Из-за границы прислала. С дочкой и мужем снялась. Хороший у нее был муж. А теперь вот нет ни дочки, ни мужа. Только и осталось радости что внучка Инесса. Ну и дали ж ей имя... А третья фотография уже ереванская. В первый приезд сюда Тагуи Арам ее фотографировал на вокзале. Как увидали Тагуи с Нунэ друг друга, принялись плакать и смеяться, смеяться и снова плакать. «Приедешь, Тагуи? — спросила она карточку.— А то другой уж раз только на том свете свидимся. Приезжай, поговорим чуть-чуть о Карее, о нашем замужестве, поплачем... А?..» Карточка Тагуи глядела молча, непроницаемо — все глядела, глядела. «Не больна ли ты? А?»
А с карточкой Врама бабушка Нунэ поссорилась. Уже месяцев пять сердилась. «Что ты за человек,— говорила она, не глядя на снимок— с ним была в ссоре.— Ты-то не за границей! Что ж голоса не подашь? Хоть раз в месяц мог бы мать навестить, спросить, жива я, здорова? Что, только один Тигран мне сын? Его одного я, что ль, растила-мучилась? И письма пишешь половина по-русски, половина неизвестно по-каковски. Думаешь, пока ты по Казахстанам-Узбекиста-нам мотаешься, мать твоя русскую гимназию окончила? Отпуск бывает же, уж хоть бы внучат сюда прислал, а то они небось и имя бабушкино забыли и где живет. Ежели еще года два не появятся, мне с ними через переводчика разговаривать придется. Вот до чего дожили, святой Месроп-Переводчик...»
Случалось, вела она бой и с карточкой Варужана (с карточкой сражалась, чтоб самому ему, когда приедет, только ласковые слова говорить). Это первый внук, а все первое — сладко; имя деда взял он себе
и фамилию. Уж как рад, как рад был Ширак, когда Варужан принес газету, развернул перед дедом. Там было большими буквами напечатано: Варужан Ширакян. От радости даже рассердиться забыл — почему это внук имя Вачаган, которое дед ему дал самолично, в Варужана превратил?.. Господи, а сейчас бы он как порадовался... Но когда Варужан съездил отца повидал, сразу осунулся. Что там стряслось-то? С зажженной сигаретой в дом заходит, с зажженной сигаретой из дому выходит. Даже на фотографии у него сигарета в зубах. «О легких своих ты не беспокоишься, сынок? Последнюю книжку, думала, принесешь, подаришь бабушке. Нет, сама в книжный магазин сходила, купила себе. Да, да, своими ногами сходила, деньги заплатила, взяла. Да еще хорошенькая девушка шепнула подружке на ухо: бабушка Варужана Ширакяна!.. Сделала вид, что не слышу, но обрадовалась, а как же?»
— Арам, что ль, меня позвал? — спросила вдруг бабушка Нунэ сама себя и поднялась.— Может, телеграмму принесли? В дверь вроде бы звонили.
Поднялась, вышла из своего мирка, и комнату мгновенно сковало тяжелым безмолвием — ведь фотографии между собой не переговариваются. Самое большее, что они могут, это жить друг возле друга. Да, вечно жить друг возле друга, наверно, могут одни лишь фотографии.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он сидел в гостинице на крохотном балкончике (стул и ноги поместить удалось — повезло) и смотрел на горы, на небо, на ущелье. Уже который день проводил он в этой позе. В первый день бродил по городу—нескольких часов оказалось достаточно для знакомства. Здравч щы, две гостиницы, две школы, маленькая действующая церковь (удивился — шестнадцатый век), основное население — отдыхающие. О, с какой важной серьезностью толпа их по четыре-пять раз в день двигалась на водопой. Чтоб прожить на день дольше, они на месяц лишали себя всяческих удовольствий. А зачем вам этот один день? Что вы будете делать? Если бы каким-то чудом удалось записать человеческие голоса, наполнившие городской воздух, получилось бы многоголосье, оповещающее мир о язве желудка, повышенной кислотности, воспалении поджелудочной железы и о прочих подобных хворобах. Тоска. Он стал мечтать заиметь серьезную болезнь, чтоб ею заниматься, ходить по врачам, пить минеральную воду, принимать ванны, слушать советы, давать советы. Наверно, болезнь заставила бы забыть о многом другом. Да, жаль, что здоров...
А ущелье было изумительным. Варужан либо бродил по ущелью, либо смотрел и смотрел на небо с балкона.Как сейчас вот. По крутому склону спускаются двое. Варужан следил за ними уже около часа. Одна двигавшаяся точка была светло-голубой (значит, девушка), другая — темной. Точки то приближались, то отдалялись, то скрывались за кустом, камнем, разговаривали
(интересно, о чем?), иногда точки сливались в одну, и цвета их делались неразличимы. Иногда парень помогал девушке, и это, видимо, было лишь предлогом для того, чтобы девушка бросилась в его объятия,— она таки бросалась и, видимо, хохотала. Голоса до гостиницы не достигали, но Варужан чувствовал: девушка звонко смеется. Позавидовал: наверно, они счастливы. Во всяком случае, счастливы в этот момент... Если бы можно было написать смех, не о смехе, а именно смех, чтоб слова передали переливы и звон его... Если бы можно было написать глуповато-счастливую улыбку парня...
Тяжелее всего была беседа с председателем в Ереване. «На три месяца, говоришь? А как же журнал?» — «Все будет в порядке, нет проблем. Я уже вычитал материалы трех будущих номеров».— «Но три месяца без редактора?..» — «Этот редактор, между прочим, еще и писатель».— «Хороший притом писатель, знаю. Молодежь из-за твоих книг с ума сходит».— «С ума сходит? Сомневаюсь».— «Последнюю твою повесть хвалят. Где я читал?.. Нет, повесть я не читал, а вот рецензию...» — «Вы и рецензию не читали». Председатель промямлил: «Откуда время взять?.. Что-нибудь новенькое задумал?.. Напиши исторический роман». Этот совет давал он всем прозаикам с тайной надеждой подыскать Багратуни соперника. «Да я сам уже года четыре как материал собрал. Он у меня залежался, писать хочу». Председатель написал свою третью пьесу лет двадцать пять назад, а потом строчил только доклады и, видимо, истосковался по творчеству. «Каждый год собираюсь оторваться от своей жизни на несколько месяцев, уехать в какую-нибудь дыру и писать... Столько всего накопилось, а не выходит. Дают мне, что ли, передохнуть от этого кабинета?» — «Ну вот видите...» Председатель довольно долго молчал, потянулся было рукой к телефонной трубке, но передумал. Стал рыться в бумагах на столе — искать какую-то запись. Но не нашел. «Целых три месяца?.. Если бы ты хоть исторический роман писал...» — «Может, и четыре месяца понадобится, а может, и через месяц вернусь, если у меня ничего не получится...» — «Если не получится... А вдруг получится?..» Выхода не было, пришлось прибегнуть к последнему козырю: «Тогда я вынужден написать заявление об уходе... Освободите меня согласно заявлению...» Председатель весело рассмеялся: «Согласно заявлению, говоришь? А редакторов согласно заявлению не освобождают. Их либо снимают, либо выдвигают...» — «Ни для того, ни для другого нет оснований, пока нет оснований, хотя для снятия основание всегда найти можно...» В председателе проснулось нечто вроде писательской зависти: «Чем ты недоволен? Разве мало пишешь? Повесть у тебя только что вышла... Прочту непременно, Багратуни хвалил...» — «Это расплывчатая вещь, а мне уже сорок два года». Глупее аргумента Варужан придумать не мог — председателю-то было уже под семьдесят. Испугался, что он сейчас скажет: «Сорок два? Так у тебя вся жизнь впереди». Нет, не сказал, ничего не сказал, только посмотрел на него горько, надломленно. Наверно, председатель лучше, чем многим представляется. «Пиши,— сказал он.— Пиши... Но не заявление об уходе. Изложи замысел, обоснуй...»—«Прямо сейчас?..»—«Оставь у секретарши». Тут же в приемной он написал на полутора страницах о том,
что задумал роман о сельской молодежи, о сельских заботах. В последние годы тема эта ценилась больше всего. На другой день узнал, что председатель отпускает его на два месяца. Ничего, поживем —
увидим.Не сообразил написать, что работает над историческим романом, тогда, наверно, три, а то и все четыре месяца себе бы выбил. Причина во Враме Багратуни, который пишет в год по историческому роману и имеет большую популярность. Председатель хочет утереть нос Багратуни достойным соперником. Они между собой не ладят. Рассказывают, во время одного спора Багратуни хлопнул кулаком по столу и сказал: «Я больше книг написал, чем ты за всю жизнь
прочел!»Да, стоило написать, что задумал исторический роман, разумеется,в современном ключе, как выражаются критики.Прошла неделя, и — ни строчки. Слова сопротивляются, не даются в руки. Раньше ему хватало месяца свободы, и рождалась повесть, десять — двенадцать рассказов.
Кто-то стучит? Да. Встал, открыл дверь. Явилась дежурная: «Ва-ганян? Мой директор уже устал тебя искать. Он сейчас у себя».Директор гостиницы, который в самом деле оказался «у себя», поздоровался с подчеркнутой вежливостью, даже улыбнулся, но при этом сказал, что через два дня ему следует освободить комнату: «Ведь вас в первый же день предупредили, что больше чем на десять дней поселить вас не сможем, не имеем права. Сезон. Зимой хоть год живите».
Озабоченный, вышел на улицу.Выхода нет — придется встретиться со старым приятелем. Прошел мимо единственной в городе библиотеки. Вдруг увидит Егинэ... Взглянул — не видно, прошел. В библиотеке полно народу, неудобно зайти. Из горсовета позвонит, непременно позвонит Егинэ. Интересно, Андраник Симонян «у себя»?
Между домов вдруг проглянул красный купол церкви. И Варужан представил себе настоятеля монастыря из «Старых богов» с лицом и походкой святого отца, своего нового знакомого...
Председатель горсовета оказался «у себя». Секретарша, по всей видимости старая дева, неулыбчиво-равнодушно спросила, откуда он и что ему нужно. Может быть, пройдет к заместителю? Председатель очень занят. Верно разгадав движение его руки, она холодно предупредила, что здесь не курят, вот и на стене висит запрет. Пришлось снова засунуть сигарету в пачку. У нас не курят, у нас не думают, у нас не грустят... Не хотелось, но пришлось достать из кармана визитную карточку и протянуть секретарше.
— Читать не надо, вам моя фамилия ни о чем не говорит. Мы с вашим председателем однокурсники.
Предупреждение не читать, видимо, оскорбило секретаршу, и она небрежно положила визитную карточку в конверт:
— Освободится — передам. В этом сезоне у него все больше и боль-
ше обнаруживается товарищей. Однажды займусь подсчетом, сколько однокурсников было у нашего бедного председателя и сколько лет он в институте учился.
Варужан хотел было выйти в коридор покурить, но секретарша тут же догадалась о его намерениях:
— У нас и в коридоре не курят. Вы надписи не видели? Он с яростью смял в пальцах незажженную сигарету.
— В таком случае немедленно передайте ему мою визитную карточку, у меня нет времени, тем более что разговор со старым другом я бы не хотел начинать с комплиментов в адрес его секретарши.
Проняло? Секретарша недовольно встала, открыла кожаную дверь и прикрыла ее за собой. А немного погодя на пороге своего кабинета уже стоял Андраник Симонян собственной персоной. Сперва раздался его голос, потом появился сам.
— Варужан! Ну что ты за человек! Когда приехал?.. Я глазам своим не верю.
Обнялись, похлопав друг друга по спине. Так в обнимку и зашли в его кабинет. Секретарша все еще стояла в кабинете председателя и пыталась выдавить из себя жалкую виноватую улыбку.
— Венера,— обратился он к секретарше,— мой рабочий день закончился, меня нет. По какому бы вопросу ни обратились, отсылай к Седракяну. Нам кофе и все прочее. Ты сама не знаешь, какого дорогого гостя мне привела.
Варужан потянулся было за сигаретой, но вдруг с некоторой тревогой спросил:
— А у тебя курить можно?
— Венера, пепельницу!
Варужан столкнулся взглядом с секретаршей и понял, что они теперь заклятые враги: во всяком случае, это было написано в глазах Венеры.
— Ну рассказывай, рассказывай,— затеребил его Андраник Симонян.— Читаем тебя, слышим о тебе, гордимся тобой, и вдруг — вот он ты. Кто бы мог подумать... Сегодня приехал?..
Варужан в нескольких словах рассказал о цели своего приезда, взяв с Андраника слово, что никто о его пребывании тут не узнает.
— Значит, самоссылка?
— Самоссылка?.. Оригинальное словцо.
— Я не языковед, но языкастый, ты разве не знал? — И погрустнел: — Мне не по душе твое инкогнито. Только было представился случай похвастаться тобой перед новым шефом. Знаешь, сколько я ему говорил о тебе. Было бы потрясающе, если бы вы встретились. Это не голова, а публичная библиотека. Я о нашем первом секретаре говорю. Не скажешь, что инженер. Тебя, между прочим, тоже читал, в восторге, сам говорил.
— Как только закончу работу, выйду из подполья. Сказал про гостиницу.
— Что? Выселяют? — и так разозлился, словно это не он утверждает тутошние порядки.— Венера! Соедини меня с гостиницей... В каком ты номере? В восемнадцатом?.. Зря тебе и этот жалкий номер дали, раз
ты старого товарища только на восьмой день вспоминаешь. Эх, Варужан, Варужан...
Вошла секретарша:
— Манукян на проводе.
— Пусть и директор гостиницы не знает, кто я есть,— успел предупредить Варужан.
Председатель взял трубку:
— Послушай, Манукян, значит, товарища... Ваганяна,— вопросительно взглянул на Варужана, тот кивнул,— из восемнадцатого номера переводишь в люкс. Он будет сам решать, сколько ему оставаться, а не мы с тобой. Понял? И чтоб все было на высшем уровне, это уж тебе как хозяину придется решать. Ясно?..
Шмякнул трубку на рычаг.
— Эй,, Штирлиц, ты и фамилию свою подгримировал?
— Ты просто забыл. Я и в университете был Ваганяном. Так и осталось в паспорте., Ширакян я в честь деда.
— Да, конечно, Анания, Ширакаци...
— Забыл, Полководец Андраник?..
Посмеялись, потом вдруг серьезно и грустно переглянулись. Эти прозвища пробудили в них воспоминания о днях юности. Андранику Симоняну однокурсники дали прозвище Полководец Андраник за его независимый вид, резкие движения и отсутствие дипломатии в характере. Варужан же первые свои рассказы подписывал псевдонимом, Ширакаци, а потом сделался, Ширакяном.
— Ну какой ты городской голова, мой бедный Полководец Андраник?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72