этот так называемый театр жизни. Жил он один-одинешенек, и вдруг нежданно-негаданно объяви-
лись: отец, двоюродный брат, двоюродная сестра и уж совсем чужая матушка — made in USA, если можно так выразиться. Не запоздала ли прививка? Даст ли деревце плоды? Пробудятся ли в нем родственные порывы? Сюзи-Сусамбар... А Сюзи-попутчица — Шушан... Су-самбар звали и американскую бабушку его сводной сестрицы. А кем ему доводится та бабушка?.. Слово «бабушка» родило в сознании Варужана образ бабушки Нунэ. Он подумал, что на свете нет для него человека роднее ее. Вспомнил бабушку с превеликой нежностью, и сердце у него заныло. Живи, бабуль, подольше, умоляю тебя, ведь, пока ты есть, я все еще внук, внучек, стало быть, могу еще почувствовать себя маленьким, прийти, уткнуться в твои колени, а ты ни о чем не спросишь, просто погладишь поседевшие и поредевшие волосы внука.
С Сэмом Варужан не раз всерьез спорил, особенно неприятная сцена была однажды после посещения казино. Там Варужан с огромным удовольствием просадил восемьсот долларов Сэма. Только сели за зеленый стол, Варужан поставил пятьдесят долларов и сразу выиграл четыреста. «Больше не играй,— предупредил его Сэм,— проиграешь, это уже проверено». Но Варужан даже не взглянул в его сторону и тут же проиграл — и свои четыреста долларов, и его восемьсот. «Ну, что я тебе говорил!» — «Деньги я тебе в Ереване верну, не волнуйся»,— сказал Варужан. «Доллары — рублями?..» Варужан не ответил.
А потом они проспорили всю ночь в гостиничном номере. Сэм сказал, что, видимо, скоро переселится на север — в Нью-Йорк или Лос-Анджелес, юг беден, торговля коврами идет худо. Отцу не по душе, но это неважно, отец может остаться в Байресе... «Мне он и год отцом не был, зато тебе отец целых тридцать лет...» Зачем яд примешался к словам Варужана? Сэм пропустил мимо ушей эту язвительную реплику. «Хватит гулять холостяком,— сказал он.— Жениться пора... Могу я на родине взять в жены красивую девушку?» — «Тебе же все равно, что ковер купить, что жену. Ты ведь американец!..» Сэм вдруг взорвался: «Да, верно, американец. Завидуешь? В моей груди два сердца. Одно — американское от роду, второе — армянское. Понимаешь?.. И они не перечат друг другу, не бьются вразнобой, наоборот, стучат согласованно, по-братски...» Варужан с печальным недоумением взглянул Сэму в глаза: «Два сердца, говоришь?.. А если твоя Америка нам войну объявит, а ты станешь летчиком и тебе дадут приказ бомбить... Ереван, какое из двух сердец ты послушаешься?» Теперь уже печальное недоумение переплеснулось в глаза Сэма: «Ты, брат, задал бессовестный вопрос... Как у тебя только язык повернулся так сердце мне ранить? Бог не допустит, чтобы такое произошло...» — «А если... а если произойдет?..» — «Я... я гражданин Америки, а война к сердцам отношения не имеет...— и потер виски.— Ты бессовестный, бессердечный человек...» Да, и впрямь жестокий вопрос, но... пусть бы его брат, продавец ковров, поклялся, что он скорее покончит с собой, чем... А ведь не поклялся. Ну вот приедет, они и продолжат спор... ...В ущелье и в самом деле не было ни души. Варужан уселся возле скалы Ревности и с изумлением, не меньшим, чем в первый день, принялся смотреть на чудо: дерево, уцепившееся за макушку скалы.
Листва его отливала багрянцем, и само дерево походило на огромный костер, полыхавший на вершине утеса. Ветер потихоньку раскачивал дерево, но был бессилен погасить этот удивительный костер. Давным-давно, говорят, заблудилась в этом ущелье собиравшая овощи сельская молодка. И вдруг видит: прямо перед ней мохнатый медведь. Он глядит-глядит — уж больно хороша и молода новобрачная. Схватил ее и — в пещеру. Сел напротив, смотрит, и глаза его теплеют, теплеют. Потом встает и, придавив вход в пещеру здоровенным валуном, идет в лес. Молодая женщина сидит в темноте, трясется, а медведь возра-щается и приносит ей в лапах диких яблок. Отодвинул камень, протянул ей яблоки, она их берет и улыбается ни жива ни мертва. Глаза медведя совсем потеплели, он, обрадованный, снова в лес убегает. Впопыхах валун перед входом в пещеру косо придвинул, и новобрачная сумела улизнуть. Уже затемно прибегает она в село, а сельчане давно в лес отправились на ее розыски. Узнав о том, что она вернулась цела-невредима, все радуются, раскрыв рот слушают о ее приключении, о том, как медведь ей яблок принес. Все радуются, кроме ее молодого мужа — тот мрачнее тучи. Ночью он к жене не приблизился. Во вторую и третью ночь то же. Все пьет, курит. Ему начинает казаться, что, когда он на улицу выходит, люди вслед ему шепчутся: «Глядите-ка, глядите, у него с медведем одна жена на двоих». А женщина носа из дому не ка-жет, плачет дни и ночи, а потом идет к ущелью, подымается на вершину скалы, выступающей из реки, и бросается в воду. Была молодая женщина беременна, и, рассказывают, в тот миг, когда она бросилась вниз, на голой скале сразу зацвело это удивительное дерево. Люди с того дня прозвали скалу скалой Ревности. А про дерево говорят, что оно — нерожденное дитя.
На днях Варужан встретил у скалы старика, тот и рассказал ему эту забавно-печальную легенду. Дерево же в самом деле странное: растет из скалы, необычны его кроваво-красные плоды и листья. «Не сам ли ты эту историю придумал, отец?» Старик, походивший на бывшего учителя, на несостоявшегося писателя и на Мовсеса Хоре-наци из захолустья, невесело вздохнул: «Эх, если б я мог такие истории
придумывать...»
Потом Варужан разговорился с дежурной в гостинице, и она повторила ту же легенду. Эх, знать бы, о чем думала несчастная красавица в последние мгновения жизни? О том, что медведь с ней обошелся более человечно, чем муж? Может быть, и об этом, кто знает... Почему Варужану вдруг вспомнился тренер Мари по каратэ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72