Не надо было ходить в «Маленькую Армению», а уж в большую ехать тем паче не надо, поздно...
Вновь зазвонил телефон. Ясное дело, Петрос:
— Я внизу, в ресторане.
— Сейчас, через минуту-другую, спущусь.— И в этот миг решил, что сегодня же напишет письмо в Ереван деду Шираку... Сегодня напишет, а завтра, возможно, ему станет смешно: отвечать на письмо спустя шесть лет?..
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Ночной перрон был безлюден. Город отдыхающих давно улегся спать, и Варужану Ширакяну показалось, что он уезжает из пустыни. Ядовитая, ослепительная белизна неонового света превратила асфальт перрона в песок. А разве белоснежный песок бывает?..
Его, разумеется, и на сей раз не провожали, но должна же быть хоть одна живая душа на перроне. Когда поезд трогается и провожающие машут руками другим, ты можешь вообразить, что они прощаются и с тобой. И сам можешь помахать рукой в ответ.
Вошел в вагон, и теперь уже коридор показался ему пустыней, только вместо песка тут лежала длинная и пыльная ковровая дорожка.
Проводник с красным выспавшимся лицом искренне Варужану обрадовался: «Я с самого Тифлиса со стенами разговариваю. Сейчас чай поставлю, попьем, поговорим о том о сем».
Варужан не отозвался ни на предложение попить чаю, ни тем более на предложение побеседовать. Молча вошел в свое купе, швырнул саквояж на постель, а потом зачем-то снова вышел в коридор. На сей раз не повторил прежней ошибки — купил оба билета, так что будет в купе один и спокойно обдумает все, что произошло за этот тяжелый и странный день. Сейчас выяснилось, что он вообще единственный пассажир на весь вагон. Хорошо это или плохо? Так с ходу и не определить. Впрочем, уже на следующей станции могут насесть, и забурлит вагон, как кипящая каша.
Холодный душ принес Варужану лишь временное облегчение, голова вновь сделалась свинцовой. «Что ты натворил! — тяжело вздохнул Андраник Симонян, прощаясь с ним у подъезда.— Ты сегодня уедешь, и все, а мне с этими людьми жить и работать. И потом — что ты о них знаешь? Наверно, и пишешь так: за час двадцатерых рассу-
дишь... Когда ты этих людей успел узнать?..» Варужан не сдался: «Чем лучше я узнаю людей, тем невозможнее становится писать о них хорошее».— «Но ведь собой-то ты доволен! Ведь доволен?..» Варужан покосился на товарища и махнул рукой: «Прости, Андраник, я усложнил тебе жизнь. Вот потому-то я и не хотел выходить из подполья. Прости». Андраник растерялся: «Нашел слово — прости!.. Если хочешь знать, судью ты правильно на место поставил, а вот Теруняна...» — «Теруняна?.. Вернусь, встретимся. Если он, конечно, возражать не будет. Удивительно напряженные у него глаза. Пригвоздил меня взглядом так,что я этот взгляд с собой в Ереван везу».
Прощальный поцелуй старых друзей был холодным — так, наверно, случайные знакомые целуются на кладбище. «Извини,— сказал Андраник,— что не иду на вокзал. Я не могу гостей одних оставить, ты же понимаешь...» Да, грустно простились.
Поезд вздрогнул, колеса пришли в движение, и в этот момент в гулкой пустоте перрона сверкнула женская фигура, да-да, именно сверкнула своим огненно-красным пальто в белом неоновом освещении. И тут же исчезла в дверях соседнего вагона. Егинэ?.. Вряд ли... Если бы она собиралась в Ереван, днем сказала бы об этом, когда прощались по телефону... Но зачем тогда она спросила, какой у него вагон? «Нет, нет, не бойся, я на вокзал не приду,— сказала она.— Просто поезд идет мимо моих окон, даже номера вагонов различить можно, я вслед посмотрю».
Он засмеялся, а сердце защемило — от радости, боли, сожаления?..
«Девятый вагон, Егинэ. Хочешь, и номер купе скажу? Номеров купе из твоего окна не видно?» — «Если очень здхочу увидеть, и номер купе виден будет». Ему почудилась внезапная грусть в ее голосе или так оно и было? «Двенадцатое купе, причем я буду один. На одну постель положу свое сердце, на вторую — рассудок. Пусть дерутся всю ночь».— «А я где буду?» — «Между ними, Егинэ...» Удивительная женщина... Почему-то вспомнилась строка поэта: «Ты моя, последняя по недоразумению и единственная по судьбе...»
Поезд уже отъехал от вокзала и двигался теперь узким «коридором» между одноэтажными домиками. В окнах царила темень. Если увидит свет, значит, это и есть окно Егинэ. Нет, света не было ни в одном окне.
Поезд еще не набрал скорости — двигался медленно, электровоз будто страдал одышкой (как и сам он нынче), вот-вот остановится, воды попросит. Ничего, сейчас он выползет из города и засвистит, помчится... куда, зачем?..
Вернулся в купе, снял ботинки, надел домашние туфли и прямо в них и в одежде растянулся на постели. Наверно, уснул, напряженные нервы расслабились, и мерное покачивание вагона навеяло дрему. В полусне-полуяви — такое состояние бывает до операции и после операции — Варужан вдруг увидел, что дверь купе тихонько открылась. Вскочил, приняв в первый миг все за мираж.
— Егинэ? Ты?..
— Тише,— сказала она.— Проводник спит. Я вошла незаметно, хотя у меня билет в этот же вагон, в соседнее куне.
Да, да, это Егинэ, удивительная женщина, путающая все его карты. Она заперла дверь и осторожно присела на краешек свободной постели:
— По-моему, сердце твое на этой постели, а? Засмеялся — его слова.
— Не доезжая до Еревана, сойду, сяду на встречный поезд и среди дня буду уже в своей библиотеке.
— Значит, ты в Ереван не едешь?
Женщина снисходительно посмотрела на этого большого непонятливого ребенка.
— Мы ведь всю ночь будем вместе, да?..
Ждал ты такого шага, наиглупейший писатель Варужан Ширакян? Есть у тебя хоть один герой, способный на такое? Свинец в голове растаял, полегчало, туман развеялся. За что тебя любит эта женщина? — прозвучал вопрос в его душе, а вот с ответом он замешкался.
— Ты не очень сердишься, что я пришла?
Он вобрал в свои ладони русоволосую головку женщины, прижал к груди своей крепко, до боли, и теперь ему захотелось расплакаться. Но слез не было. Когда он плакал в последний раз?
...Потом будет все, что должно быть: поцелуи, слезы, удивление и отчаяние. И слова, слова — ласковые и горячие, умудренные опытом и новорожденные. Он нальет из неразлучной плоской бутылки-фляжки коньяк, женщина легко и улыбчиво глотнет горькую жидкость и не поморщится и вдруг заплачет слезами горячими и горючими. Она изменится даже внешне, сделается хрупкой, почти нематериальной, и признания польются из нее с невероятной искренностью. Волнение, выпивка, душевная боль наполнят его дурманом, сладостной слабостью, которую он наречет блаженством. Им покажется, что они на море, и неизвестно, куда их вынесет челнок. Они бросят весла и отдадутся на милость стихии. Они переживут минуты невозможной духовной близости и не захотят ничего ставить под сомнение. «Ты думаешь, легко было жить десять лет с нелюбимым мужчиной и ни разу даже мысленно не изменить ему, когда вокруг тебя вертятся мужчины, готовые на все? Это было, наверно, самым трудным. Но, с другой стороны, разве можно изменить тому, кого не любишь? Изменить можно только в любви, а любви не было».— «Как же ты жила так, Егинэ?..» — «Я настолько привыкла к своему положению, что все оставалось по-прежнему даже после его смерти, когда, казалось, я наконец освободилась от чувства долга, от обязанностей, от необходимости притворяться. Иногда, лежа в ванне или в постели, я с грустью смотрела на свое все еще красивое, но, увы, бесполезное тело. И думала — только не считай меня бесстыжей — а ведь это тело еще способно кому-то доставить наслаждение. Перед глазами моими проходили приятные мне мужчины, грех казался сладостным и возможным, но утром я просыпалась, и... и все продолжалось по-прежнему».— «Я видел брата твоего мужа. Он швырнул, мне в лицо грубые слова, не слова, а камни, я почти возненавидел его и одновременно понял, что он, по-видимому, хороший
человек».— «Когда вы виделись с Суреном?» — «Два дня назад. Я все уладил, дорогая. Это дело брошено в архив».— «Он боится, что ты опорочишь меня, он не доверяет людям твоего круга, а ты... а ты...— Егинэ долго подбирала нужное слово.— А ты моя страна.— И вдруг наивно-беззащитно спросила: —А кто я тебе, милый?» — «Страна должна иметь царицу». Егинэ просияла, поверила словам, и Варужан опять-таки не догадался, что самые чистые слова произносит лишь в минуты слабости. Когда слаб, он — поэт. А завтра многого не вспомнит. И ни завтра, ни после не будет больше такой женщины, которой ему захотелось бы отдать эти слова. «Ты моя царица...— и снежный ком иллюзии покатится, вырастет, и сам он этим словам поверит, и ложь эта будет сладостной и приятной.— Ни с одной женщиной у меня еще не было таких блаженных минут. Ты возвращаешь мне свободу, а до тебя каждая женщина хотела у меня эту свободу отнять.— Вот это уж чистая правда, вроде предсмертного крика больного.— Я так благодарен тебе, дорогая».— «Ты моя страна,— шепчет Егинэ.— А где жить человеку, если он потеряет свою страну?»
Ты моя страна... Эта женщина зажигает свет даже в самых обыденных словах, в ее устах даже самые простые слова звучат по-особому наполнение и неопровержимо... Ты моя страна. Произнеси эти слова кто-нибудь другой, и он бы поморщился, встретил бы их ехидным молчанием, а то и ухмылкой. А эта женщина... Может быть, и в самом деле женщина любит словами?.. Кто же это сказал? Нет, не вспомнить.
Потом завяжется мягкая удивительная беседа, и Варужан расскажет о своей бабушке, которая в этом обезумевшем мире хочет собрать за одним столом всю свою родню. Расскажет об отце, пропавшем и отыскавшемся, и отец опять покажется миражом, хотя и должен тысячу семьсот мороженых своему осиротевшему в годовалом возрасте сыночку. «Знаешь, почему родные выдали меня за него? Я говорила тебе, что он хороший человек. А родным моим он понравился вот за что: сдержанный, уравновешенный, все до мелочей продумывает. Тебе нужен именно такой муж, сказал отец, а то ты в облаках витаешь, веришь каждому чужому слову. Если и муж был бы тебе под стать... Муж меня любил, как скрытое сокровище, и, ослепленный своей любовью, скрыть сокровище пытался еще глубже. Я должна была принадлежать только ему. Он не понял, что именно потому и потерял меня. Только так и теряют любимых».
А потом наступит неизбежный миг физической близости, когда сотрется граница между двумя телами и самые страстные слова прозвучат, как молитва, нежно и бесплотно. Потом Егинэ произнесет ту фразу, которую несколько раз уже произносила: «Ты меня делаешь женщиной, любимый. С мужем это была всего-навсего повинность». И еще скажет: «Какое замечательное слово — «отдаваться»... Я только теперь понимаю его тайную красоту. Я дарю себя тебе, отдаюсь твоей воле, твоим рукам».
Да, так оно и есть: женщина любит словами, мужчина руками... И опять не вспомнил, что эту фразу произнесла одна женщина, которую он и нашел, и потерял в одну ночы
(Годы спустя, в неумолимую минуту одиночества, Варужан Ширакян с удивительными подробностями увидит, почти физически осязаемо ощутит ту ночь в поезде, в ушах у него зазвучат слова женщины, и он вдруг осознает, что никогда еще чистейшее чудо, птица счастья не была от него так близко. Но, увы, упустил он ее, отпустил. Куда она улетела? Зачем?.. Он, конечно, забудет, что в эту минуту, удовлетворенный словами и близостью, он сначала выкурит сигарету, а потом, отвернувшись к стене, уснет здоровым мужским сном. А женщина-птица со слезами в глазах будет охранять его сон до рассвета.
Да, годы спустя в неумолимую минуту одиночества он вспомнит с поразительными подробностями три кубических метра купе, и только женщина окажется в туманной дымке — некая безликая красавица. Черты ее лица давно успеют стереться из его памяти. Но это все после, годы спустя.)
А Егинэ... Она сидела с широко открытыми глазами и думала, думала — до самого рассвета. Быстро, несмотря на темноту, оделась. И осторожно, чтобы не разбудить Варужана, перебралась на другую полку. В сердце ее была разлита темная грусть — темнее ночи за окном. В полумгле купе она разглядывала мужчину, которого любила десять лет. Десять лет? Нет, целую вечность. И человек этот был для нее рыцарем мечты, сказкой... А сейчас она слышит его размеренное похрапывание, видит на лице его глуповато-добродушную улыбку. И еще вдруг заметила выглянувшую из-под простыни его босую ногу с давно не стриженными ногтями. Варужан что-то бормотал во сне, вертелся. А иногда сквозь это бормотание прорывались отчетливые фразы. Несколько раз она различила свое имя в них. «Егинэ, ближе, ближе... Егинэ, какая у тебя изумительная грудь...»
Так, значит, это его она любила долгие и напряженные десять лет? О близости с ним мечтала?.. Все ложь и правда, реальность и видение. И женщина спокойно заплакала — так плачет родник в недрах земли, когда не может выбиться на свет божий.
Беги, Егинэ, сказала она себе, беги, чтобы не потерять свою любовь, чтобы она, эта любовь, не сделалась застиранным бельишком души, страстями повседневности, спасай свои ожидания, надежду, тоску, потеряй его, чтоб... сохранить его.
В окне мало-помалу светлело. Егинэ знала, что в Ереван поезд прибывает на рассвете. Вот и пора прощаться — с поездом, мечтой, надеждой. Мягко коснулась плеча Варужана: «Проснись, родной». Он продрал глаза с великим усилием и неохотой: «Ты уже оделась?..» — «Да, дорогой, ты лежи, а мне пора. Я просто хотела проститься. Извини».
Она быстро встала, неслышно открыла дверь купе и вышла в пустой и холодный коридор. На безлюдном перроне она оглянулась, посмотрела на окно, увидела в окне, по другую сторону стекла, Варужана и улыбнулась. Варужан помахал ей рукой — он не видел ни ее улыбки, ни тем более слезы, катившейся по руслу этой улыбки. Но в нем вдруг вскрикнула боль, потому что он неожиданно увидел, что мимо полуразрушенной стены полустанка идет совсем другая, надломленная женщина.
Поезд тронулся. Варужан Ширакян проснулся окончательно.Беги, сказал он себе, беги, ты уже запутался в этой любовной паутине, ведь ты можешь полюбить по-настоящему, но это не то, что ты ищешь.
Потом Варужан откроет окно, подставив лицо холодному утреннему ветру, и ночь покажется ему горьким медом, и он не вспомнит собственных слов и не осознает, что они-то и были самыми чистыми словами в его жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72