.. Ты будешь больше слушать, чем говорить, и смотреть с редкой нежностью на своих сотрудников, даже на зама, который вообще-то тебе не по душе. А потом скажешь: расходитесь, буду читать материалы нового номера. А секретаршу предупредишь: если будут спрашивать, я еще не вернулся. Потом, спустя несколько месяцев, вновь отпустишь бороду, и вновь появятся одобряющие и возражающие. А новый роман так все и не будет писаться. Поймешь, что так легко, как раньше, не напишешь уже ничего. Слова превратятся в чугунные гири, и ты будешь с великой натугой, кряхтя, подымать каждое слово... Будут моменты, когда сердце заполнит пустота безнадежности и крылья твои обмякнут. Но ты все равно очнешься, как отходят от опьянения рано поутру и, взглянув в окно, заново открывают мир, который, казалось, знали. Поймешь, что в тебе просто-напросто рассеивается туман иллюзий, и вещи, весь белый свет — все теперь видно в естественном свете, хотя, возможно, многое сделается более грубым, отталкивающим, материальным. Поймешь, что видимый тебе кусочек истины еще не вся истина. Истина — не морская вода, чтобы по капле судить обо всем море. Нужно выпить все море истины.
Так пей же.У человека не всегда достает сил даже в зеркало на себя взглянуть, а ведь зеркало возвращает человеку лишь маску. Следует же нырнуть в глубь души — да не нырнуть, а нырять ежедневно. Тебе мало-помалу станет ясна разница между зубной болью и душевными страданиями: больной зуб выдернут, вскрикнешь в последний раз, и на тебя снизойдет блаженное оцепенение, великая безмятежность. А душевная боль навеки останется в тебе. Она — та самая огненная сорочка.
Рождение — жизнь — смерть... Три действия одного спектакля. И не успел еще подняться занавес, всем известно, чем спектакль закончится. Конец всегда трагический. Каким образом, через какую истину, пропитавшую каждый час твоей жизни, сумеешь ты опровергнуть жестокость и неотвратимость конца? Ты много раз спросишь себя об этом и всегда услышишь в ответ ласковый далекий голос: умей любить, любимый...
А любовь — тоже огненная сорочка.Нунэ Врамовна Ваганян (урожденная Мугнецян) умерла через двенадцать дней после незабываемой ночи своего восьмидесятипятилетнего юбилея. Уснула и... уснула. Словно свечка—жизнь в ней догорела, иссякла.
Точный час смерти определить было трудно. В тот вечер семья засиделась допоздна в гостиной у топившегося камина, и, как обычно, бабушка Нунэ либо что-то рассказывала, либо слушала. Потом она встала, пожелала близким спокойной ночи и по скрипучим деревянным ступенькам поднялась к себе на второй этаж.
Утром, когда семья собралась завтракать, бабушка Нунэ к столу не вышла. По издавна установившемуся в семье обычаю, без бабушки за стол не садились, и Нуник побежала позвать ее. Дверь была приоткрыта, Нуник влетела, окликнула бабушку, та всегда сразу отзывалась, а тут не подает голоса. Пусть еще подремлет, решила внучка, спустилась в гостиную и сказала, что бабушка еще спит и она не хотела ее будить. Так как Арам спешил на работу, а Нуник в университет, позавтракали без бабушки. Но все четверо как-то без настроения, на ходу — так, попили чаю, кофе... Тигран Ваганян после ухода детей взялся за свежие газеты и, попивая горький кофе, попытался вникнуть, что же произошло вчера в мире. Но на сердце у него было отчего-то беспокойно. Немного погодя он отложил газеты, допил кофе и поднялся на второй этаж. Постучал в дверь комнаты матери, сначала спокойно, потом нервно — никакого ответа. Открыл дверь, вошел. На своей кровати мирно и кротко спала бабушка Нунэ. Как сумел догадаться сын — догадка пронзила его внезапно и оглушительно,— что спит она уже вечным сном? Лицо в обрамлении белых волос было мирным, удивительно светлым, без каких-либо следов страдания. Когда спустился к ней ангел смерти — среди ночи, на рассвете? Не определить...
И вновь в этом доме собрались все.Не было лишь Сэма и Сюзи — неделю назад они улетели в Южную Америку. Сирарпи — по причине отсутствия самолетов на Бейрут — все еще находилась в Ереване. Ночью двадцатого декабря прилетел из Самарканда Врам Ваганян — на сей раз с семьей. Из Тюмени прилетел Ширак Второй...
Дом Ширака Ваганяна никогда еще не видел столько народу — бабушка Нунэ оставалась под родным кровом еще два дня и две ночи. Гроб с покойной стоял в гостиной на том же столе, который менее двух недель назад был праздничным. Под гробом был подстелен персидский ковер, присланный в подарок бабушке Нунэ армянками из Халеба.
В течение трех дней приходили-уходили родственники, соседи, товарищи, знакомые, знакомые знакомых, и впервые в своей жизни Нунэ Ваганян оставалась лежать в присутствии такого скопления народу. Лицо усопшей, белое как мел, приобрело тот же цвет, что и волосы. Оттененное черной одеждой и пестротой цветов, оно казалось нематериальным, нереальным, казалось белым свечением, тихо трепетавшим в черной рамке головного платка.
Смерть восьмидесятипятилетней женщины вроде бы должна была восприниматься естественно, безболезненно, не должна была никого потрясти, однако потрясла не только дом, но и весь околоток, наполнив людские сердца самой искренней печалью.
Варужан Ширакян впервые курил при бабушке. Курил не переставая и никак не реагировал на приходящих-уходящих людей. Когда к нему подходила жена или родственник, он машинально отвечал на вопросы, но взгляд его был прикован к одной невидимой точке.
В последнюю ночь, незадолго до рассвета, он попросил оставить его с бабушкой наедине, погасил люстру и при желтоватом свете свечей все смотрел, смотрел на белое лицо бабушки, на ее скрещенные на груди руки.
Он разговаривал с бабушкой, и бабушка отвечала ему, хотя глаза ее были закрыты, а уста сомкнуты. Вокруг гроба бабушки стояли фотографии тех ее родственников, которые не успели, не сумели приехать на ее похороны, и лица эти казались странными рядом с усопшей, потому что многие улыбались. Это была просьба бабушки Нунэ: «Если кто не успеет или не сможет приехать на мои похороны,— говорила она не раз,— так пусть его фотокарточка возле гроба моего постоит».
Варужан смотрел на этот удивительный почетный караул фотографий, и в сердце его царили смятение и горечь. Дверь гостиной изредка приоткрывалась, и в гостиную проникала ослепительная полоска света. Это, видно, близкие проверяли — как там Варужан один. А сам Варужан ничего не видел, не слышал.
Это была последняя и, наверно, самая лучшая беседа бабушки с внуком.
«Ты уже не внук больше, ты вырос, безвозвратно вырос»,— сказал сам себе сорокатрехлетний мужчина.
Сказал вслух?..
Белое лицо бабушки опечалилось, губы сомкнулись плотнее.
«Прости, бабушка, за то, что я в первый раз при тебе курю».
«Ты хоть не глотай дым, кашлять станешь. Дед твой все кашлял, ночью вскакивал, задыхался от кашля. Я всегда возле него на ночь воду ставила».
«Как ты жила, бабушка?»
«Ты б этот вопрос деду задал. А я что — я хорошо жила».
«Да только хочу вопрос задать, вы уходите».
«И должны уходить. Я и так уж зажилась бессовестно... Меня дед Ширак заждался».
«Ключи от дома деда ты Араму отдала...»
«А кто тебе Арам?»
Может, Арам услышал бабушкины слова, раз вошел именно в этот момент. Варужан взглянул на двоюродного брата и ничего не сказал. Арам подошел и на мгновение замер у изголовья бабушки.
— Ты иди, Варужан, отдохни, а я с бабушкой побуду. Варужан строго посмотрел на него:
— Курить будешь?
— Я при бабушке не курю.
— И я не курил.
В гостиной было холодно, оба окна открыты — так надо, печка не топилась, и декабрьская ночь вливалась через окна в комнату, привнося с собой тишину большого города, которая все-таки оказывалась шумом.
— Бабушка впервые получила так много цветов,—Арам ласково погладил бабушкины руки, которые впервые были холодны и безответны.— Мы выросли, Варужан, мы больше уже не внуки, ни для кого не внуки.
Варужан вдруг всхлипнул, не хотел, а всхлипнул, слезы образовали ком, который застрял у него в горле. И не предполагал, что бабушкина смерть так перевернет ему душу. Один знакомый вчера, пытаясь его утешить, сказал: «Возьми себя в руки, бабушке пора было уходить». Варужан посмотрел на него почти с ненавистью — кто определяет, кому когда пора?.. Варужану казалось, бабушка будет всегда. Он потер себе лоб, жадно втянул в себя дым сигареты, и она сразу сделалась пеплом, посыпалась на пол. Зажег новую. И увидел свою жизнь последних месяцев — людей, события, переживания, сомнения... Куда ты уходишь, бабушка?.. Ты была единственным человеком, ничего от меня не требовавшим, хотя больше всех имела на это право. Ты ни разу за всю жизнь не упрекнула меня, хотя были тысячи поводов. Ни разу не повесила носа, не разобиделась... Ты просто любила меня, и какое это, оказывается, великое дело — просто любить... Значит, столько же невысказанных советов и укоров уносишь ты с собой в землю. Прости меня, бабушка... У меня месяцами не находилось времени навестить тебя, а стоило прийти, лицо твое освещалось, ты суетилась, осыпала меня ласками... Только однажды грустно так сказала: «Ты ведь мне и за старшего внука, и за старшего сына. Хоть уж почаще по телевизору выступай, чтоб на тебя поглядеть».
Варужан с горечью подумал об отце: должен был приехать, в последний раз увидеть мать, для которой ты так навсегда и остался два дцатидвухлет ним...
— Да, Арам, осиротели мы с тобой, я-то уже полностью осиротел.
— Ты меня прости, Варужан, за то, что я иногда...
— Старики всему верят, пожилые во всем сомневаются, молодые все знают. Я в твои годы тоже все знал. Если долго жить стану, наверно, всему начну верить...
Арам в упор посмотрел на двоюродного брата, подошел к нему и тяжело опустился на соседний стул.
Так они и просидели до рассвета, не проронив больше ни слова,— каждый вел свою последнюю беседу с бабушкой. В неподвижном безмолвии лежала бабушка Нунэ и уже плыла, уплывала в своем гробу-ладье... Куда? В какие дали? К каким берегам?..
Но ладья уносила лишь тело ее...













1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72