— Сейчас согреешься... Куда тебя довезти?..» — «Кто ты, милый? И кто я тебе?..» — «Если б твой сын мою мать на кладбище встретил, кем бы она ему приходилась?..»
— Куда делась наша общая бабушка? — заходя в комнату Арама, набросился на брата Варужан.— Хочу проститься с ней, а ее нет. Может, она у тети?
Арам, сидя на полу, над чем-то склонился. Оказывается, он сдвинул в сторону ковер и расстелил на полу географическую карту. При виде Варужана вскочил и быстро, даже как-то нервно принялся ее сворачивать.
— Путешествуешь? Ну-ну. По карте удобнее всего: ни визы не требуют, ни в чемоданах не роются. Так ты можешь весь мир объехать... Удобно, дешево и, главное, доступно.
Арам оставил без внимания шуточки двоюродного брата, свернул в конце концов карту, аккуратно уложил ее на шкаф, потом уселся на. диване, подобрав под себя ноги.
— Ты что — язык проглотил?
— Не успел приехать — уезжаешь? Варужан кивнул.
— Пришел, увидел... уехал? Да?
— В твоей речи сплошные точки-тире. Впрочем, да, ты ведь технократ.
— Ладно, буду говорить без точек. День рождения твоей бабушки тебя не касается? Только моего отца касается? Ты бы хоть для проформы у него спросил, что тебе следует делать.
— Именно затем я и пришел. А ни отца твоего, ни бабушки нет дома. Не сообразишь, где бабушка может быть?
— Если одна ушла, значит, на кладбище. Между нами говоря, будет неплохо, если и ты хоть раз в два года удостоишь кладбище своим посещением. Ведь там твоя мать — ты не забыл? — если не считать деда и остальных.
— Ну вот, теперь и ты принялся меня воспитывать! Арам взглянул на него исподлобья. Он любил Варужана.
Арам вроде бы и не слышал вопроса, смотрел на подрагивающее пунцово-красной листвой в окне грушевое дерево. В рамке окна — темно-синий цвет неба и ярко-красный — листвы. Если бы не легкое шевеление ветвей, можно было бы подумать, что за окном полотно Минаса. До того реальной показалась эта фантазия. Но взглянул на Варужана,. и мираж рассеялся. Тот нервно ходил по комнате, и Араму подумалось, что вид у него такой, будто он наглотался горьких таблеток, не запивая, их водой. Почувствовал, что вот-вот разразится неприятный спор, а ведь был настроен на другой лад. Думал рассказать о звонке Энис-бёя, о его возможном приезде. Хотел спросить: что с ним делать, куда сводить, как себя вести?.. После того звонка Арам исколесил весь город: от памятника Давиду Сасунскому махнул в Цицернакаберд, около часа просидел там в саду. Вернулся домой и, запершись в своей комнате, стал опять листать черную тетрадь, а потом разостлал на. полу
карту Мира.
— А я-то думал, бабушка на свиданье отправилась.
— Ты не ошибся. Именно на свиданье. Со своим мужем, с твоей матерью.
Варужан нахмурился—таким холодным, отчужденным он еще не видел Арама. Обычно они вели легкий разговор о том о сем, острили, обсуждали знакомых девиц или звезд эстрады. Что на него наехало?
— У тебя что-нибудь не ладится?
— Давление нормальное, признаков диабета нет, мой проект детского сада вчера утвердили, диссертацию вот-вот закончу, жениться не собираюсь. Пока.
И они опять отчужденно переглянулись.
Что ты знаешь обо мне, птенец желторотый? - подумал Варужан. Бабушкин юбилей для тебя очередная видеокассета. На один день. Посмотришь и забудешь. Неужели мне, чтобы мать свою помнить, надо каждый день на кладбище ходить? Что ты знаешь о размывающих меня подземных водах? Черти свои детские сады, играй в игрушки, расти: когда расквасишь в кровь нос, тогда, может...
Ах, Варужан, как ты радеешь за судьбы человечества в своих книгах, какие умные и высоконравственные советы даешь с экрана новому поколению. Ты — состарившийся футбольный тренер, Варужан: сам не играешь, других учишь. Ты не живешь, а учишь жить, не любишь, учишь любить, не страдаешь, учишь страдать...
— Разве не завтра хоронят Миграна Малумяна?
— Завтра. Хочешь спросить: неужели я не останусь на похороны?
— И спрашивать не хочу. Знаю, что для газеты ты наверняка настрочил душещипательное слово прощания. Читать я не буду, но уверен, что написано хорошо. Потому что ты его не любил.
— Я написал некролог...— К чему он это сказал? И от подкатившегося внезапно гнева стиснул зубы: удержать поток желчных слов, не заорать, не дать распуститься нервам! Он любил Арама, дружил с ним, несмотря на разницу в возрасте, и вдруг... и этот полез в судьи.— Я только что от Малумянов. И убит уж не меньше тебя.— А эти оправдания к чему? — Просто я устал от деланности, от фальши, если хочешь, подобных похорон!..
Арам же как будто уже забыл о Малумяне.
— А бабушкин юбилей пусть тебя не заботит. Я просто так сказал. Всё сделаем без тебя. Будешь почетным гостем. Тебя, разумеется, выберут тамадой, ты всех потрясешь мудрыми душевными тостами. Только уж, будь добр, когда приедут твои американские брат с сестрой, займись ими сам, у меня свой гость.
— Мне бы твои заботы! Соберутся, понаедут отовсюду, и каждый примется что-то у меня просить: один — дочку в мединститут устроить, другой квартиру вне очереди, третий попросит напечатать графоманский стишок внука...
— А я и не знал, что ты такая величина: квартиру вне очереди устроить можешь...
Варужана захлестнула волна бешенства, и он истерично закричал:
— Я тысячам людей помог! А ты ради кого-нибудь палец о палец ударил? Хотя бы взять школу — когда ты ее спроектируешь, Корбюзье из провинции?!..
— Но я и зла никому не причинил. И пока утешаюсь этим. А следующий мой проект — опять-таки детский сад.
Злой, глупый, бессмысленный разговор.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Самолет в конце концов вырвался из бетонного плена взлетной полосы и — нос кверху — принялся набирать высоту. Варужан взглянул сквозь иллюминатор на город, где еще можно было различить машину, человека. Маленький самолет —это все рав-но что чемодан с крыльями. Лёту тридцать минут. Посмотрел на часы... Сейчас, именно в этот момент, гроб с телом Миграна Малумяна выносят из дверей Дома писателей. Председатель стоит, скрестив руки на груди, у самого выхода и, видимо, отдает очередные бессмысленные распоряжения. В правой руке у него конечно же зажженная сигарета, хотя вообще-то он не курит.
В самолете курить запрещено, тем более в таком завалящем — два метра в ширину, меньше двух метров в высоту, а в длину это семи-восьмиместный цинковый гроб.
Варужан нервно нашарил в кармане пачку сигарет, зажигалку. Чирк! — и посмотрел на желто-синий язычок пламени. «В самолете курить запрещается»,— раздался за его спиной голос бортпроводницы.
«Знаю».В левой ложе зала Дома писателей уже, по-видимому, двигают стулья—размещается струнный квартет. Только установят на сцене гроб, квартет заиграет, и музыкальный фон даст возможность сидящим в зале тихонько переговариваться.
Если бы Варужан остался в Ереване, он вынужден был бы остаться и на поминки, а выпив стаканчик-другой, непременно бы разговорился. Нет, правильно сделал, что не остался,— шепнул Варужан на ухо Варужану. Он не понимал, почему вспылил Арам — могила матери, могила деда... Какой могилолюбивый народ. Деду Варужан не прощал и не простит двух вещей: во-первых, тот заставил его стать архитектором. «Наши дома разрушили,— сказал он.— Мы должны построить много новых». Дед жил среди руин своего прошлого. К архитектуре Варужана не влекло, но он уважил деда — тот как-никак его вырастил, отца заменил. Да и мать, со своей стороны, его уговаривала — мол, не перечь деду, не огорчай его. И Варужан стиснув зубы поступил в архитектурный, окончил его. Потом, по всей видимости, те же слова сказал дед Араму. Тот не должен был поддаваться уговорам — прошлое деда не его прошлое. Однако поддался. Мы — нация, подумал Варужан, находящаяся в плену у воспоминаний. Да, да, нужно уметь и забывать, успокоиться, чтобы жить дальше, жить, как другие. Он часто повторял: если будем жить лишь горестями прошлого, и сегодняшний день от нас ускользнет, и завтрашнего не будет. Дед придерживался другого мнения: если не будем знать, откуда мы идем, не определим и куда идти. Наше прошлое не мелом писалось, а кровью, говорил он, стало быть, кровь свою мы знать должны.
Поначалу дед относился с большим недоверием к его литературным опытам. Был он человеком, окончившим гимназию в Карсе, книги читал до последнего своего дня, причем предпочитал исторические. А в рассказах внука дед искал собственное прошлое и не находил его. Однажды бросил Варужану: «В твоих книгах армянский народ будто
лет тридцать — сорок назад возник».— «Я родился в тысяча девятьсот сорок первом году»,— возразил Варужан. Дед взглянул на него сурово: «У каждого человека возраст его народа. Возраст ребенка, который родился в эту минуту, такой же, как у его народа. Нашему народу примерно пять тысяч лет,— значит, и тебе, и мне пять тысяч лет. Награда это или наказание, не знаю. Наверно, и то и другое».
Варужан был уязвлен и, когда вышла в свет его первая книга, колебался: дарить, не дарить деду. Все же подарил. Дед обрадовался, взял книжку в руки, полистал, отнес в свою комнату. Но прошли месяцы, а он так ничего и не сказал.
Женился Варужан опять-таки по воле деда, точнее, даже по прихоти — тому правнука иметь захотелось. Правда, с Мари они уже год как встречались, целовались, но ведь совсем не обязательно было, чтобы эти поцелуи закончились зеленым брачным свидетельством. Бабушке Мари по-настоящему понравилась, а деду было все равно какая сноха — лишь бы правнука родила, и непременно мальчишку. «Имя Вар-дана пропадает,— охал дед.— Если я умру, вы своего сына Варданом не назовете, я знаю». Варданом звали четвертого брата деда. Арменак, Тигран, Сирак — так назвал он своих сыновей. Потом Врам — так звали покойного отца бабушки Нунэ, дед не хотел ее огорчать. (Позже, правда, у Сирака сын родился, Варданом назвали, и дед успокоился.)
А правнук все не рождался. Ни правнук, ни правнучка. Однажды дед сказал: «Возьмите мальчика из детского дома, вырастите... Сколько людей так делает...» — «Чужого ребенка?» — «Один турок во время резни то ли двадцать три, то ли двадцать семь армянских сирот взял вырастил. Я читал».— «Выдумка».— «Если нужно, я эту книжку достану, сам прочтешь, убедишься».— «Даже если прочту, все равно выдумка». Ему никогда не забыть взгляда, которым смерил его дед. «Ты сам привез мне из Бейрута дневник той девушки-датчанки. Скольким ар,-мянским сиротам она матерью стала?» — «Ну, это совсем другое...» — отмахнулся Варужан.
Вторую книгу, которая и принесла ему известность, он выпустил под псевдонимом Варужан Ширакян. Первые же рассказы подписывал — Вачаган Ширакаци. Тогда дед радовался, что внук обратился к его имени. Вторая книга его огорчила: «Отшвырнул имя моего отца, как старую шапку. Твоей новой голове старая шапка не подошла?» Но ведь имя Вачаган не звучит. Варужан куда поэтичнее. Книга, которую он подарил деду, так и осталась лежать на шкафу в гостиной, дед не взял ее в свою комнату. «Этого ты не должен был делать»,— мягко укорил Варужана дядя Тигран. «В паспорте я ведь имя не менял». Домой он заходил как в музей воспоминаний. Зимними вечерами, когда семья собиралась возле камина послушать рассказы деда, Варужан оставался безучастным к этим рассказам. А кроха Арам — от горшка два вершка — слушал разинув рот.
Дед дедом, однако отсутствие отца Варужан ощущал как нехватку кислорода — безотцовщина вообще задыхается. Внутри у Варужана что-то сжалось, очерствело. Он все думал, что, если отец вернется, он встанет посреди комнаты и скажет: «Папа, ты мне должен тысячу
семьсот бутылок лимонада, сто пятьдесят игрушек, сто коробок цветных карандашей, три миллиона отцовских поцелуев и десять — двадцать оплеух...»
«Як-40» поднимается не слишком высоко — настолько, чтоб не врезаться в горы. Над Араратом пролетать не будет, так что опасности нет. Внизу была прекрасно видна армянская земля, даже дороги, извивающиеся змеями.
Опять испытал потребность закурить. Чирк! — и язычок пламени вырвался на белый свет, как джинн из горлышка волшебной бутылки. «В самолете курить не разрешается»,— послышался за спиной тот же голос, на сей раз он прозвучал с большей настойчивостью и даже раздражением. «Знаю».
В Америке, лети хоть всего четверть часа, и курить можешь, и спиртное требовать. Зачем он поехал в Америку? (Арам съехидничал, что ему, мол, больше хотелось увидеть Америку, нежели отца.) Зачем ему надо было убеждаться, что отец жив? Весть о том, что отец жив, причинила ему большую боль, чем смерть деда. Дед возвратился в свой родной мир — в прошлое. А отец — из прошлого. Стало быть, столько лет жил отец на свете, пил, радовался, смотрел на небо, садился в машину, продавал яркие ковры, а сын оставался для него годовалым, таким, как на единственной имевшейся у него фотокарточке, и был подходящим поводом для тоски, а также утешением в минуты печали. Фотокарточки не растут, а Варужан вот вырос, Как ты мог тридцать лет молчать, а, любящий папаша? Дед, видно, был прав, выбив на могильном камне: пропал без вести. Для Варужана отец и теперь пропавший без вести. А старик в Америке — вовсе не его отец. Смерть деда была естественной — он словно вернулся в родимый дом, потому что для него было домом прошлое его рода, кровь, туман. А для чего отец вернулся из тумана прошлого? С отцом они больше молчали, чем разговаривали. При воспоминании об отце по лицу Варужана пробежала судорога: не лучше бы остаться сыном без вести пропавшего? И почему, собственно, именно он его отец? Только потому, что в случайную ночь наслаждения или боли он посеял семя его существования? А потом целых тридцать два года думал ли он о том, что стало с тем росточком, кто его холил, поливал, рыхлил землю, берег от змей, от насекомых, от холода, от засухи... Наверно, для отца он был недругом — отец давно избавился от наваждения былого, привык к своей сорокалетней теплице, именуемой жизнью. А сын увел его назад, в прошлое, сорвал со шрамов бинты, и оказалось, что не совсем они и шрамы, а не до конца затянувшиеся раны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72