очень уж, чертовка, была хороша. Каждую минуту — женщина, каждую минуту — боец. А кого в ней было больше — женщины или бойца,— уж и не знаю. Женщины, наверно. Ведь бойцом стать ее жизнь заставила. Теперь-то я уверен, что женщина эта нас, семерых мужчин, за собой вела, чтоб мы перед турками не дрожали, а в случае нужды умерли, как мужчины. И — тобою клянусь, Арам,— напади на нас турки, каждый из нас сражался бы, как сто человек. Немножко и ради той женщины тоже. Дошли до Алекполя, и женщина эта исчезла — как внезапно появилась, так внезапно и исчезла. А я уж сколько лет думаю — что с ней стало?..»
В одной руке зеркало, в другой кинжал... Арама поразила эта картина—три ночи подряд он видел во сне запыленный караван беженцев и среди них эту удивительную женщину. Однажды таинственно сообщил деду: «Я нарисовал». Нарисовал караван и женщину впереди. «Ежели б меня спросили,— сказал деду,— я бы скульптуру Мать-Армения по подобию той женщины сделал: в одной руке зеркало, в другой оружие».
Как-то Арам спросил бабушку: «А ты все знала?..» — «Еще бы не знать,— ответила бабушка.— Дед твой голову потерял: и Каре позабыл, и турок. Да разве он один? Все мужчины разом. Среди них один совсем уж пожилой, дядя Сагател, наш сосед. Пока эта стриженая не появилась, он еле ноги волочил. А потом поскакал — откуда только прыть взялась? Возле той женщины шел, рядышком... Потому мы и собирались ей волосы повыдирать».
Эх, дед, дед!..Однажды он захворал, слег. Позвал Арама, достал из-под подушки толстую черную тетрадь и протянул внуку: «Тут вся моя жизнь. Рассказал я тебе почти все, да не все. Есть такое, чего я тебе не рассказывал. Ради этого и даю прочесть. Прочитай, вечером кое-что еще расскажу...»
Вначале дед изложил историю их рода, которую Арам уже знал. Сам дед родился в 1892 году в Харберде. Был младшим в семье — имел еще четырех братьев и трех сестер. Ему было лет шесть, когда он с отцом-матерью переехал в Карс. «Под русскими-то жить надежнее»,— сказал Вачаган Ваганян. Остальные братья деда уже успели обзавестись семьями: и Арменак, и Тигран, и Вардан, и Сирак. Потому и не согласились с места сниматься, остались в Харберде. Да и сестры — все при мужьях, при детях, при хозяйстве — тоже оказались тяжелыми на подъем.
А в 1913 году, женив своего младшего, Вачаган Ваганян с женой почему-то опять возвращается в Харберд — потянуло, видать, на землю своего детства. («Ах, отец,— вздыхал дед Ширак,— не вернись ты тогда в Харберд, и ты, и мать спаслись бы».) Вплоть до самого пятнадцатого года родители частенько наведывались в Карс. А когда Арменак родился, вся родня сюда съехалась — все дядья и тетки, с женами, мужьями, кучей ребятни. («Что стряслось? Куда вы сгинули? — тяжко вздыхал дед Ширак.— Ведь сейчас вы бы целым-городом были».)
Пятнадцатый год поглотил всех, только двоюродный брат Левон, которому было лет четырнадцать-пятнадцать, чудом спасся, добрался до Тер-Зора, потом оказался в Халебе, здесь он в двадцать восьмом году женился и, захватив семью, переселился в Эфиопию. Двое его сыновей, Тигран и Джордж, живы по сей день: один в Англии, другой в отчем доме в Аддис-Абебе. «Стало быть, от всего нашего, ваганянов-ского, тысячеветвого родословного древа всего трое мужчин осталось: один я, второй — Тигран, который и на письмо-то мое не ответил,— наверно, давно позабыл и фамилию свою, и родину. А третий — Джордж. Это он в «Айреники дзайн» письмо написал, разыскал меня. Приехал на недельку в Ереван, а потом уехал, и нет как нет его. Только пришлет раз в год открытку — мол, поздравляю с Рождеством... Вот так-то...»—таким горьким многоточием закончил историю своего рода Ширак Ваганян.
Ах, вот откуда взялись имена сестер и братьев отца, подумал Арам. Молодец, дед!..А продолжением записей оказались... воспоминания турка Муста-фы Недима о жертвах погромов 1896—1920 годов. Арам прочел их на одном дыхании — растерялся, взволновался, удивился.
«Прочитал? — спросил дед Ширак.— По глазам вижу, что прочитал. А сейчас слушай, жить мне осталось немного... Значит, эта книжка, которую я переписал, попала мне в руки в сорок четвертом, в Болгарии, в городе Варна — наш полк там недели три стоял. В этом городе много армян жило, да и сейчас еще есть. Один —уж не знаю как — разыскал меня однажды, стал захаживать, расспрашивать про Армению. И как-то говорит мне: я тебе, земляк, одну книжку дам, ты прочти ее и верни. Ну и дал — тоненькая, в мягкой обложке, вышла в тридцать шестом году в Софии. Я ночь напролет читал — история резни, а значит, моя история и рода моего, тем более что про Харберд там много всего написано было. Я таких книжек немало прочитал, но эта ведь писана турком! И не простым турком, а одним из секретарей кровопийцы султана Гамида! Так на обложке и написано. Как этот турок слезы льет над нашей долей — да что говорить, ты ведь сам читал,— сколько армянских ребятишек, женщин и стариков он спас!.. Что греха таить, я сперва не поверил: чтоб турок да... А потом вспомнил нашего соседа Сулеймана в Карсе: три раза он меня, бабушку твою и дядю твоего у себя прятал. А знаешь, как это опасно было? Поймали бы, так и его с нами угнали... Гюли-баджи вспомнил, жену Сулеймана. Она душу нам отдавала, вместе с бабушкой твоей слезы лила и подбадривала нас. Одним словом, нашел я тогда эту толстую тетрадь и две ночи еще, глаз не сомкнув, переписывал в нее из книжки. Ведь саму книжку-то я вернуть был обязан, а в ней всего больше про резню в моем уезде... Вот такая история... А теперь я эту книжку тебе отдаю и даже думаю, что для тебя-то я ее и переписал, хотя в сорок четвертом тебя еще и в помине не было... С турками мы много веков рядом жили и обречены жить до самого Страшного суда. Знаю, сколько горя они нам причинили, но ведь и этот человек — турок, Сулейман и Гюли-
баджи тоже турки. Стало быть, и такие среди них были. Страна не дом на двух соседей: с соседом не поладил, продай свою половину и переезжай на другую улицу, в другой город, другой дом... Соседи... Ох, как трудно, сынок, соседом назвать того, кто ворвался в твой дом, убивал, грабил, насиловал, безжалостно отнял твой дом, землю, историю... Но... Но что поделаешь, сынок, мы бок о бок живем, вынуждены жить до самого Страшного суда... Тут еще кое-что имеется. Из дневника той датчанки, тоже половина про Харберд. Помнишь? Варужан книгу из Бейрута привез, я несколько страниц переписал... Но главное все же Недим-бей... Храни получше...»
«Эту тетрадь ты должен был передать Варужану»,— сказал Арам деду.«Он не просил, я и не дал».«Откуда он мог про нее знать? Я ведь тоже не просил...» «Да он хоть раз про мою жизнь спросил?.. А ты с ноготок был, уже лепетал: дедушка, а ты Арарат с той стороны видал? Помнишь песню «Вставай, малыш»?.. Варужан даже от имени своего деда отрекся».
Арам знал, что по-настоящему-то Варужана звали Вачаганом, именем отца деда Ширака,— дед, кстати, к нему только так и обращался. А тут в голове деда Арам уловил горечь и боль.
«...Но книгу той датчанки Марии он мне привез из Бейрута, спасибо. Книга в моей комнате. Когда захочешь, возьми почитай... Была Мария в твоих годах, дитё еще, оставила свою Европу, дом, родителей, приехала в Харберд и посвятила себя нашим сиротам... Армянские ребятишки звали эту девушку «мама», а у нее самой не было ни семьи, ни детей... Варужан сказал, что умерла она лет семь назад и похоронили ее, согласно ее завещанию, во дворе сиротского приюта...»
«Приют назывался «Птичье гнездо», он и сейчас существует, Варужан мне тоже рассказывал...»Спустя несколько месяцев дед Ширак умер, и после этого особенно дорога сделалась для Арама черная тетрадь — стала она как бы вторым полушарием его жизни, о котором никто не подозревал. Разве только чуть-чуть бабушка, с которой, особенно после смерти деда, Арам частенько беседовал, давая ей возможность порассказать свою жизнь... Не раз запирался Арам в своей комнате, снова и снова листал черную тетрадь, и дед, казалось, входил, садился напротив, и они продолжали прерванный разговор...
В черной тетради было еще много свободных страниц, и Арам принялся их заполнять слышанным, прочитанным. И все это были свидетельства турок о резне пятнадцатого — двадцатого годов.
Даже Тигран Ваганян не знал о существовании тетради. Несколько раз Арам порывался дать прочесть тетрадь Варужану, но вспоминал слова деда и... Читал тетрадь в одиночку, потом прятал ее, выходил из своей комнаты, отпускал какую-нибудь шуточку в адрес Нуник, с отцом говорил о школе и футболе, с матерью о своем нежелании жениться. «Когда ты только серьезным станешь?» — вздыхала она с укором. Так защищал он границы своего внутреннего мира...
Он навсегда запомнил один из последних разговоров с дедом.«Я знаю, что когда-нибудь на плитах Цицернакаберда напишут имена наших друзей, которые в страшное для нас время оказались рядом. Обязательно должны написать. И имя Марии Якобсон, и многие другие...— и вдруг неожиданно умолк, закрыл глаза. Как будто побоялся, что внук прочтет в его глазах то слово, которое он отверг, подавил в себе. И тихо сказал: — Не потеряй эту тетрадь, сынок...»
Эх, дед, дед...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Церковь была закрыта. Старуха, сидевшая у хачкара возле церковных дверей, сказала, что служба идет только по воскресеньям, а если нужны свечи, она продаст — сколько надо?
Во дворе, среди зелени и могильных плит, играли детсадовские ребятишки, а пожилая женщина, видимо, воспитательница, сидя на старом надгробии, вязала шаль. Варужан с ней поздоровался — бабушка предупреждала, что в селах принято здороваться со всеми. Женщина ответила на его приветствие, но вязания не прервала.
Церковь по виду была очень старая, однако купол, кажется, недавно подновляли: покрыли его новехонькой ярко-красной черепицей. Впечатление было такое, словно стоит оборванец в новом, ярком-пре-ярком колпаке.
Прочел надпись на дощечке, прибитой к стене. Точно, шестнадцатый век, тысяча пятьсот шестьдесят восьмой год. Как-нибудь надо сюда заглянуть, подумал он, когда открыто будет:
Вышел на центральную улицу — было время пития минеральной воды. Женщины, мужчины — в основном пожилые — неспешно двигались к колоннаде, и каждый весьма торжественно держал в руках стакан, чашку. Посудины были разные, и по форме, и по цвету, но всем предстояло пить одну лечебную воду с привкусом ржавчины.
Варужан смешался с толпой, решив потом свернуть за колоннаду — выпить... пива. Как ему хотелось познакомиться с судьбами этих людей — с их Любовями, разочарованиями. Съехались они сюда из разных концов страны. В воздухе витала разноязыкая речь, в основном армянская и русская. Он устыдился своего пренебрежения к этим людям в первый день пребывания: наблюдая из окна гостиницы за людским потоком, он нашел, что он одержим стадным чувством. Вблизи все оказалось иным.
На улице располагались магазины, несколько кафе, в этот час в них было немноголюдно. Над самым ущельем нависал трогательный деревянный домик. «Чайная»,— прочитал Варужан и зашел внутрь. И внутри все было деревянное, кроме самоваров. Странно было видеть армянских мужчин, сгрудившихся вокруг самовара,— может, в самоваре водка или коньяк? Садиться за стол не стал — как-нибудь зайдет
надолго и выпьет целый самовар чаю (пусть желудок удивится, подумал он), посмотрит на ущелье, послушает шум водопада, который неподалеку, хотя из чайной и не виден.
А вот и здание горсовета, в котором царь и бог студенческий приятель Варужана Андраник Симонян. Давно Варужан Андраника не видел. Ускорил шаг — вон из его владений! Не хватало только попасться ему в руки.
А это — городская библиотека, на первом этаже четырехэтажного розового здания. Варужану захотелось войти пролистать газеты, и он замедлил шаг. Фасадная стена библиотеки была сплошь стеклянная, сквозь нее виднелись стеллажи, старательно уставленные книгами. Видимо, и его книги тут есть. Мысль эта была Варужану приятна.
По ту сторону стеклянной стены он увидел молодую женщину. Она стояла и разглядывала прохожих. И была столь неподвижна, что вполне сошла бы за картину в оконной раме. Настолько поглощена улицей? Нет, скорее всего, собственными мыслями. Как проникнуть в ее мир: кто она, о чем думает, какие беды, какие радости ее занимают? И вдруг взгляд женщины упал на него. Так мгновенно свет прожектора разрезает тьму. Варужан тоже инстинктивно взглянул в ее лицо. Взгляд тут же сосредоточился, лицо напряглось, она прижалась к окну. Варужан сразу ускорил шаг и с находчивостью преследуемого юркнул на соседнюю узенькую улочку, приведшую его к ущелью. Но образ той женщины продолжал его незримо преследовать. Кто она такая? Почему так напряглась при виде его? Беги, приказал он себе, в женском очаровании кроется опасность...
У обрыва стоял особняк из белого туфа, он примостился, можно сказать, на скале. «Милиция»,— прочел Варужан и поразился тому, что этим живописным видом любуются именно блюстители порядка. И что — делаются от этого добрее? Любопытство заставило Варужана войти в здание и открыть первую же дверь. «В чем дело?! — заорал сидевший за столом сержант.— Вас вызывали?» — «Да нет, я просто так,— стушевался Варужан.— Кто меня должен был вызывать?» — «Откуда мне знать,— сержант с подозрением посмотрел на его потертые джинсы, на портативный магнитофон в его руках. Почему магнитофон у него с собой? Продаешь?» Варужан с недоумением пожал плечами: «Разве я похож на спекулянта?» Сержант поднялся: «А у спекулянтов что — особое лицо? Если б так было, мы б их живо всех переловили. А то глядишь: люди как люди». Да, сержант,.видать, добросердечием не отличается. «Я просто так заглянул. Гулял, смотрю, красивое здание, вот и вошел...» Сержант прямо-таки взвился: «Ступай, ступай — пей свою минеральную воду, милиция не музей, чтоб каждый совался! Красивое здание, видишь ли!» К счастью, в этот момент зазвонил телефон, и сержант быстро схватил трубку: «Сержант Барикян слушает. Да... Да... Не знаю, начальник будет через час... Да... Нет...» Еще какую фамилию носит — Барикян!1 — усмехнулся Варужан про себя и, пока сержант говорил по телефону, поспешил удалить-
ся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72