Кому ты все это говоришь? — холодно спросил у себя Варужан Ширакян, но ответа предпочел избежать... Мигран, Мигран... Если бы умер я, теперь ты бы сидел в моем доме и, вместо Гаянэ, Мари произносила бы примерно те же слова, а ты думал бы о том же, о чем я сейчас. Да, так бы оно и было. И мысль эта утешила, успокоила Варужана Ширакяна. Он не захотел себе признаться, что это наивная попытка поставить себя вне вины... В голове царила неразбериха, но одно он сознавал четко: вместе со смертью Миграна Малумяна он теряет что-то безымянно важное. Да нет, не безымянно, имя у этого имеется чересчур определенное: с этой смертью и сам он, Варужан Ширакян, чуть-чуть умирает. «Спасибо, что пришел,— сказала Гаянэ.— Вы друг друга так дополняли... Мигран знаешь как разозлился, когда прочел ту разгромную статью на твою повесть. Завидуют, говорит. Слабее вещи, говорит, хвалили, а этой испугались... Я тебе его незаконченный роман дам почитать. Может быть, его можно в таком виде напечатать?..» — «Я обязательно зайду возьму, Гаянэ».
...Всё, завтра утром срываюсь с места и еду в свою дыру, решил Варужан у гроба Миграна. Если останусь на похороны, не выдержу. Пусть кто что хочет думает. Главное — он, Мигран, лежащий сейчас в своей странной постели, но с ним мы уже никогда не объяснимся. Решение уехать завтра утром из Еревана принесло ему облегчение. Нервное напряжение прошло.
...На улице стояла уже холодная осень, и деревья с их яркой пестротой листвы казались раскрашенными и разукрашенными сиротками, залитыми электрическим светом.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Ковром сухой листвы укрыло надгробные плиты. Листва легла столь равномерно, словно подчинялась замыслу незримого художника. Можно было подумать, что осень ближайшая родственница семейства Ваганянов — она поспешила раньше бабушки Нунэ украсить иссиня-серые базальтовые плиты. Да, удивителен художник, именуемый природой,— листья, опавшие с одного и того же дерева, по-разному окрашены: один красный, другой желтый, третий коричневый, четвертый огненный, пятый блеклый... И между могилами земля была устлана пестрым лиственным ковром.
Съежившаяся на холодной каменной скамейке, бабушка Нунэ сама походила на сорвавшийся с дерева черный лист. Она все смотрела, смотрела на горящие свечи. На одной плите горело двадцать семь свечей, на двух соседних по одной. Язычки пламени тоже напоминали осенние листья, и бабушка Нунэ решила дождаться, пока догорят все свечи, а то, не приведи господи, еще вспыхнет сухая листва... Деревья — три дерева — почти полностью оголились, и бабушка Нунэ подумала, что они, наверно, зябнут. Их дед Ширак сажал — уже давно пустили они тут крепкие корни, вытянулись, стали толще в стволе, пышнее в кроне. И деревья, видать, становятся бабушками-дедушками, и они умирают, подумала бабушка Нунэ. Интересно, есть у них отец-мать? И где их детки?..
Смеркалось. С кладбища неспешно уходили люди — мужчины курили на ходу, женщины тихонько перешептывались. Кто проходил мимо трех надгробных плит, лежавших рядышком, непременно замедлял шаг. Некоторые прочитывали первую надпись. Бабушка Нунэ никого не замечала. И вдруг один молодой человек молча подошел к ней, с минуту постоял возле старой женщины и мягко произнес: «Простынешь, мамаша, давай я тебя домой отвезу...» Она посмотрела на незнакомого паренька и улыбнулась. «Я тебя у ворот дождусь, мамаша»,— сказал он. «Дай бог тебе долгих лет, милый...»
В каком же это году посадил деревья дед Ширак? Каждый раз бабушка Нунэ упорно пыталась это вспомнить, но ей никак не удавалось. И теперь она мысленно уж и пальцы загибала, и по ступенькам лет назад шла, но все без толку. Только одно она помнила ясно: сажать деревья дед Ширак стал задолго до того, как здесь положили первую могильную плиту. Стало быть, до письма Арменака, потому что на первом камне и имя Арменака. Три дня и три ночи она умоляла мужа: «Не делай этого, бессердечный, не делай. Мой сын жив, он однажды вернется...» Но дед Ширак давно уж потерял надежду: «Если б жив был, голос бы подал. Вон сколько без вести пропавших вернулось либо весточки прислали. А Арменак что - немой, глухой или сердца у него нету?.. Пусть хоть имя его не пропадет без вести, как он сам. Эта плита . будет памятью о всех, кого я потерял...»
Естественно, под этой первой плитой не было усопших... Да, усопших не было, но тем не менее дед Ширак и яму вырыть велел, какую положено, и собственноручно уложил туда портреты отца-матери, серебряный пояс, оставшийся от старшего брата, Арменака (тот на его свадьбе снял с себя пояс и надел его на новобрачного), потом подаренную его матерью снохе шелковую шаль, а сестре, Ерануи, золотое кольцо... Яму зарыли, еще со стороны земли наносили, чтоб могильный холм позаметнее был. «Они все разом из жизни ушли, так пусть уж у них на всех одна могила будет»,— сказал дед Ширак. Грустные это были похороны — может быть, самые грустные на свете. Вокруг могильного холма рыдания, причитания, свечи, цветы, а покойника нет.
Через год, как положено, возложили могильную плиту и снова собрались всей родней. Могильный холм под тяжестью базальтового надгробья опять сровнялся с землей. Плита была гладкая, традици-
онная, разве что размерами побольше, чем принято. Над плитой укрепили мраморную доску, на которой были выбиты имена всех мучеников из рода Ваганянов. Каждый раз, приходя на кладбище, бабушка Нунэ вбирала в себя имя за именем. Сегодня она явилась позвать их на свой день рождения, а то вдруг кто-нибудь забудет. Ее мутноватые старческие глаза, каждый из которых был в этот миг чашей, полной слез, букв не различали, тем более что уже начинало темнеть. А разве ей нужно было читать, чтобы вспомнить? Эти двадцать семь имен были ее двадцатью семью ранами, а уж раны свои душа знала наизусть. По желанию деда Ширака мастер-каменотес выбрал для доски с именами желтоватый мрамор, напоминающий те страницы Евангелия, на полях которых по традиции отмечались даты свадеб, рождений, крестин, смертей. Вачаган Ваганян — отец Ширака, Епресим — мать, Арменак, Тигран, Сирак, Вардан — братья, Аннман, Сатеник, Ерануи — сестры, Сое, Андраник, Ануш, Сероб, Мкртич, Аревхат —дети братьев и сестер, Левон, Ваграм, Мамбре — братья отца... Двадцать семь имен...
Дата рождения была выбита слева, перед именем каждого (самая маленькая была Аревхат— 1914 год), а справа во всю высоту двадцати семи имен стоял 1915 год. Общий год гибели для всех двадцати семи.
В самом низу, после небольшого промежутка, было выбито имя Арменака Шираковича Ваганяна. Слева — дата рождения, справа слова: «пропал без вести».
«Чтоб рука у тебя отсохла,— в первый и в последний раз восстала бабушка Нунэ против мужа.— Как ты посмел имя сына среди мертвых выбить! А ежели завтра он вернется?..» Дед Ширак не одернул свою обычно кроткую супругу — проглотил укор, как горький дым табака. Только сказал: «Пусть вернется... Только бы вернулся... Мы вместе эти буквы соскоблим — пить будем, радоваться, смеяться и скоблить...»
Каждый раз, вот и сейчас тоже, бабушка Нунэ, дойдя до этого имени, горько вздыхала, обратив глаза к небу и осеняя себя крестным знамением. Хотя сейчас имени Арменака Ваганяна на доске не было — давно уж соскоблили. Когда пришло из Америки в Ереван первое письмо, дед Ширак той же ночью отправился с мастером на кладбище, и букву за буквой соскоблили они двадцать восьмую строку. Буквы сделались каменной пылью, и на мраморном пергаменте образовался широкий светло-желтый пояс. С мрамора содрали кожу, обнажив" его вены. Полоса напоминала шрам, будто некогда полоснули камень саблей, убить хотели пергамент, но пергамент — о чудо — выжил, только в месте удара запеклась его светлая клеевидная кровь. Однако глаза бабушки Нунэ даже под шрамом видели имя сына. Да, конечно, письмо из Америки пришло, потом еще письма приходили, но письма — еще не сын. А сам Арменак все не ехал и не ехал... Хоть бы уж сейчас появился... Когда первое письмо пришло, она так упрашивала мужа заменить камень, на котором только двадцать семь имен будет. Дед Ширак мягко возразил: «Это ж надгробие для двадцати семи человек, а не вышитый носовой платок, чтоб менять через день... Да и потом, имена всех нас когда-нибудь будут здесь выбиты...»
Над именами было написано: «Как скажешь: пусть пухом будет вам земля, когда землею вас не укрывало?» Эти слова придумал дед Ширак. Варужан предлагал написать другие: «Прохожий, под этим надгробьем нет никого. Если сумеешь, найди их в Харберде, Тер-Зоре, на дорогах резни...» Деду Шираку понравились слова старшего внука, но он сказал: «Пусть все же будет так, как написала моя боль...» Пестрый лиственный ковер был до того красив на могильных плитах, что бабушка Нунэ колебалась — то ли подмести, то ли не стоит... Но так ведь не видно имени Ширака, не видно имени снохи Ашхен.,. Осторожно и терпеливо она лист за листом сняла с камня и ровнехонько уложила их на земле, отчего земля вроде бы приподнялась, сделалась мягче и пестрее. Потом тряпкой, принесенной из дому, натерла камень до блеска. Возле погибшей в резню родни лежало надгробие деда Ширака, хотя мать Варужана, Ашхен, и раньше свекра ушла из жизни. «Сноха меня поймет и простит,— хмуро сказал дед Ширак больше себе, чем другим.— Но рядом с той плитой мое место. Так уж господу угодно. Мы и в жизни друг друга продолжить должны были, и в смерти».—«А я как же?— разобиделась бабушка Нунэ.— Меня ты уже и в расчет не берешь? Хоть уж на том свете рядом со мною будь».—«И то правда»,— согласился дед Ширак, и мать Варужана похоронили чуть поодаль, оставив место для двух надгробий. Бабушка Нунэ с превеликим спокойствием смотрела на кусок земли, укрытый мертвой осенней листвой, предназначенный для нее. Год спустя после смерти деда Ширака, когда делали для него надгробие, бабушка Нунэ сказала: «И мое имя на этом камне напишите». Домашние удивились, переглянулись. Сын, внуки встали на дыбы — мол, как так? Потом принялись уговаривать, упрашивать. Но бабушка Нунэ до конца стояла на своем. Пятьдесят семь лет прожила она бок о бок с Шираком Ваганяном, и кто был теперь в силах ее отговорить. «Он должен знать, что я вот-вот приду...» Странная получилась надгробная надпись. Под именем Ширака Ваганяна выбили имя, отчество, фамилию бабушки Нунэ. Не забыли и ее девичью фамилию - Мугнецян. Выбили дату рождения, тире и... «Когда умру похороните меня на моем месте, но нового камня не ставьте. Просто год моей смерти на камне Ширака напишите, и все».
Мастер насупился, все как-то сжались, но выхода не было. Родня так по сей день и не смирилась с этим необычным камнем, не привыкла к нему. Варужан каждый раз с внутренним содроганием смотрел на плиту с выбитым на ней именем его живой бабушки. А случайные прохожие недоуменно пожимали плечами. Бабушка же Нунэ испытывала умиление и умиротворение, когда читала свое имя на надгробии мужа. «Бабушка самая хрупкая из нас и одновременно самая сильная,— говорил Арам.— Если б в каждом из нас был хоть
грамм от бабушки!»«Ты придешь, Ширак? — к мужу первому обратилась она.— Без тебя какой уж праздник... Ведь сам говорил: соберу однажды всю свою родню, пусть душа порадуется... Теперь вот скоро соберутся,— может, и Арменак приедет, и Сирак... Небось скажешь: сама ко мне иди. Я уж скоро... Хотела раньше, да надо было Арменака повидать. А потом и Сирак уехал... Вот скоро на них погляжу и... Что, сильно я запоздала?. Только вот повидаюсь и больше уж задерживаться не стану...»
«Ты б сперва моих мать с отцом пригласила,— послышался ей голос мужа.— Ведь им во главе стола сидеть, а мы с тобой, ты особенно, им прислуживать должны, мы ж их дети... Братьев моих зови, сестер...» — «Да разве ж я не зову... Папа Вачаган, мама Епресим...» Хотела вспомнить лица свекра и свекрови и вспомнила только, что у свекра были густые, заостренные на концах усы, которые с годами от чрезмерного курения сделались рыжевато-ржавыми. Голос свекрови вспомнила. Приедет она, бывало, к ним из Харберда и примется извлекать из больших карманов синего атласного платья разные гостинцы для своего четырнадцатого внука Арменака и для снохи — она тоже вроде ребенка, едва семнадцать исполнилось. «Ты моя старшая внучка»,— говорила она ей. «Неужели ж ты, мама Епресим, не придешь на праздник своей старшей внучки?» Своих деверей — Арменака, Тиграна, Вардана и Сирака (больше всего Ширак любил старшего брата Арменака, в честь него и назвал своего первенца) — бабушка Нунэ видела всего раза два: на свадьбе своей да на дне рождения Арменака. Тигран был тоненький как тростиночка, у Сирака глаза были голубые-голубые, волосы русые. Тиграна и Вардана не вспомнила — виделись-то всего ничего. А вот имя жены Тиграна всплыло в памяти — Вардуи. Как же жен остальных деверей звали?.. Попыталась прочесть на мраморе — буквы плыли. Попыталась напрячь мысль — ничего не вышло. Туман толщиной в семьдесят лет... «Придешь ведь, Вардуи, я в роду теперь самая старшая осталась. И матери Соса скажи. И обеим женам деверей, а то обидятся...» И в ушах вдруг зазвенели голоса деверей, золовок, снох, их ребятишек. «Приходите, с внучатами моими поиграете, телевизор посмотрите...» Забыла, что тем ребятишкам, будь они живы, было бы сейчас за семьдесят... Потом бабушка Нунэ подошла к третьему надгробию, чтобы пригласить старшую свою сноху. «Ашхен-джан, доченька моя невезучая, святая моя невестушка, вставай, погляди только, каким человеком твой сын стал... Но если мой Арменак приедет, ты уж ссоры не затевай, сердце у сына моего надорвано, ты еще больше не надрывай...»
Все двадцать девять одинаковых свечек она зажгла одновременно. Взглянула — штук пять еще горят, вернее, догорают. Поднялась, подошла к первому, второму, третьему надгробию, перецеловала одно за другим все имена. Даже желтую полосу поцеловала, оставшуюся от имени ее сына Арменака. Показалось, что и имена ее в ответ поцеловали. Все, кроме Ширака... Эх, а при жизни-то когда ее Ширак целовал? Подумала и засмущалась, зарделась бабушка Нунэ.
«Пришла, мамаша? — Паренек тут же открыл дверь машины, устроил поудобнее бабушку Нунэ, печку включил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72