Завтра с утра он еще раз сходит в милицию, теперь он уже будет настаивать, требовать, нужно будет — Андраника Симоняна привлечет. Да он может позвонить Андранику прямо сейчас. «Хочешь?..» Егинэ слушала его окаменевшая — все каменное: и глаза, и холодные безжизненные пальцы. Казалось, в ней разом отключили жизнь — оборвалось, разбилось что-то очень дорогое. «Я боюсь потерять тебя...»— понял ли Варужан Ширакян всю боль, заключенную в этих словах? Вряд ли. В этот момент в нем просто говорило его оскорбленное «я», поверженная сила. «Я пойду, милый,— Егинэ поднялась.-Знаю, что и тебе нелегко... Да и почему ты обязан все понимать?..»
Зазвонил телефон. Варужан и не взглянул на него. «Возьми трубку, милый...»Звонил святой отец. «Что стряслось?.. Надеюсь, ничего серьезного, раз вы уже дома? Кто сказал? Врач. Так, мол, и так: ночью доставили неизвестного. Я поинтересовался, что за неизвестный, вошел в палату...»—«Вы не сказали, кто я такой?»—«Не сказал. Вы спали. Решил навестить вас в другой раз. А потом узнаю, что вас уже выписали... Можем мы повидаться?..» Господи, что за день: больница, милиция, суд, ужасное признание Егинэ. Такой день должен был, по идее, завершиться тяжелой, болезненной исповедью, и вот тут как тут святой отец. Не пригласить ли его прямо сейчас?.. Посмотрел на Егинэ. «Завтра, святой отец, удобно вам будет прийти в гостиницу часам к двенадцати?» Опустил трубку, встал: «Ты сиди, Егинэ, я сам его сейчас позову сюда».— «Нет, милый, я лучше пойду. Я верю тебе...» И вдруг склонилась к нему на грудь, обмякла, будто ей перебили позвоночник: «Если я потеряю тебя, мне больше нечего будет терять...» А он представил ночного незнакомца, скрючившегося где-нибудь в углу гостиничного вестибюля, и ему сделалось противно. Этот человек выглядел привлекательнее два дня назад, когда бил его и хрипел: «Убирайся отсюда!» Но Варужан преодолел в себе чувство отвращения. «Он хороший человек,— Егинэ будто читала мысли Вару-
жана.— Он сам хотел, чтобы я после смерти его брата вышла замуж, жизнь свою устроила, но он испугался, что ты, встретившись со мной, воспользуешься моей любовью, унизишь меня... Он ведь тебя не знает...»—«Я сейчас схожу за ним, Егинэ...»—«Он сам позвонил в милицию, пришел в себя и позвонил. А представляешь, если бы не позвонил...» Нет, святой отец нужен бы именно сейчас: «Не суди справедливо, суди милосердно...»— «Я встречусь с ним непременно, Егинэ, но лучше завтра — ладно?..»— «Ладно, милый...» В груди всколыхнулась тревога — представил себя в суде. Не приведи господи. Надо срочно разыскать Андраника, тот тоже способен наломать дров потом отступать будет поздно. Придвинул к себе телефонный аппарат: «Андраник? Да-да, это я. Что? Да сущие пустяки, не волнуйся... Как? Ты уже распорядился? Умоляю тебя, позвони немедленно этому захолустному Мегрэ, останови его. Я все тебе завтра расскажу. Я не сомневаюсь, что вы преступника найдете. Андраник, я все, все тебе объясню завтра, а ты прямо сейчас предупреди, чтобы не предпринимали никаких шагов. Потом перезвони мне».
Он опустил трубку. «Он предупредит следователя, Егинэ, ты не расстраивайся и... и прости меня. Ты... не осталась бы у меня чуть-чуть?» —«Он ведь ждет. Я тебе позвоню. Не провожай меня, пожалуйста».
Вышел на балкон и вскоре увидел Егинэ, идущую с тем человеком. Сердце у него сжалось: вот что дала любовь этой удивительной женщине. И вдруг почувствовал дикую головную боль, каждый нерв натянут, как веревка с повешенным,— вот-вот порвется. Проглотил две таблетки анальгина единым махом и растянулся на диване. В зеркале у противоположной стены с отвращением увидел' свое подробное отражение... О боже, какой насыщенный и какой жестокий день...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Арама остановила дежурная по этажу:
— Вы в какой номер, молодой человек?
— В четыреста четырнадцатый, меня ждут.
— Этот номер уже освободили.
— Может быть, Энис-бей просто вышел?
— Какое имя трудное. Он вроде из' Стамбула... Утром с чемоданами вышел. Попрощался со мной, сувенир на память подарил — вот, церковь. Это что за церковь?
— Храм Айя-София... Я все же проверю— мы с ним условились встретиться в два часа.
Дежурная что-то хотела сказать, но Арам уже бежал — да, не шел, а бежал — по коридору к четыреста четырнадцатому номеру, расположенному в самой глубине коридора. Дверь номера была распахнута настежь, Арам вошел. Горничная делала уборку. На полу валялось грудой постельное белье — наволочки, простыня, пододеяльник, полотенца. Возле кровати на низкой тумбочке стояла пепель-
ница, полная окурков и пепла. Арам машинально сел на стул и зажег сигарету.
— Вы бы минут пятнадцать погуляли в коридоре, пока я приберу.— Арам не отозвался, и горничная, видимо, предположила, что новый гость тоже иностранец. Пробурчала: — Чертова жизнь — один уехать не успел, второй тут как тут. Этот, интересно, из какой страны?..
Арам встал — не было нужды что-либо говорить, все было яснее ясного. Энис-бей уехал, даже не попрощавшись. А ведь вчера вечером...
По коридору шел он теперь медленно, как за гробом. Чем обидел он Энис-бея? А может быть, обидел кто-то другой вчера в ресторане?.. Энис-бей сказал ему, что хочет еще немножко посидеть, проводил его до дверей... Перед глазами Арама опять появилась пепельница, полная окурков,— наверно, курил всю ночь. Арам не заметил даже дежурной по этажу за ее широкой стойкой, не попрощался с ней. Но она сама его окликнула:
— Минуточку, молодой человек!
Он вернулся.
— Извините, я так расстроился, что забыл сказать до свиданья.
— Ничего, мы привыкли, что с нами только здороваться не забывают... Можно узнать вашу фамилию?
— Ваганян.
— Арам?
— Откуда вам известно мое имя?
— Вам письмо и пакет. Этот турист из Стамбула передал. Извините, я английского не знаю, поэтому мне пришлось написать на пакете по-армянски.
И протянула ему конверт и пакет от Энис-бея. Внизу был написан обратный адрес: «Стамбул, улица Замерзших Кошек, 18». Улыбнулся:
— Большое вам спасибо.
Положил конверт в карман, спустился на лифте на первый этаж. В вестибюле царило прежнее вавилонское столпотворение. Удивительный коктейль из языков, красок, нарядов. Обнаружил свободное кресло, уселся.
Энис-бей выводил буквы по-школьному четко (бабушка бы сказала: рисинка к рисинке), наверно, боялся, что иначе Арам не все разберет. Арам прочел письмо единым духом.
«Прости меня, Арам-эфенди, я не слишком вежливо поступил, но мно лучше всего было уехать... в Москву (молодцы ваши девушки — среди ночи умудрились устроить мне билет), а затем в Стамбул. Простившись с тобой вчера, я поехал к тому самому холму, куда ты отказывался под разными предлогами меня свозить. Ценю твою деликатность. Но я все же там побывал, и, видимо, правильно, что побывал один.
Найти это место не составляло труда. Водителю такси я просто показал снимок памятника (он имелся в той пачке открыток, которую в первый же день подарила мне девушка, работающая в гостинице,—
а подписи на них есть и английские). Водитель кивнул, потом что-то сказал по-вашему, я не понял.Когда доехали до места, я расплатился с водителем и дал ему знаками понять, что он может уехать. Мне хотелось побыть тут одному — гостиницу, думал я, как-нибудь найду. Не хочу утомлять тебя своими мыслями и переживаниями. Я стоял возле горящего пламени, смотрел на склоненные каменные плиты, на ваше небо. Разговаривал с собой, с тобой, со своим отцом, слышал голос твоей бабушки... Что за немилосердная музыка, Арам-эфенди!.. Вы обладаете талантом удесятерять боль... Вначале я подумал, что играют где-то далеко, но звук оказался совсем близко, рядом, он вырывался вместе с пламенем из-под каменных плит... Я не выдержал, убежал от пла-мени, задержался минуту на самой вершине холма, полюбовался огнями твоего города. Потом стал вглядываться в даль, мне хотелось увидеть свою границу. Однако в смоляной тьме все сливалось воедино, и даже великий Арарат, наш и ваш пограничник, был неразличим... Я спустился с холма почти бегом и — о чудо! — такси нашел на том же месте, где оставил! Браво! Вы, стало быть, не одну только боль удесятеряете. И вдруг во мне стала извиваться, поднимать голову змея-ярости. Я злился на себя, мысленно плюнул себе в лицо — зачем надо было все эти дни скрывать, кто я есть? Водителю сказал, что я турок из Стамбула. И — опять сюрприз — твой земляк заговорил со»мной по-турецки. Правда,, на ломаном турецком, с трудом подбирая слова, но все-таки рассказал мне, что, когда мы ехали к памятнику, я уснул в машине и во сне заговорил по-турецки, а он чуть-чуть понимает. «Значит,— спросил я его,— ты знал, что я турок, и все же ждал меня?» — «Да, знал,— отвечает,— но ведь час-то поздний, трудно было бы в это время и в этом месте поймать такси...»
Вот какой насыщенный день подарил ты мне, Арам-эфенди. Попробуй нанижи на одну нитку все виденное, слышанное, пережитое за день... Мне нужно уехать, Арам-эфенди...
Если аллах пожелает, мы еще встретимся. Если мы с тобой не встретимся, встретятся наши дети, внуки. Мы же по соседству вынул сны жить до самого Страшного суда (он и в Коране есть) — это слова твоего деда, слова моего отца... Значит, не встретиться мы не можем. Пойми мой «побег» правильно. Ты ничего не забыл, а я ничего не помню. Наверно, ты должен будешь постараться кое-что забыть, а я должен многое узнать, чтобы... вспомнить. Когда это будет? Не знаю. Я перерою все архивы моей страны, но отыщу книгу Надим-бея, если... если только она была когда-либо написана по-турецки.
Мой отец (да благословит аллах его доброе имя) дал тебе наш домашний адрес, но я его снова пишу на конверте — название нашей улицы так тебе понравилось, ты поэт, Арам-эфенди. Если приедешь когда-нибудь в Стамбул, я познакомлю тебя со своим народом, который люблю не меньше, чем ты свой. Мне хотелось бы — увы!—увидеть и твоего деда. Я, кажется, начинаю понимать, почему ты несколько раз рассказывал печальную историю про немецкого ребенка...
Поцелуй за меня руку Нунэ-ханум. Бабушка твоя — великая женщина: она ни словом, ни взглядом не дала мне почувствовать своей горечи и боли... Теперь она для меня символ твоей страны. Это благородная женщина. В день ее рождения еще раз поцелуй за меня ее руку. И подари от меня этот платок из Стамбула...
Еще раз прости меня, Арам-эфенди. А письма турецких врачей я разыщу и ту книгу генерала Карабекира (даже название ее повторять не хочу) тоже. Спасибо, что ты мне о них рассказал...
Энис».Арам не стал перечитывать. И пакет развертывать не стал. Положил письмо в карман и вышел на улицу. Почему именно сейчас вспомнились ему собственные слова, сказанные Варужану: «Ненависть — дорога в Никуда. Но и оборотная сторона ненависти не всегда любовь. Я пытаюсь разобраться в одном турецком парне, он почти мой ровесник. Мы с ним будем жить в двадцать первом веке, если не попадем (или земной шар не попадет) а автокатастрофу. Что — мы, еще не зная друг друга, уже враги? И мой еще не родившийся ребенок враг его еще не родившегося ребенка?.. Ты можешь дать мне на это ответ? Кто-нибудь может?..»
И опять улыбнулся про себя смешному названию стамбульской улицы. «Да,— подтвердил Варужан,— есть такая улица. Там и армяне тоже живут. Сперва и меня это название удивило. Чересчур ласковое название... для такого города, как Стамбул...»
Дедушка, если бы ты был жив...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Село Сюзи находилось километрах в двенадцати от города, в расщелине гор. Водитель такси пробурчал: «У черта на рогах. Что ты потерял в этой дыре?» — «Получишь двойную плату»,— сказал Варужан. «Да разве я из-за денег, брат...» Вон как — уже «брат».
До бабушкиного торжества оставалось двенадцать дней. Надо на следующей неделе отправляться в Ереван, но прежде следует выполнить обещание, данное Сюзи. Через два дня приедет его сводный брат Сэм Ширак с сестрой. Молодец Сэм, перенес приезд к юбилею, хоть это будет утешением бабушке Нунэ. Чтобы встретить брата с сестрой, нужно выехать завтра. Успеет ли? Они ровесники, им друг с другом легче общаться. В памяти снова пробудился нью-йоркский аэропорт и армянские буквы над морем человеческих голов: «варужан, я твой брат!» И услышал собственный крик: «Я здесь, Сэм!..»
Вчера всю ночь просидел в номере у Варужана святой отец — беседовали, спорили, изредка выпивали по рюмочке коньяку, чаще кофе. Успели перейти на «ты». Варужан рассказал ему почти-правду. Разумеется, не упоминая Егинэ.
«Представляешь, святой отец, он сам позвонил...»
«Высшего суда испугался».
«А теперь, наверно, боится городского судьи...»
«Возможно. Но в нем звоночек совести прозвенел и заставил его позвонить в милицию. Это не совсем пропащий человек».
«А завтра, когда он окажется в руках судьи, кого ему дальше бояться?..»
«Ты должен его простить. Тем паче что ты уверен — тебя перепутали...»
«Однако следователь сказал, что, так перепутав, порой отправляют на тот свет, а потом у покойника прощения просят...»
«Если его не будут судить, он, возможно, сильнее раскается, сам себя казнить будет. Всю жизнь его совесть будет мучить и мучить».
«Ты уверен, святой отец?»
«Хочу быть уверенным. Если его судить будут, дадут год-два, не больше. Вернется, решит, что искупил свою вину. Это легкое наказание. А если не будут его судить, он виновным будет чувствовать себя всю жизнь».
«Перед кем виновным?»
«Перед собой. И перед Всевышним судом».
«Всевышний суд слабое утешение для человека, которого бьют и бросают в бессознательном состоянии».
«Но он же позвонил».
Да, тут Варужан, конечно, уязвим. Святой отец смекнул, что здесь, ему крыть нечем.
«Чем ты хочешь заменить Всевышний суд? Районным либо городским судом? В этих судах люди, законы. Сколько преступлений остаются ненаказанными, и преступник разгуливает себе на свободе, довольный тем, что остался безнаказанным. А вот перспектива Всевышнего наказания не дала бы ему возможности жить спокойно. Он бы вскакивал во сне, бредил, мучился. Именно этим страхом был продиктован тот звонок в милицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72