Было что-то очень трогательное во всем его облике. Один из музыкантов, гитарист, нагнулся, хотел дать Артуро микрофон, но тот широкой ладонью оттолкнул микрофон, снял темные очки и стал белоснежным платком тереть незрячие глаза. Варужан не мог на это смотреть. Лицо у Артуро было почти детское. Встретишь на улице, подумаешь — юный тяжеловес или борец.
Несмотря на измененный ритм, Варужан тут же узнал песню про Ереван, которую исполнял оркестр, вернее, увертюру к ней — певец вот-вот должен был вступить. Но Артуро сделал легкий жест, и музыка мягко возвратилась к началу.
«В Ереван податься...»
Варужан с изумление обнаружил, что песню вполголоса, для себя, напевает Погос Тучян.
«Вы и следующую строку знаете, господин Тучян?»
Тот, очнувшись, поднял голову. Варужан напомнил:
«Навсегда остаться...» Это в песне так поется, господин Тучян, если вы не забыли...»
...Потом, сойдя со сцены, к ним подошел Артуро, сел за их стол. «Смотрел» он все время на Варужана, его лицо было сплошной улыбкой, только глаза — черные застекленные окна. Как он дивно пел! Не пел, а умирал в каждой песне.
«Этой осенью Артуро собирается в Ереван»,— сказал Погос Тучян.
«Будешь моим гостем, Артуро».
Артуро широко улыбнулся:
«Если прозрею, приеду. И если не прозрею; все равно приеду».
«Ты одну песню на восточноармянском спел, я ее раньше не слышал».
«Я столько их спел... Которая?»
Варужан попытался напеть мелодию, не получилось. Помнилась лишь трока: «Боль твоя, Родина,—из огня сорочка».
«Наверно, сочинил кто-нибудь приехавший из Армении. Есть такие: оставят, приедут, а потом издали тоскуют. Одного, художника, вчера встретил. Я его еще по Еревану знаю. Сходили в ваше кабаре. Из местных армян никто с нами туда не пошел».
«Знаю, о ком вы говорите,— вмешался старик.— Мы не любим тех, кто бросает Родину.- И вдруг виновато взглянул на Тучяна: — У тебя были особые обстоятельства, господин Тучян».
«Пошли мы, значит, в кабаре, там был фотограф, я предложил сняться. Не стоит, испугался мой земляк, такую цену заломит. А я, честно говоря, ради него сфотографироваться хотел».
«Жаль, здесь нет фотографа,— попытался улыбнуться Погос Тучян.- Уверен, что вы не стали бы фотографироваться». «Напрасно вы так уверены».
«...Нет, это не новая песня,— сказал Артуро.— Ее мой дед пел. Вернее, от той только первая строчка мне в память запала: «Боль твоя, Родина,— из огня сорочка»... А дальше не знаю. Остальное, уж прошу прощения, я сам сочинил. Могу сказать, что мелодию тоже».
«Ты не спел бы еще раз, Артуро?»
Артуро повернулся, посмотрел на сцену, где уже пел другой певец, потом огляделся вокруг — удобно ли? «Хотя бы вполголоса...»
Боль твоя, Родина,— из огня сорочка.
Как надену — жжет, а сниму — умру...
Поначалу Артуро безуспешно пытался приглушить свой мощный голос, потом «посмотрел» на сцену, сделал знак рукой. Певец улыбнулся, а музыканты плавно перестроились на мелодию Артуро. Варужан быстро-быстро записывал за ним слова на бумажной салфетке.
...Хоть и вдалеке от тебя живу,
И любовь твоя — из огня сорочка. Видишь, умираю, видишь, как горю...
Артуро замолчал, со всех сторон раздались аплодисменты.: В глазах старика показались слезы, молодые люди сдержанно пили вино. Погос Тучян уставился печальным взглядом на Варужана.
«А ты поэт, Артуро...»
Артуро мягко улыбнулся, опустил голову,
«...Но, Артуро, может быть, эта так называемая Родина не стоит того, чтобы из-за нее горели, умирали? Разве не удобнее жить без этой самой огненной сорочки?»
Артуро вдруг снял очки, со злостью протер глаза белоснежным платком. Взор его матовых глаз стал блуждать, блуждать по лицам,
пока наконец не «отыскал» Варужана. Если бы Артуро был зрячим, Варужан не выдержал бы этого металлического взгляда.
«Я бы вам тоже мог сказать, господин, не очень сладкие слова. Хотя вы и с Родины, даже вам я не позволю...»
Варужан в растерянности отступил было, но вид Тучяна раздражал его, и он несколько поникшим голосом продолжал:
«Ведь есть такие, которые сбросили эту сорочку и убеждены, что так они больше любят Родину...»
Погос Тучян хмуро заерзал на стуле.
Старик взмолился:
«Прошу, не говорите так, господин, нет таких армян на свете, не должно быть...»
Матовые глаза Артуро представлялись Варужану парой судей.; Варужан отступил, показавшись сам себе нудным и злым.
«Прости, Артуро, я сказал глупость...»
«Каждый огонь горит по-своему, земляк. Есть люди, которые не горят, а тлеют, и Родина даже это чувствует, должна чувствовать... А за этим столом вы для нас Родина».
Старик улыбнулся сквозь слезы, с примирением и любовью посмотрел на Варужана, кивнул. Один из молодых людей хотел что-то сказать, но не успел — Артуро подхватил ветер воспоминаний и понес, понес...
«Бабушка моя чудно пела... Она поет, а дедушка курит и плачет... А отец пьет и смотрит, смотрит на стену...»
«Ты поэт, Артуро...»
«Поэт?»
Варужан попытался спеть ту песню. Слова пел верно, мелодию перевирал:
Боль твоя, Родина,— из огня сорочка. Как надену — жжет, а сниму — умру...
«Я простой человек, земляк, и эта сорочка — моя кожа».
«Твое здоровье, Артуро...»
Когда расходились, один из молодых людей спросил Варужана:
«Могу ли я вас повидать отдельно?»
«Позвони».
Парень звонил дважды и оба раза в неудобное для Варужана время. Теперь Варужан об этом сожалел — умные глаза были у паренька, сказал, что Нарекаци переводить собирается на испанский, попросил у Варужана его книгу.
Из ресторана зашли на несколько минут в редакцию. В кабинете Тучяна висела цветная фотография ереванского Дома правительства. Варужан сначала удивился, потом заметил, что на здании не двуцвет- ный армянский флаг, а трехцветный. Сдержался, стараясь больше не смотреть на эту стену. Почувствовал, как нервно хрустит Тучян кос- тяшками пальцев — боится, что Варужан потребует объяснений. Варужан сделал вид, что ничего не заметил. Только когда расставались, с притворным простодушием поинтересовался:
«А когда вы водрузите трехцветный флаг на здание парламента в Байресе?»
Той ночью Варужан почти не спал.
В соседней комнате ходил из угла в угол, постанывал всю ночь Арменак Ваганян.
Отец умрет, так и не увидев Армении... Мысль эта, как игла медицинского шприца, пронзила сердце Варужана, и до сознания дошло, что и он в последний раз видит стонущего в соседней комнате человека, которому обязан случайностью своего появления на свет божий... Отец — в какой это день? — сказал ставя рядышком слова, как шарики четок: «Когда мы в Америке обосновались, я в первое время думал — свихнусь. Помню, вечерами выйду усталый, измочаленный с работы, иду на окраину, подальше от центра, чтоб чуть-чуть полегчало. Я там одну улицу отыскал, очень похожую на нашу ереванскую: одноэтажные, двухэтажные дома, все в садах... Никто меня не понимал, даже жена. Она решила, что я в том районе себе любовницу завел. А друзья найдут меня, бывало, на той улице, пойдем с ними в укромное местечко и пьем анисовую водку. Каждый не в одиночку пьет, а со своей болью пьет. Потом мало-помалу и это отошло. Зачем ты явился?.. Какая важность, что я позвал. Ты не должен был приезжать... Как мне теперь
жить?..»
А как ты жил, отец, целых сорок лет в своей огненной сорочке?.. Это спросил про себя Варужан, но ответа не последовало, да в ответе и нужды не было, потому что... «как надену — жжет, а сниму — умру...».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Беглецом с Тер-Зора был Пезичирян Арменак. Когда привели ко мне этого несчастного, был он полугол. На лице его я разглядел отчетливую печать благородства и честности. Прежде всего устроил его прислужником в школу. Правительство обеспечивало питанием государственных служащих, даже прислужников.
Питание, предназначенное одному, можно было поделить на четверых. Несколько месяцев Арменак-эфенди пользовался питанием, но ходил в обносках. Однажды я говорю ему:
— Арменак, у тебя что, еды не остается? Неплохо бы тебе излишки на одежду обменять.
— Благодарю вас, однако...
— Что «однако»?..
— Был у меня младший брат. Я еще холост, а брат женатым был. И вот меня, брата, жену его и двух маленьких сыновей высылают из Аданы. Жене с детишками удается тут осесть, их спас Петелян Артин-эфенди, который давно уже здесь обосновался. А меня с братом погнали в Тер-Зор. По дороге брата убили, и жизнь для меня потеряла всякий смысл. Сто тысяч бед претерпел я, пока до Алеппо добрался — стремился сюда ради семьи брата. И вот благодаря вам могу я с ними делиться питанием.
Я пожал руку этому благородному человеку. В родных местах он торговлей занимался и еще земли имел.
На другой день привел он в мой дом жену брата и племянников.
После этого взял я Арменака в свой дом и поручил ему вести хозяйство.
Когда жил я в Харберде, был у меня друг по имени Тарагчян Григор-эфенди, крупный землевладелец, который являлся в то же время членом уездного совета. Был он надежным, преданным, честным. Не преувеличу, если скажу, что во всем Харберде не найдется человека, которому бы он не помог.
С таким главой семьи всей семье, несомненно, жилось счастливо.
Так случилось, что умерла моя маленькая внучка. И поскольку возглавлял я гимназию, на похороны пришли как питомцы моей школы, так и художественной, которые играли траурную музыку.
Гроб стоял посреди нашего двора. И вдруг в совершенно изорванном платье, босая, вбегает женщина. При виде толпы и гроба она растерялась, заплакала и упала в обморок. Я бросился к ней, вылили ей воды на лицо, привели в чувство. Две женщины под руки ее подхватили, в дом увели. Я последовал за ними и спросил:
— Что ты так разволновалась, доченька?
— Рассказывай, доченька.
— Велико мое горе, эфенди. Вся надежда на вас была, но и вас я застала в несчастье.
— Моя беда мне богом дана. А у тебя что за горе?
— Я из Харберда, дочка Тарагчяна Григора-эфенди.
Тут настал мой черед заплакать. Никого бы не хотел я увидеть в таком положении, а тем более выросшую в неге и холе дочку столь уважаемого человека.
Схватил я ее за руку, усадил, сказал:
— Твой отец — брат мой. Считай, что ты в доме родного дяди.
— Спасибо, но...
— Что «но», доченька?
— Сыновей моих и наше имущество на вокзал отправили. В Тер-Зор нас угоняют. Я не могу с детьми своими расстаться. Узнала, что вы здесь... но и вы, оказывается, в горе...
— Не о моем горе сейчас речь. Где твои отец и муж?
— Их убили.
Я не нашел слов, чтобы утешить несчастную женщину. Взял я ее с собой, вышли из дому, одного из родственников попросил оттянуть минут на двадцать похоронный обряд. Сели тут же в пролетку, отправились на вокзал. Начальник вокзала был моим другом. Мы без труда забрали вещи и детей.
Бедная женщина с несчастными измученными детьми пешком дошла до Алеппо — у нее отняли все деньги и бриллианты. В полном отчаянии она с ребятишками заходит в дом, зараженный тифом, чтобы заразиться, умереть и избавиться от мук. Проводят в этом доме целую ночь, а наутро врач их выгоняет, заметив, что эпидемия их не берет.
От дочки Тарагчяна-эфенди, а также от нескольких других харбердцев я узнал, что один мулла в чалме похитил и изнасиловал двух дочек Согомона Фрунджяна-эфенди. Это так потрясло их мать, что бедная женщина бросилась в Евфрат с невинным младенцем на руках и утонула.
Около двадцати девушек предпочти невинность бесчестью и также утопились в Евфрате.
Вот что поведал мне мой друг Асэм-бей:
«По торговым делам отправился я в Пеисни. Возвращался пароходом. До самого Эпуирейре не смог выпить ни стакана воды: Евфрат был полон трупов. Видел десять трупов, связанных вместе веревками.
Среди мертвых были женщины и юноши. Я всем сказал, чтобы несколько лет не ели рыбу. Не могу описать бесчеловечность полицейских: они зверски избивали женщин, требуя денег. Нет числа погибшим от побоев.
Однажды видят, как женщина проглотила два золотых. Тогда они разрезают ей живот и совершенно спокойно роются в ее желудке и кишках.
Возле Пихтина я узнал еще об одном злодеянии.
Собирают человек шестьдесят армян, чтоб угнать в Тер-Зор. Дойдя до одного села, заптии говорят несчастным:
— Вас ждет Тер-Зор. Там вас будет мучить голод и прочие невзгоды. Если хотите их избежать, примите магометанство.
Бедняги подчиняются. Тогда из села приводят муллу, подвергают их обрезанию, а потом выносят приговор:
— Теперь вы мусульмане и, если умрете, попадете прямо в рай. Мученикам рай уготован, для того мы вас сейчас и превратим в мучеников.
И всех убивают.
По щекам Асэм-бея катились крупные слезы, когда он рассказывал мне об этих преступлениях...»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Перед человеком, приехавшим из Австралии, распахнула дверь бабушка Нунэ. Теперь она первая в доме слышит звонки и тут же с нетерпением ребенка вскакивает, чтобы открыть дверь. Дома, кроме нее, еще внучка Нуник — вот уже час, как она, лежа на тахте, приросла к телефону и никак от него не оторвется.
Человек сразу сообразил, что перед ним мать Сирака Ваганяна, представился — сказал, что он друг Сирака, в Армении всего два дня («О, столько всего нужно посмотреть на Родине!») и вот заглянул на минутку — Сирак ему кое-что поручил. Нагнулся, почтительно поцеловал руку бабушке Нунэ и торжественно поставил на стол маленький чемоданчик.
— Чудесный у вас сын, мамаша, и чудесные он прислал подарки.— Потом достал конверт.— А это письмо. Все вам передавали сердечные
приветы, у них все хорошо, все живы-здоровы. Дела у Сирака идут удачно. Я от себя тоже поздравляю вас, мамаша, рад, что повидались. Еще хочу сказать: если что-то надумаете передать Сираку, я со всей душой... Буду здесь еще целых две недели. Отель «Ани», номер триста четырнадцатый.
Человек сыпал слова скороговоркой, да еще на западноармян-ском,—до бабушки Нунэ, конечно, не все дошло. Однако главное она поняла: Сирак не приедет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72