— И обратился к сидевшим за столом: — А вас всех я хочу поблагодарить. Наверно, каждому нужно, чтобы его время от времени гладили по голове. Как говорят гюмрийцы: пока я не такой, но, захотите, стану...»
Варужан осекся — не ждал подобной отповеди. Терунян сделал незаметное обманчивое движение, как опытный футболист, который не грубо, а ловко передает мяч другому, отдаляя его от противника. Тебе бы перехватить этот мяч, ухмыльнуться бы над собственной занудной серьезностью, но ты изрек: «Пьете друг за друга, славословите друг друга и все оказываетесь хорошими людьми — один другого
лучше. И я заодно с вами.— Вот на этой бы ухмылке над собой тебе и закончить, но тебя понесло дальше:— За каким бы столом я ни сидел, там собирались исключительно хорошие люди. А вы не знаете, где собираются плохие? Я так соскучился по столу, где и плохие бы люди тоже были...» В твоих словах, безусловно, была доля истины, но к чему излишняя серьезность? Скажи ты все это со смешком, причисли себя к этим самым «хорошим людям», и все было бы иначе. Почему ты не бунтовал, когда те же люди превозносили тебя? А ведь, кроме Андраника, Теруняна и Саакануш, тебя никто не читал, тут к цыганке ходить не надо. Твое раздражение вызвал судья? Ну и что? Когда тот восхвалял достоинства Теруняна, его удивительный такт в обращении с людьми, зачем ты процедил сквозь зубы: «А разве излишни эти качества для судьи?» — «То есть? Не понял вашего намека?» — судье не хотелось стычки, к тому же у него явно разболелась печень. «Для чего в тот день вам потребовалось, чтобы разводившиеся молодые люди чернили друг друга?» — «Суду для развода необходимы веские причины».— «Суд может решить вопрос имущества, жилплощади, но не вопрос совместной жизни людей — люди сходятся и расходятся сами».
Потом перед твоими глазами возникла женщина-бухгалтер и вновь задала свой наивно-немилосердный вопрос: «Скажите, два человека могут прожить месяц на зарплату в сто пять рублей?» Женщина смухлевала в бухгалтерских расчетах, получив то ли триста двадцать, то ли триста пятьдесят рублей, и сразу же призналась. В лице ее, в фигуре еще замечались следы былой красоты. Судья трижды проигнорировал ее наивно-немилосердный вопрос. Только однажды прервал: «Это к делу не относится, тикин. Говорите по существу». Минут десять посовещавшись шепотом с заседателями, судья объявил решение: год тюремного заключения. И в это мгновение раздался душераздирающий детский крик: «Мама! Мама!» Женщину прямо из суда повезли в тюрьму — хорошо хоть, дали проститься с ребенком.
Варужан не мог на это смотреть: девочка лет десяти-одиннадцати в зале, мать на скамье подсудимых. А скамья на небольшом возвышении. И девочка встала на цыпочки, а мать нагнулась для горького прощального поцелуя . «Почему вы не ответили на вопрос той женщины, довольно простой вопрос? Только одернули женщину: не товарищ судья, а гражданин судья. Вам главное было отмежеваться от нее: она преступница, а вы архангел Гавриил».— «И что, по-вашему, я должен был ответить?»
После суда Варужан с девочкой и ее тетей, сестрой матери, отправился к ним. По дороге, глотая слезы, женщина стала рассказывать, что два года назад муж бросил сестру с ребенком, квартиру им оставил, а всю мебель вывез. В однокомнатной квартире стоял стол, шесть стульев («Она на эти деньги купила, будь они прокляты»), постели лежали на полу, на гвоздях по стенам висела одежда.
«Что вы должны были ответить? Сказали бы: да, вполне возможно прожить на сто пять рублей. Или: трудно прожить на сто пять рублей, но все-таки нужно оставаться честным».— «Размер зарплаты не й определяю, не мне и отвечать за это. Перед законом все равны, нарушил
его — будешь наказан».— «Хотел бы я верить, что все равны перед законом. Но не думаю, что один закон нужно без разбору одинаково применять ко всем».— «Сочините новый уголовный кодекс».—«Вместо своего нового романа»,— вставил вполголоса Врам Симонян. «В моем сочинении кодекса нет нужды».
Варужан достал из кармана записную книжку и стал читать: «Простые люди достойны сочувствия и милосердия, ибо не по своей воле совершают преступления, но их вынуждает жизнь. Князья же совершают преступления по своей воле, поскольку нужды ни в чем не испытывают. Потому должны они подвергаться двойному наказанию».— «Князья? Какие еще князья?» — судья недоуменно смотрел на Зарзанда Майсуряна. «Это слова Григора Татеваци, по-моему»,— сказал Терунян. Как он вспомнил? Варужан улыбнулся Теруняну, потом холодно взглянул на судью: «Слово «князь» можно заменить каким-нибудь современным. А в остальном сегодня это, как и шестьсот лет назад, означает одно: судья не вправе забывать дух закона».
Наверно, всю жизнь будет помнить Варужан маленькую девочку, стоящую в полупустой комнате и вопрошающую: «Ты кто, дядя? Ты освободишь маму?..»
Сейчас на его письменном столе лежит просьба о помиловании, написанная несчастной женщиной,— он отвезет эту просьбу в Ереван. Удастся ли чего-нибудь добиться, простят ли ее?..
«Почему вы приняли решение посадить ее в тюрьму? Нет-нет, я смотрел наш уголовный кодекс. Наказанием за подобное преступление могут быть также принудительные работы, а возможно и простое снятие
с работы».Девочка сидела напротив него за столом, и глаза на детском лице были старые-старые. Тетя ее все рассказывала, рассказывала, а девочка, подперев кулачком подбородок и не сводя глаз с Варужана, в течение всего разговора молчала. Только иногда свободной рукой отгоняла от себя сигаретный дым, а может, играла с ним — Варужан не заметил в доме ни одной игрушки. Детские глаза приводили его в замешательство — он так и не рискнул ответить девочке прямым взглядом. А когда ее тетя кончила рассказывать, девочка вновь повторила свой беззащитный вопрос: «Дядя, вы кто? Вы привезете домой мою маму?» Что он мог ответить? Дал ее тете сто рублей, та возражала, не брала, но в конце концов позволила себя уговорить; сводил девочку в кино, поели с ней мороженое в кафе. Потом отправился к себе в гостиницу, ему хотелось выпить, но золотистая жидкость показалась дурманящим зельем, а одурманивать себя не хотелось. Так и вышагивал всю ночь по балкону, курил.
«Той ночью, когда вы отправили женщину в тюрьму, вы спали спокойно?» — «У меня вообще расстройство сна».— «Видимо, злоупотребляете мйсной пищей. Перед сном разбавляйте мацун минеральной водой и пейте. В минеральной воде тут, слава богу, нет недостатка».
Стол безмолвствовал. Армен Терунян хмуро смотрел в одну точку. Пот остывал на плешивом черепе прокурора. Врам Симонян глотал на нервной почве маслину за маслиной, забыв даже про первого секретаря. В конце концов Андраник Симонян попытался одернуть старого
друга: «Варужан, по какому праву ты судишь судью?» А судья вдруг жалко так сказал: «Я мясного вообще не употребляю, у меня печень больная». Арам Терунян невесело рассмеялся, и у других тоже чуть-чуть отлегло от сердца.
А в самом деле, по какому праву ты судил судью, Варужан Шира-кян? И почему на вопрос друга ответил лишь ухмылкой, смерив стол самодовольным взглядом победителя? А ведь не вспомнил, нет, не вспомнил другой вопрос, заданный тебе несколькими днями раньше двадцатитрехлетней Сюзи: «Почему вы мне не позвонили?..» Тебя не отрезвила даже фраза Врама Симоняна, брошенная вскользь: «Видать, и писатели очень мясо любят». Ты взглянул на него искоса, а прокурор уже подхватил фразу второго секретаря: «Вы целый час нашего бедного судью поедом едите. Вам что — шашлык не по нраву пришелся?»
Следовало оценить остроумие, но ты был в упоении от собственной храбрости и изрек: «Юпитер, ты злишься, значит, ты не прав».— «Какой Юпитер?» — «Бог такой был в Древней Греции».— «В Древнем Риме»,— деликатно уточнил Арам Терунян. Ты, разумеется, знал, что Юпитер римский бог, Греция сорвалась с языка нечаянно, но разве мог ты признать поражение даже в самом ничтожном пустяке. «Благодарю,— не без надменности взглянул на Арама Теруняна.— Но лучше бы вы исправляли ошибки вашего суда».
Арам Терунян и на сей раз пощадил тебя и вдруг предложил выпить за писателей, которые должны быть совестью народной, должны будить людей, даже если сами и не всегда бывают правыми и справедливыми.
Ты великодушно улыбнулся, подумав, что вот и он признал свое поражение, а он ведь пил не за тебя, Варужан Ширакян, а за писателей вообще.
Арам Терунян говорил отрывисто, взвешивая каждое слово и, вероятно, подбирая слова помягче. Он сказал, что ежедневно, видя людские заботы, людскую боль, они, возможно, и привыкают к этому, некоторые перестают даже удивляться, а писатель, случайно столкнувшись с чужой болью, кричит. «Мы и этот крик обязаны услышать, он выведет нас из повседневной притупленности чувств».
Терунян поднялся, сделал шаг к тебе, чокнулся своим бокалом о твой, с достоинством возвратился на место и выпил до дна.Потом Саакануш опять пела, старший сын Андраника Симоняна читал наизусть отрывок из твоего рассказа, все хлопали.
Тебе бы встать, рассказать о себе, о своих терзаниях, разочарова-. ниях, вспомнить Сюзи, но ты ничего этого не сделал. Только когда пили за судью—он сидел рядом,— ты легонько чокнулся с ним и сказал: «Вы обязаны быть добрее меня, потому что, когда я сужу своих героев, их дети не остаются сиротами».— «Не суди принципиально, а суди милосердно»,— произнес Арам Терунян на своем конце стола, и слова эти были адресованы, наверно, не только судье...
Холодный душ возвратил Варужана Ширакяна к его терзаниям и сомнениям, он принялся истово бичевать себя, только уже без свидетелей. А без свидетелей оно и проще, и безопаснее.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ, ВСТАВНАЯ ИЗ ТЕТРАДИ ДЕДА ШИРАКА: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА МУСТАФЫ НЕДИМА
«...Однажды ночью я возвращался домой — находился недалеко от дома, метрах в пятистах. На бойком халебском проспекте увидел девятнадцать трупов — люди умерли от голода. Каждое утро государственные повозки ездили по городу, подбирали трупы.
Хоронили мертвых без всяких обрядов: кидали в яму друг на друга, как попало. Находились вконец отчаявшиеся люди, которые сами себя заживо хоронили — сами бросались в яму, и их засыпали землей. Военное начальство основало многочисленные мелкие производства. Здесь работали неимущие женщины и девушки. За двенадцатичасовую работу им давали кусок хлеба. Но из-за ужаса перед голодом и Тер-Зором они вынуждены были идти на эту работу. Однако и тут несчастные не находили покоя. Офицеры, пятидесятники да и просто солдаты то и дело появлялись в мастерских, отыскивая красивых женщин и девушек.
Имена Эюп-бея, Аптивлаат-бея — оба были чиновниками комиссии по переселенным лицам — наводили на людей ужас. Армянин, столкнувшийся с ними, считал свою смерть делом решенным.
Врач Алтунян-эфенди спас от верной гибели тяжело заболевшую дочь одного моего гостя, попавшего в беду, а именно харбердца Арпиаряна Пилоса-эфенди, и еще тридцать четыре ни в чем не повинные женщины, которые слишком долго находились в пустыне и были очень больны. Он достоин всяческой похвалы.
Таким же бриллиантом добродетели, как врач Алтунян-эфенди, была и его дочь Нора, великодушная и милосердная. Она до последнего защищала созданный ею сиротский приют. Ориорд Алтунян, предавшись всем сердцем этому делу, спасла около тысячи несчастных. Наступил, момент, когда правительство решило руками своих чиновников собрать десятикратный налог. По времени это совпало со школьными каникулами, потому решили, чтобы и чиновники из учебных заведений приняли участие в сборе этого налога.
В связи с этим и я был направлен в провинцию, находившуюся в одиннадцати часах езды от Халеба. Пребывая там, я сидел однажды в комнате каймакама, когда вошли два священника — армяне. Одежда на них была изорвана, а сами они были изнурены голодом, о чем красноречиво свидетельствовали их лица.
С мольбой в голосе они обратились к каймакаму:
— Мы высланы из родных мест. Уже год живем здесь. Поначалу нам на пропитание давали немного пшеницы. Теперь сняли с довольствия. Мы бедствуем. Просим вашего повеления, чтобы хоть самую малость зерна давали нам опять.
— Хорошо, не беспокойтесь, я прикажу,— пообещал каймакам. И двое несчастных со словами благодарности ушли. Каймакам им вслед процедил сквозь зубы:
- Вам зерна?! Свинца вам, свинца!
Всем сердцем проклял я этого палача: несчастные пришли к нему за милостью и милостыней, а он помышляет об убийстве их.
Возвратившись домой, я позвал Арменака, сына Пезирчяна, который ко мне очень привязался, и спросил:
— Живут тут двое священников?
— Да, живут.
— Ты их когда-либо видел?
— Видел.
— Что они едят, пьют, чем живы?
— Они в очень бедственном положении, не могут раздобыть себе куска хлеба.
— Почему же ты раньше не говорил мне о них?
— Вы и так стольким помогаете...
— Ты впервые обижаешь меня, Арменак. Больше так не делай. Пойди и разыщи их и проси прийти сюда.
Арменак, наделенный природной скромностью, покраснел, пошел и привел священников.
Я пригласил их сесть и попытался утешить:
— Сожалею, что раньше не видел вас и не знал о вас. Сегодня впервые увидел вас у каймакама. Больше ни по какому вопросу не обращайтесь к этому жестокому человеку — он угрожал вам вслед. Я готов по мере сил своих помочь вам.
Они остались довольны. Я помогал им до конца. Одним из священников был глава епархии Зейтуна Бардухимеос Тагчян-эфенди, другим — настоятель монастыря святого Карапета в Кесарии Смбат-эфенди. Эти несчастные питались горькими паданцами оливковых деревьев.
Однажды январским утром, когда воздух был морозный и резкий, я отправился домой к каймакаму. В маленькой комнате имелся и камин, и жестяная печка. Чуть-чуть выпили. Потом вышли из дому, чтобы направиться к нему на службу.
Выходя со двора, окаменели в полной растерянности: у стены съежились двадцать два малыша, младшему из которых было лет шесть, а старшему — едва десять.
Отрепья плохо прикрывали их измученные, истощенные тела, лица — как у покойников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72