Так и не обучился дипломатии?
Андраник Симонян ответил вроде бы сам себе:
— Обучился, дорогой, обучился. Да и потом, говорить правду, тем более теперь, это и есть лучшая дипломатия. Ведь собеседник не предполагает, что ты можешь и правду сказать.
Секретарша принесла на подносе кофе, коньяк, фрукты. Нужно бы смягчить сердце этой женщины: здесь у него нет еще ни одного друга и вдруг сразу — враг. Тем паче женщина. Сойдет за двух-трех врагов.
— У тебя замечательная секретарша, Андраник. Только услышала, что я твой друг, сразу засуетилась...
— А как же! — улыбнулся председатель.— Эх, не позволяешь сказать, кто ты есть такой.
Секретарша по имени Венера смерила взглядом человека, оказавшегося близким приятелем председателя... Кто он? Улыбнулась. Председателю улыбнулась. Она давно не видела своего начальника таким
веселым и возбужденным.
Выпили по рюмке, расслабились, взгрустнули, вспомнили студенческую юность.
— Время от времени я тебя похищать буду, вдвоем побудем,— сказал Андраник Симонян.— Ты записал мои телефоны? Если что надо, только скажи...— И вдруг печально так: — Послушай, только не лги, если б у тебя забот с гостиницей не было, вряд ли бы ты ко мне пришел? А?.. Эх, Варужан, Ширакаци... — Да нет, что ты такое говоришь, Полководец Андраник...
...Шикарный номер: просторный, не с одним, а с двумя балконами. С одного открывается вид на ущелье, с другого — на город, на колоннаду минерального источника. Теперь каждый день можно будет наблюдать за отдыхающими, движущимися на водопой. Замечательно. После своей тесной камеры Варужан не знал, что делать в этих апартаментах: гостиная, спальня и еще маленький кабинетик с письменным столом, на котором оказались аккуратно уложены его бумаги, книги. В гостиной на большом обеденном столе лежали в хрустальной вазе пирожки, испеченные Мари. Осталось еще много. И когда Мари успела положить их в портфель? Подумал, и на сердце потеплело. Как малы бывают поводы для любви, для вражды. На столе еще лежали фрукты, стояли бутылки — минеральная вода, коньяк «Наири». «Если захочется выпить, вот, пожалуйста,— в голосе Манукяиа звучала предупредительность.— Поставили на всякий случай. На столе всегда должно быть это жидкое солнце, пьет человек или нет...»
Уж как старался бедняга Манукян, как лез из кожи! Встретил Вару-жана у входа в гостиницу — еще издали заметив его, заулыбался, поднялся с ним в его новый номер. Хорошо, что на четвертом этаже, подумал Ширакян, вид оттуда живописнее. Так оно и оказалось. Манукян сам показал ему и обе комнаты, и совмещенный санузел: «Бывает, вода до четвертого этажа не доходит, но это не беда, минеральной умоетесь, этого добра у нас пруд пруди». Потом откупорил бутылку «Наири», налил по рюмочке. «Добро пожаловать,— произнес так, словно Ширакян прибыл только что, а не восемь дней назад.— Если что понадобится, только свистните», Ширакян улыбнулся: слова Андраника — приятель здесь большой человек, вот его и цитируют. А директор, словно прочитав его мысль, просиял: «Андраник Симонян — не человек, а чистое золото».
Выпив, Манукян поднялся: «Не стану мешать вам работать. Товарищ Симонян сказал, что...» И направился к двери. Еще раз обернулся, улыбнулся и с аккуратной осторожностью закрыл за собой дверь. «Да, тут и впрямь можно написать исторический роман — в каждой комнате по тому. В конце концов, должен же и я когда-то разродиться «кирпичом»...»
Опять обратил внимание на пирожки Мари, съел один. Надо бы позвонить Араму — телефон вот он, рядышком, стоит руку протянуть; но кресло такое мягкое, уютное. Не шевельнулся. Потом позвоню, решил, чем позднее, тем вернее. Здесь, оказывается, целых два аппарата: один в кабинете, второй в спальне. Улыбнулся.
Кресло стояло у окна. В окно был виден кусок неба и вершина горы. Такой чистой синевы давно Варужан над своей головой не видел. «Давай-ка,— сказал он себе,— пощелкаем на счетах, как хемингуэевский Джордан из «Островов в океане»,— жену ты вроде бы потерял, любви не нашел, чтоб потерять, от славы, если это можно назвать славой, утомился... Что же осталось? Джордан говорит: остается моральный долг, который ты должен выполнить...»
Моральный долг... Джордан отправился на фронт, сражался, погиб. А ты?.. «Что ты хочешь? Чем ты недоволен? — не раз задавала ему Мари эти вопросы.— Книги твои печатают, журнал твой нарасхват,
каждый день получаешь от двадцатилетних девчонок любовные письма. У тебя дом, семья. Чего тебе еще надо?..»
Варужан слово в слово припомнил их последний разговор, словно нажал на кнопку невидимого магнитофона и включил запись.
...Он пришел домой днем, зная, что Мари в это время на работе ..наспех набил чемодан рубашками, обувью, книгами, рукописями, бумагой, прихватил зубную щетку, бритвенный прибор. Но все делал в какой-то полуотключке. Закрыл чемодан и тут же забыл, что взял, чего не брал. Когда прибудет на место и откроет чемодан, непременно окажется, что забыл самое важное.
Лег на диван. Тяжелый был день. Может, удастся подремать? По-езд в семь вечера, два часа еще есть. Но мысли, сомнения не давали ему покоя. Как расценивать собственный шаг? Побег? Но от кого и куда?.. («Я недоволен своим недовольством».) Нет, он вроде бы даже доволен, он себе даже нравится: гляньте-ка, как я могу!.. Хочешь книгу писать — так езжай, пиши, зачем театр устраиваешь?.. Книгу? Опять на ходу, В спешке, скользя по поверхности событий, не углубляясь в психологию, а лишь улавливая дух времени?
...Перед глазами Варужана поплыли его рассказы, повести. Сколько собственных строк тебе нравится? — спросил он себя жестко. А ты ведь можешь писать лучше... Может ли?.. Рассказы, повести вдруг обрели человеческие лица, зашевелились у стены. Он смотрит — они, обиженные, стоят несчастными сиротинками: неужели ты от нас отказываешься? И тут внутренний голос его утешил: не терзай себя, кому нужно это литературное харакири? Написал как смог и что смог. Люди читают, волнуются, задумываются, пишут тебе письма,— значит... Открылась входная дверь. Это Мари, больше некому быть. Он представил жену в прихожей. Вот она закрывает дверь, вот накидывает цепочку. Она, конечно, почувствует, что он дома. Только б не сразу заходила. Мари, видимо, зашла в свою комнату и тут же подошла к зеркалу. Сейчас она переоденется в домашний халат, причешется... В добрые старые времена их отношений она сразу окликала его вопросом: «Есть сейчас будешь или немного погодя?..» Нет, не окликнула. Из ее комнаты доносились скрипы, стуки,— видимо, она что-то убирала в платяной шкаф. Потом все стихло. В добрые старые времена их отношений он бы ее окликнул: «Мари, ты что, себя плохо чувствуешь?..»
А сейчас не окликнул.
Фу-ты, забыл плащ прихватить. Хоть сейчас и август, но там, куда он едет, лето обычно дождливое... И куда Мари подевала плащ? Дверь комнаты жены открылась и закрылась. И тут же открылась дверь его комнаты. На пороге стояла Мари — в легком летнем халатике, не до конца застегнутом. Эта небрежность его покоробила — могла бы и застегнуться. Неужели отчуждение может произойти так сразу? Мари взглянула на него, на пепельницу, полную окурков, на чемодан, стоявший посреди комнаты:
— Уезжаешь?.. Куда?.. Он приподнялся, сел:
— Вот тебе деньги, Мари.— Положил на стол двести рублей.— Думаю, на месяц хватит. Потом наладим все, как ты хотела. Будешь получать, сколько положено. Ты не забыла, что это твое желание?
Мари и не взглянула на деньги:
— Куда ты едешь?
— Или в Артик, или в Мегри, или в Кировакан, или в Чаренцаван. Не все ли равно?
— А что ты потерял в Артике или в Чаренцаване?
— Я в Ереване потерял.
— В Ереване потерял, в Артике найти хочешь?
— Не найду — вернусь.
— Вернешься? — Мари напряглась, жилы на шее вздулись, посинели, голос задрожал: — Вернешься, говоришь? То есть я аэродром, а ты самолет! Налетаешься — и встречай тебя с распростертыми объятиями, с букетами!
— Скажешь: нет погоды, не примешь. Возвратиться еще не означает возвратиться к тебе.
— А к кому же еще? — вырвалось у нее с простодушным удивлением.
— К с,ебе. Я себя потерял.
— Это слова из твоего ненаписанного романа или у Маркеса вычитал?
— Все, что я написал, для тебя ненаписанное.
Нелепый, бесполезный, тысячу раз уже повторенный разговор, снежный ком взаимных обвинений, бессмысленный словесный поток.
— Ты не устала, Мари?..
Она вдруг съежилась, замолкла, принялась нервно застегивать халат. Отчего она сразу сломилась?
— Что я тебе сделала дурного, Варужан?..
Вот этого-то он и боялся. Когда жена сникала, он делался беспомощным, всякая истина начинала вызывать сомнение, а твердое решение становилось отнюдь не твердым. Будь мужчиной, не раскисай, приказал он себе и тут увидел, что Мари тянется к сигарете, потом спички ищет. Пальцы ее дрожали. Достал из кармана зажигалку.
— Успокойся, Мари, все будет хорошо.
Жена поперхнулась сигаретным дымом, закашлялась.
— Ты несправедливый, Варужан.— И замолчала, задумалась.— Однажды ты сам это поймешь.— Нащупала нить своей мысли.— Вспомни, что у нас было, когда мы поженились. Получили жалкую квартирку у черта на рогах, на краю города. Первыми нашими соседями там были бездомные собаки. А помнишь наши первые стулья, стол... Стол на балконе, сходи-ка прочти, что тот человек написал...
— Я наизусть помню.
(Стол и стулья они взяли напрокат., Шесть стульев, обеденный стол, который служил ему и письменным. Ножка шаталась. Он однажды залез под стол, чтоб укрепить ее, но тут входит Мари и видит, что муж лежит на полу и что-то читает. «Послушай,— говорит,— интересно, кто же это и что у него за горе было?..» — «Ты о ком?» — удивилась Мари. «Слушай, читаю: «За этим столом провел я свои самые одинокие дни. Не сегодня завтра умру, и положат меня на этот взятый
напрокат стол. Думаю, какую ошибку совершил я, что все так обернулось? Эх...»
Варужан вылез из-под стола, Мари убрала со стола все, что там лежало, они перевернули стол ножками кверху и еще раз прочитали исповедь или последний крик души незнакомого печального человека.
И подпись была, и число, но полустерлось, не разобрать.
Когда сдавали взятые напрокат вещи, стол решили не возвращать. Заплатили, как положено, двойную цену и оставили себе. Вот об этом-то столе и говорила Мари.)
— Хорошее было время.— Вздохнул.— Его я, наверно, хочу вернуть, найти снова...
— А я? Обо мне ты подумал? Мне что себе возвращать? Мне что находить?..
Почувствовал, что может отступить. Пробудится, зашумит в нем то хорошее время, которое, конечно же, было, убитое лицо жены отнимет у него решительность, и опять все оттянется. Он оживил в памяти тяжелые, безобразные сцены, ссоры, крики, подозрения и сам себя растравил: «Злись! Ори!»
— Что ты найдешь? — произнес язвительно, с издевкой.— О, ты найдешь больше, чем я! Не по три, а по шесть часов в день будешь смотреться в зеркало. Не будешь слышать моего ежедневного ворчания, будешь регулярно ходить на каратэ,— может быть, твой тренер в конце концов тебя и каратэ тоже научит. Хотя не думаю, чтобы ты в этом нуждалась. Ты и без того мастер по каратэ... как его... Брусли. Ты всегда бьешь по самому больному...— Он сам себе был уже противен, но снежный ком, катившийся вниз, задерживать не стал.— Выучишь английский или японский, непонятно зачем. И главное...— он помолчал зло и многозначительно,— возвращаясь поздно ночью домой, не должна будешь сочинять, что была у портнихи. Плохо ли?.. А что ты теряешь?
Всего-навсего меня...
— А ты? — Хоть бы уж она закричала, наговорила резкостей, ведь говорила же! — А ты, значит, ничего не теряешь? Я тебя поняла.Спасибо.
— Я себя потерял. А ты — ничего. Теряют то, что имели. Я тебя не имел, ты меня — тем более...
— А наш дом? Сколько лет мы все это наживали...
— Хочешь сказать — квартира, мебель, посуда? Это все твое. Мари. Я заберу только книги и стол того человека...
В это время в коридоре зазвонил телефон.
Переглянулись, но никто из них не встал. Звонок повторился и показался на сей раз длительнее, тревожнее и важнее первого. Мари встала, двинулась к двери.
— Меня нет дома,— хмуро бросил ей вслед Варужан.— Ни для кого.
Уедет и хоть месяца на два избавится от бесконечных звонков, бессмысленных разговоров. В гостиничном номере он даже радио выключит. Перспектива эта показалась ему очень заманчивой...
— Тебя! — крикнула Мари из коридора. Злость наконец нашла повод для выхода.
— Что я тебе сказал?! Мари вошла:
— Это Мигран, я не могла соврать. Мигран?..
— Какой еще Мигран?..
— Твой бывший товарищ... Малумян. Я его по голосу едва узнала. Наверно, болен.
— Тебе надо было быть сестрой милосердия.— Он поднялся и поволок ноги в коридор, зажигая на ходу сигарету, которая не хотела зажигаться.
Рухнул в кресло, стоявшее возле телефонного столика, придвинул к себе пепельницу и только затем взял в руки трубку.
— Да, я слушаю.
— Добрый вечер, Варужан,— произнес Мигран хрипловатым изменившимся голосом.— Ты ко мне прийти сейчас можешь? Я один. Мне нужное тобой поговорить. Очень это для меня важно,— Мигран Малумян выдал все разом и замолчал.
Молчал и Варужан.
— Ты меня слышишь. Варужан?
— Слышу. Но прийти сейчас не могу. У меня неотложная встреча.
— Отложи эту неотложную встречу на сорок минут.
— Не могу. Если будет время, позвоню.
— Не надо,— Мигран Малумян повесил трубку.
Варужан еще сидел в кресле и вдруг заметил, что напротив, в другом кресле, сидит Мари.
Надо было заканчивать неприятный разговор.
— В общем, скоро вернусь, заберу свои книги и тот стол.
— Ты будто навеки прощаешься. Он смягчился:
— Я не сержусь на тебя, Мари. Просто мы разные люди. Кого-нибудь другого ты могла бы осчастливить. Да и сейчас можешь. Почему бы нет? Ты молодая красивая женщина,— и снова голову в нем подняла желтоглазая змея: — Плюс трехкомнатная квартира...
Мари вдруг взорвалась — неожиданно, шумно, как оставшийся в стволе ружья последний патрон:
— Будь проклята эта квартира! Пропади она пропадом...
Они встретились взглядом и вдруг улыбнулись. Грустно так улыбнулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72