В таком положении жить рядом с турками — безумие. Надо переезжать».
«Куда?» — спросил Ншан-эфенди.«Куда-нибудь: в Европу, в Америку. Или собраться в таком месте, где можно создать новую Армению, пусть даже всего 8—10 душ прибывает туда в год из каждой страны, каждого вилайета, чтобы зажечь там свой очаг... Хотя, конечно, очень трудно создать новую страну, много лет потребуется. Но сколько бы ни потребовалось жертв и денег, все равно это выгоднее и разумнее. Мое убеждение таково, что дипломатия сильнее оружия».
В прошлом году в Александрии я видел Кивркчяна Назарета-эфенди. Он мне сказал: «Ты сделал одно предсказание много лет назад... Я намотал это на ус, продал все свое имущество и не пострадал во время бед, обрушившихся на наш народ».
Да, так вот, значит, со слов офицера я понял, что тигр становится опасен.Возвращаясь домой, увидел у ворот своего дома другую толпу. Две женщины волокли под руки старую больную женщину. Одна из женщин держала на одной руке истощенного донельзя ребенка. Четверо других ребятишек с плачем, с ревом шли сбоку от них. Старшему было лет десять, младшему лет шесть.
«Военные впереди,— говорю я им.— А это мой дом, незаметно входите».Бедняги очи к небесам возвели — они явно молились и выражали свою благодарность.
И тихонечко вошли за мной в дом. Я тут же велел воды нагреть — они ноги в горячую воду опустили, у всех ноги были распухшие. Супом их накормили. Жена моя белье им дала, кое-что из своей одежды. Когда они чуть-чуть отдохнули, я спросил, откуда они, и старая женщина ответила: «Мы из Тигранакерта. Зовут меня Мариам. Это две мои дочки. Эту зовут Анна, а эту Азнив. Это дети Анны. В Тигранакерте жили мы очень хорошо, и вдруг однажды являются к нам в дом офицеры и уводят обоих моих зятьев. Через час возвращаются, нас забирают, не позволили даже одеяла с собой взять. У нас с собой немного денег было да дочкино свадебное золото — с этим и отправились з путь. Из Тигранакерта сюда пешком добрались. По дороге заптии все у нас отобрали — и деньги, и золото. Потом дочек моих обесчестили. Ведут нас в Тер-Зор — доползти бы кое-как еще день-другой, а там, в пустыне, и смерть принять.
Из глаз несчастных людей катились слезы. Через два дня умер грудной ребенок. Остальные остались у меня.Стал я после того по несколько стариков и больных детишек брать в дом из каждой толпы изгнанников.
Все мы были потрясены, когда услышали от них о злодеяниях, над ними учиненных.Стали мы бесплатно лечить больных у доктора Алтуняна-эфенди — он заново дарил беднягам жизнь. Я вечно буду благодарен этому добросовестному, сердечному, чистому человеку.
Среди изгнанников было очень мало мужчин. Вообще не было мужчин среди изгнанников из Себастии и Харберда. Наместник Себастии злодей Муамер-паша приказал истребить всех армян-мужчин в Себастии. И наместник Харберда велел отделить от семей всех мужчин. Их препроводили в местечко Кеомивт-хан, что находится между Харбер-дом и Малатией, и здесь расстреляли, а трупы бросили в реку Евфрат.
Случилось так, что проходил я однажды через рынок Алеппо, смотрю — сидит группа изгнанников у церковной стены. У них кровинки в лице, мяса на костях не осталось — живые трупы.
Молодой человек лет тридцати сидел на земле, на одном его колене лежала старая женщина, на другом молодая. На груди у молодой лежал годовалый ребенок. И женщины, и ребенок были мертвы. Да и мужчина готов был вот-вот испустить дух.
Это была семья: молодой мужчина с женой и ребенком и его мать.По сей день сердце мое содрогается, когда я вспоминаю эту страшную картину. Господь никогда не простит тех, кто совершал эти ужасные преступления.
Однажды рано утром меня разбудили и сказали, что пришел чиновник Чракян Карапет-эфенди, мой друг.Он вошел, а с ним незнакомый мне человек с седыми усами. После обычных приветствий Карапет-эфенди сказал:
— У меня к вам одна просьба. Это Ованес Саяпалян, видный человек Гонии. Его, жену, сына родного, сына приемного, дочь — всех изгнали из Гонии. Каких только мук не пришлось им натерпеться по дороге сюда, теперь их гонят в Тер-Зор. Ладно уж, будь что будет с ним, с сыном, женой, пасынком. Лишь бы только дочь не обесчестили. Вы учитель в немецкой школе, пользуетесь уважением, с вами считаются, похлопочите, прошу вас, чтобы девушку приняли за соответ-
ствующую плату в интернат, а уж остальные пойдут, повинуясь своей судьбе.
Слова эти и положение Ованеса Саяпаляна потрясли меня — я не сумел сдержать слез. Отец готов погибнуть со всей семьей — лишь бы не была осквернена честь дочери!
Горько рыдающему отцу я обещал сделать все, чтобы девушку приняли в школу.
Тут же направился туда. Я был там единственным преподавателем турецкого языка, и меня все любили. Стал умолять в порядке исключения взять бедную девушку, но, увы, тщетно:
— Мы не принимаем армянских переселенцев, тем более что это дневная школа, а не интернат.
С тяжелым чувством вышел я из школы, в раздумье, как сообщу об отказе несчастному отцу. И тут меня пронзила одна мысль, и я даже обрадовался, что заведующая мне отказала. Возвратился домой. Саяпалян-эфенди ожидал меня, как приговоренный к виселице.
— В школу не принимают,— сказал я,— но я придумал кое-что получше. Вам не надо уходить и расставаться со своей девочкой. Дома тут у нас небольшие, в моем живет более ста изгнанников, размещаемся с трудом. Но я решил снять дом просторнее, и будем жить все вместе.
Бедный человек обрадовался, как будто ему была дарована вечная жизнь.
...С этой семьей мы жили под одной крышей четыре года (до конца войны), и по сей день я помню их честность, благородство, совестливость.
...Обычное дело было увидеть у мусорных свалок несколько несчастных, которые копошились в мусоре, как куры, надеясь найти хоть что-нибудь съедобное. Душа моя разрывалась, когда, приведя кого-то из них к себе домой или в школу, я слышал подробности обрушившихся на них несчастий».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Многие дома были еще живыми, фруктовые деревья отягощены плодами, в травах шевелились птицы и насекомые, в воздухе звенели голоса, близкие и далекие.
А людей не было.
— Если есть желание, могу даже продемонстрировать стриптиз,— сказала Сюзи,— в селе ни души... Но, с другой стороны, что за стриптиз, если некому смотреть?
Варужан не произнес в ответ ни слова, и девушка поняла, что спош-лила. Теперь они шли молча, глядя по сторонам, а название мертвого села было Барцрашен, сегодня его всё еще печатают на картах, не успели стереть...
Они сели в такси рядом с гостиницей и проехали всего километров пять-шесть. «Остальное добирайтесь на своих колесах,— сказал водитель.— Мои государственные».
Только выйдя из машины, задал Варужан первый вопрос: — Мы куда?
— В покинутое село,— сказала Сюзи.— А не хотите, возвратимся. Варужан слышал, читал и даже сам писал о судьбе брошенных сел,но никогда их не видел. Ни одного.
— Это недалеко,— сказала Сюзи,— скоро дойдем, но дело не в селе.
И рассказала о сестрах из Барцрашена. Что это — красивая придумка или было в действительности? Итак, значит, в этом покинутом селе две сестры жили одни-одинешеньки целых четыре года. Жили среди этих безлюдных улиц, рушащихся домов, дичающих деревьев и угасающих очагов. Думали наверняка, что появятся двое мужчин, женятся на них, и тогда уж вчетвером они попробуют воскресить село из мертвых. Сестры были красивыми и молодыми, но женихов у них так и не нашлось. Четыре года держались, а месяца три назад собрались ночью и уехали куда-то. Куда — неизвестно.
— Невероятно.
— Но факт.
— Неужели бывают на свете такие девушки?
— Вам-то в это верить сам бог велел... Впрочем, книги — это одно, а жизнь другое.
Вот это, видимо, школа. И стены двухэтажного здания, и крыша еще довольно-таки крепки, но двери отсутствуют, в окнах выбиты стекла. Окна теперь вроде темных очков, и все здание напоминает групповой снимок слепых.
А здесь находился, наверно, центр села. Сюзи нагнулась, напилась из родника, который продолжал журчать в полном неведении о происшедшем. Родник был обложен камнями.
Свернули налево, и узкая улочка повела их вверх по склону горы.
— Осталось совсем немножко,— сказала Сюзи.
Вдали залаяла собака. Ответного лая не последовало. Варужан обернулся, посмотрел вниз. Гнетущая картина: рухнувшие и рушащиеся дома видны как на ладони. Сюзи сказала, что о сестрах в районе все знали — и на свадьбах, и вообще при любом застолье пили за их здоровье, поражаясь их упорству. А они не выдержали, уехали ночью.
— Вот,— раздался голос Сюзи.— Я сюда дважды приходила, но не осмеливалась зайти внутрь. Постою, посмотрю и уйду.
Одноэтажный дом, целы и окна, и двери, и занавески на окнах. Деревья в саду ухоженные, во дворе довольно чисто. Могла возникнуть иллюзия, что сейчас выйдет улыбающаяся хозяйка со словами: «Почему вы так задержались?..»
Нет, дверь не отворилась.
— Читайте,— сказала Сюзи.— Я уже наизусть знаю. Варужан приблизился к двери, на пожелтевшем картоне можно
было разобрать слова. «Ключ под порогом,— прочел он.— Он для тех, кто захочет жить в нашем доме. Простите нас, мы не выдержали. В доме есть постель и все остальное».
Перечитал, протер глаза. Слова, которые ему хотелось произнести,
застряли у него в горле. Сюзи в молчаливой задумчивости сидела на деревянной скамейке возле дома, потом достала из сумки сигарету, закурила.
— Сюзи,— произнес Варужан, и девушка повернулась к нему и посмотрела на него так, словно впервые его видит,— эти четыре строчки уже литература.
— Литература? — Сюзи взглянула на него полупрезрительно.— Литература в ваших книгах, а это именуется болью.
Сюзи могла спокойно бросить ему в лицо еще более ядовитые слова, ему все равно нечего было возразить. Девушка заглянула ему в глаза, все поняла и пожалела, что у нее вырвалось такое.
У порога стояли банки с букетами полевых цветов и лежали огарки трех свечей.
— Достать ключ? — спросил Варужан.
— А что — мы женимся?..
Варужан, нагнувшийся было к порогу, так и замер.
— Не прочли, что написано? — растолковала Сюзи.— Вы должны на мне жениться, и мы с вами начнем восстанавливать село.
Он нашарил ключ. И на миг забыл о девушке, о брошенном селе и о многом другом. Ему мерещилось, что за этой дверью скрывается тайна, которая изменит его жизнь и даст разъяснения его сомнениям.
Ключ томительно скрежетнул в замочной скважине, и Варужан толкнул дверь, которая открылась на удивление податливо и бесшумно. Зашли. Уютный сельский дом — стулья, стол, тахта, настенные часы со стрелками, замершими на половине первого. Над тахтой, там, где обычно висит самое дорогое: пестрый цветастый ковер или портреты погибших на войне мужчин,— висела большая карта исторической Армении. А к ней в строго надлежащем месте была прикреплена карта Советской Армении. Варужан не мог оторвать взора от карты, и она вдруг ожила: поднялись горы, потекли реки. Историческая Армения казалась Варужану матерью, обнявшей свое последнее, самое последнее, чудом спасенное дитя. Варужан тяжело опустился на тахту — на столе перед ним оказалась пепельница.
— Мы тут, кажется, не первые, Сюзи,— произнес Варужан, глядя на чей-то окурок и пепел.
— Да, сюда многие заходят, знаю,— сказала Сюзи.— Этот дом теперь нечто наподобие памятника.— И вдруг рассердилась:—Хоть бы пепельницу вытряхнули.
— Мы вытряхнем. Девушка встала со стула:
— Посмотрим, что тут. Начнем со спальни.
Рядышком располагались две крохотные спальни. В каждой едва помещалась кровать и платяной шкаф. Открыла дверцу шкафа — внутри было пусто. На внутренней стороне дверцы было зеркало. Сюзи посмотрелась в него, и оно долго не отпускало ее — видимо, истосковалось по человеческому лицу. Сюзи вдруг подумала, что в зеркале не она, а одна из сестер. Хоть бы уж фотографии свои оставили. На кровати лежала постель. Она разобрала ее, взбила подушку, вытряхнула одеяло. Под подушкой лежала расческа — забыли, наверно.
— Где ты, Сюзи? — позвал ее Варужан.— Здесь есть кое-что поинтереснее.
Она не отозвалась.
Зашла во вторую спальню, лихорадочно разобрала, перетряхнула,пригладила постель.
— Сюзи!..
А это, конечно, кухня. Сюзи печально посмотрела на стопку запыленных тарелок, на кофейные чашки. И вдруг у нее возникло глупое желание сварить кофе.
Через узкое кухонное окно едва пробивался свет. Сюзи потянулась к выключателю, но лампочка не загорелась. Ясное дело, о каком электричестве может идти речь в покинутом селе? Давно вырубили.
— Сюзи!
Она в каком-то замешательстве вернулась в гостиную.
— Смотри, Сюзи, что они написали.
Обеденный стол был покрыт белой бумажной скатертью, порядком пожелтевшей, но буквы выделялись на ней четко, надпись была свежая.
— Читай, читай,— сказал Варужан,— мы — удивительный народ. Сюзи склонилась над бумажной скатертью. «Я женился бы на одной
из вас. Но где вы?»—было написано зелеными чернилами, и даже подпись стояла. «Вы просто засиделись в девках, а все остальное индийское кино». Это тоже было написано зелеными чернилами. Сюзи захотелось ругнуться — жаль, женщинам не положено. Кто-то другой синим фломастером нервно написал: «Мне стыдно, что я мужчина». И подписался: Варужан Симонян. За этого Варужана я бы вышла, подумала Сюзи.
— Этот дом станет местом паломничества,— сказал Варужан.
— Если вскоре не развалится,— и девушка скользнула отрешенным взглядом по скатерти.— Нет, не дадим развалиться. Ведь мы из-за такого с ума сходим. Весть об этом доме только-только начинает распространяться. Сюда станут люди приезжать, во дворе шашлык жарить, есть-пить за этим столом, длинные тосты произносить за здоровье сестер, свечки жечь... Видали ведь у порога?
— А не известно, куда отправились сестры?
Сюзи взглянула на него холодно, почти враждебно:
— Что — материал подходящий? Какой факт для ваших литературных нотаций! Вы хлопнете им наше поколение по башке! Так?..
— Сюзи, разве здесь место для...
— Место! Я вам скажу кое-что и похлеще.
— Вчерашнего не достаточно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72