Но почему же он тогда в самых неподходящих местах и в самые неподходящие моменты — за столом, на улице, в машине — повторяет свой бессмысленный вопрос: «А что мне тут делать?» Кого он спрашивает — Варужана, Америку, сам себя?..
Человек, сидевший рядом с Варужаном, напоминал погашенную облигацию. Это сравнение показалось Варужану неожиданным, остроумным, и он самодовольно потер подбородок. Этот худой, высокий человек с бескровным лицом не успел расположиться в кресле самолета и старательно разместить свои донкихотовы ноги, как тут же уснул. Стоило ли засыпать из-за тридцати минут лёту? Варужан громко каш-
лянул, потом резко задвигался в собственном кресле. «Приехали? — человек открыл глаза, посмотрел на Варужана, потом на часы.— Нет, минут пятнадцать еще есть, но, наверно, спать уже не стоит.— Потом достал из папки карманные шахматы с уже расставленными фигурками.— Вы в шахматы играете? Можем успеть сыграть две-три блицпар-тии». Ну, вот еще! «Играю, но только сам с собой». Человек недоуменно взглянул на Варужана, быстро закрыл шахматную коробочку и сунул ее назад в папку, в ее бумажный беспорядок, со словами: «Тогда лучше уж поспать».
Наверно, он театральный суфлер, подумал Варужан. Или всегда работал в третью смену и схлопотал пожизненную бессонницу...А ты, Варужан Ширакян, и вправду любишь играть в шахматы только сам с собой. Един в двух лицах по обе стороны доски. Но один — сосредоточенный игрок, второй — его условный противник, и первый, как правило, выигрывает. И теперь все еще так? Нет, теперь, куда бы ты ни сел, проигрываешь. Одумайся. Ты просто растерян, у тебя голова идет кругом. И причина — не разгромная статья о твоей книге. Сам-то ты знаешь, что это лучшая твоя книга. И Мигран Малумян то же сказал перед смертью. Свои слабости ты знаешь лучше, чем твои недоброжелатели. Может быть, именно это угнетает тебя, именно потому не находишь ты себе места? Все-то ты знаешь. А может, прокричать об этом белу свету? О нет, ты предпочитаешь безмолвную правду. Прокричи вслух, что не можешь писать, что слова тебе не подчиняются. От старых слов ты устал, новые рождаются трудно. Прокричи о своем страхе перед чистым листом бумаги! Прокричать это сумеет лишь истинный писатель, а ведь ты писатель... Да, ты любишь правду, а особенно любишь поговорить от имени правды. Живи по правде! Это куда труднее разглагольствований. Арам сказал жестокую вещь: ты не футболист, а футбольный тренер. Ты учишь любить, верить, быть добрым, честным. Так сам вот и будь. «Ведь каждый тренер в прошлом был игроком»,— ты еще пытался защититься. «Нет, ты,— сказал Арам,— отклонение от нормы, ты никогда игроком не был, ты тренер от рождения: никогда не играя сам, всегда учил других. Это, безусловно, удобно и, главное, безопасно. Игрок иногда набивает себе шишки, ломает кости и прочее. Игрок порой вынужден идти на нарушение правил, ему показывают желтую карточку, бывает, удаляют с поля под свист стадиона. А тренер всегда за пределами поля. Он, правда, волнуется, ругается, много курит, нервно ходит, но все это по ту сторону черты». Ты, подумал о себе Варужан, не сумел достойно возразить Араму, только закричал зло и издевательски: «А сам-то ты, сам-то ты игрок или тренер?» — «Я, наверно, игрок. Только запасной.— Арам хотел улыбнуться, но лицо его передернула невеселая усмешка.— Тренер все обещает выпустить меня на поле... Поглядим...» Жаль, Варужан, ты не понял значения этой невеселой усмешки.
Причина твоего самоедства — отец и вообще загадка так называемой армянской диаспоры. До Америки ты поездил порядочно, был даже в Карсе. Однако Карс показался тебе потерянной географической картой, страничкой из учебника истории, или, выражаясь высоким стилем,
«крушеньем разума, сердечною болезнью». Тогда ты не сумел услышать трепет сердца парализованного города. Теперь, после встречи с отцом, наверно, расслышал бы. Ты не увидел в этом городе своего деда, не услыхал, как закричал при рождении твой отец, хотя две ночи подряд простоял в печали у распахнутого гостиничного окна, глядя на город, погруженный в тяжелую мглу. Рано утром ты прошел мимо туфового здания городской гимназии, тут Чаренц учился. Ты не слышал, как из одного окна донесся его голос? Нет. Попечалился, пока курил сигарету, и пошел себе дальше... Ну, а Америка — это уже, разумеется, совсем иное. Здесь был твой отец, а стало быть, частица твоей собственной покореженной биографии. Или после поездки в Карс прошли годы, сам ты стал чуть-чуть иным, и потому в тебе пробудились вопросы, на которые никто не мог дать ответа, и сомнения, которые никто не мог развеять. Ты напоминаешь человека, стоящего в шторм посреди палубы: не за что ухватиться, пол ускользает из-под ног, тебя тошнит, голова кружится, смотришь на море и испытываешь один сплошной ужас. Нет, армяне диаспоры не переменились — просто ты начал постигать суть их жизни, незримую, подводную часть айсберга. Поначалу они были для тебя тысячеликой (то же, что безликой) массой, которая плачет хором, слушая «Крунк». Потом ты стал мало-помалу различать в этой массе лица, судьбы, характеры, и оказалось, что вовсе не все они плачут, слушая «Крунк», и не все вздыхают при виде тебя: «О, вы приехали с Родины?..» Отца ты теперь почти ненавидишь. Что ж, ненавидь, но — понимая.
Как говорят индейцы, надень его мокасины, чтоб ощутить, где больно. Сколько раз он повторил при тебе: «Что мне тут делать?» Не тебя спрашивал — себя спрашивал. Ты просто раздул тлевший в нем огонь. Да, не тебя он спрашивал — себя. А ты попытался выковырять горькую начинку тех слов?
«Ты диаспору понял? — вчера, именно вчера спросил тебя Арам, который никогда за границей не был.— Ты без конца смакуешь свои собственные остроумные ответы. Будто ездил за тысячи километров играть с соотечественниками в пинг-понг и отразил все их удары... А ведь это надломленные, несчастные люди: где бы они ни жили и как бы они ни жили, они всегда себя чувствуют в гостинице. И всюду они вынуждены защищаться. Но... защищаться от Родины? А ведь ты для них был Родиной и обязан был их понимать, тем более что ты писатель. А писатель — не лекарь, а сама боль, как сказал кто-то из великих. Я знаю, что ты там говорил все правильно, но ведь хороший врач никогда не говорит с больным о болезни».
Тебя поверг в растерянность словесный натиск, не вся горечь обвинений Арама дошла до тебя, и ты предпочел оборвать эту тему. Ты сказал: «Если представить, что наша планета поезд, то она вот-вот сойдет с рельсов и полетит в пропасть, а мы, армяне, встречая друг друга, все еще прежде всего спрашиваем: откуда ты родом?..»— «А кстати, ты откуда родом?»—«С планеты Земля». Нет, не получилось беседы,
не получилось, а ты, Варужан, беседы вообще не любишь, ты любишь монологи...Однажды ты с издевочкой спросил отца: «Пап, значит, и ты — диаспора?» Все-таки, стиснув зубы, удержался от продолжения. А сказать тебе хотелось следующее: «Как же ты к диаспоре примазался? Родился в Карсе, рос в Гюмри, из Еревана ушел в армию. Все, что у тебя есть, сосредоточено на тридцати тысячах квадратных километров Армении. Если даже корни твои не там, то ствол, ветви, плоды все равно там». Ведь не высказался, а это на тебя так не похоже —ты любишь все доводить до упора, иначе ночью спать не будешь, мучиться станешь над тем, как победить или хотя бы удержаться на поверхности. Тебе не по душе также проигрышные партии — собственное поражение всегда кажется тебе несправедливым, кажется, что противник тебя просто-напросто надул, сунул твоего шахматного коня под подушку, да еще кто-то сбоку подсказал ему классный ход. В жертву без сожаления ты отдаешь всегда только пешек — подумаешь, пешка! Но и у пешки может быть будущее королевы, если, конечно, беречь эти самые пешки.
Но ты отложил свою партию с отцом. Вот и мечешься между Ереваном и захолустьем с отложенной партией. Разберись, какое у тебя положение на доске, вдумайся в свои ошибки, это прежде всего, а то вернешься в Ереван месяца через два-три, а на шахматной доске будет все та же позиция, и часы будут тикать, а заветный ход у тебя так нигде и не записан. И потом готовь себя к поражению — великая ошибка рассчитывать исключительно на победы. Это расслабляет, выбивает из рук оружие. Человек, если хочешь знать, всю жизнь должен готовить себя к поражению.
Писательский кризис?.. А что? Наверно, небезопасно быть всегда со своим временем. Ты же зачастую был с одышкой времени, а не с его дыханием, с ветвями его, а не с корнями. Время — кожа, а не одежда. Ты же часто предпочитал коже одежду. Ошибки времени исправляет новое время, ошибки же человека, особенно писателя, остаются, под ними стоит его подпись. Ну что ж, они — твои...
Сейчас ты удираешь с похорон Миграна Малумяна, потому что боишься той распахнутой искренности, которая может нахлынуть на тебя не спросись. Боишься, что сегодня на поминках ты вдруг встал бы и сказал кое-что хлесткое и о самом себе. Ну и сказал бы! Пусть бы поудивлялись, а кое-кто и позлорадствовал. Христос точно знал, что его ждет распятие, но пошел к своему кресту...
Варужан Ширакян не услыхал всех этих слов, потому что никто их не произнес. Он сам должен бы их произнести. Правду каждый сам должен выродить, как мать дитя. Истина должна зародиться и созреть, как дитя в таинственном материнском лоне. Истина, как и дитя, с криком должна вырваться в белый свет. Нет другого пути.
И этих слов никто не говорил ему и никто не скажет.«Прилетели,— сообщил сам себе сосед.— Спокойно могли бы сыграть две партии».Варужан не отозвался.
Какое жалкое расстояньице — полчаса лёту: взлет-посадка. А в небе собственной души какой невероятный путь он совершил: длиной в целую жизнь. Сколько всего появилось рядом, сколько всего проявилось в нем самом, сколько всего пробудилось от дремы!
А разве жизнь человека в конечном счете не те же взлет-посадка? Смотря какой по длительности взлет и какая посадка. Все дело, видимо, в разнице: у одного продолжительнее взлет, у другого посадка. А у него, у Варужана, как с этим обстоит? Бежал из Еревана якобы для подго-. товки к взлету. А что получилось и что его ждет? В промежутке между взлетом-посадкой сумел ли он взглянуть на себя отстраненно, хотя бы глазами задуманного им героя?
Самолет уже бежал по бетонной глади посадочной полосы, потому и на сей раз тоже Варужан не задал себе этих вопросов. Просто времени не было — пригласили к выходу...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОГНЕННАЯ СОРОЧКА
...Человек рождается, чтобы жить, страдать и умереть, и какая бы ни выпала ему судьба, смерть всегда трагична. Это, в конечном счете, неоспоримо. Но каждым часом своей жизни мы должны опровергать это неоспоримое.
Томас Вулф. Домой возврата нет
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Тикин Анжела вот уже несколько дней была в замешательстве — думала-гадала, да так и не догадывалась, в чем дело. Поведение Арама и Нуник в последнюю неделю заставило встревожиться ее материнское сердце. С ребятами творилось нечто странное. Нуник за день раза два всего подходила к телефону и говорила, как выразился бы Арам, азбукой Морзе — точки-тире. Причем стоило во время ее отрывистых «да-нет» появиться Араму, как она тут же торопилась сказать ему: «Все, все, Арам». Брат над ней не насмехался, не подтрунивал над ее короткими ресничками, которые она удлиняла искусственными синтетическими, приклеенными к уже измученным векам. А на днях Арам купил в подарок сестре джинсы — какие-то нестандартные, мягкие, и весь день раздавался восторженный щебет Нуник. Нет, тут что-то неладно. Стоило Араму намекнуть насчет кофе, сестра мигом вскакивала с места и варила фирменный кофе — полчашки пенки. Если Арам просил сигарету, она тут же приносила имевшиеся у нее в заначке «Салем» или «Морен». А попробуй раньше выпроси у нее эти сигареты. И самым подозрительным было то, что прекратились кровопролитные баталии возле телевизора, а то каждый вечно сражался за свою программу, и желания их в этом никогда не совпадали.
— Что с вами произошло? — не удержалась в конце концов мать от вопроса.
— С кем это с нами? — растянувшись на диване, Нуник читала книгу.
— С тобой и с Арамом.
— С нами ничего. Вчера сигарету попросил, я дала, сегодня утром кофе сварила. А он мне джинсы подарил.
— Вот потому я и удивляюсь — очень уж вы друг с другом культурные.
— А это разве плохо?
— Ты брата, как больного, обихаживаешь. И он ведет себя, как больной: слова лишнего не вытянешь, шутить перестал.
Нуник закусила губу: ого, мамочка почувствовала, что Арам изменился, и хочет выведать у нее секрет. Арам и впрямь очень переменился в последнюю неделю—ходит озабоченный, рассеянный, раздражительный. Когда дома бывает, или возле камина сидит, или запирается в своей комнате. Все началось с того злополучного междугородного меццо-сопрано. С кем, интересно, разговаривал он по-английски? И о чем? Не успел повесить трубку, его как подменили: все о чем-то размышляет, с ним говоришь— не слышит. Ах, почему она в свое время не послушалась маму и отказалась от занятий английским? Сейчас ей все было бы ясно. Раза два подкатывалась к брату эдаким кротким котеночком, пробовала его разговорить, но Арам, как опытный футболист, каждый раз отбивал ее атаки. Может быть, он озабочен делами
отца?..
— Какой-то он не такой,— сказала мать.— Как подменили. И с отцом толком не поговорит, и тебя не шпыняет. Все курит, кофе пьет.
— Это признаки влюбленности. Да, да, наверно, ты скоро станешь
свекровью.
Тикин Анжела просияла: — Правда? Какая хорошая новость. Не знаешь кто? Красивая
девушка? Не с нашей улицы? Нуник звонко рассмеялась:
— Столько вопросов сразу? Я знаю точно только одно: не с нашей улицы.
Тикин Анжела вкрадчиво заговорила:
— Тебе есть что сказать, я знаю. Напрасно ты от меня скрываешь. Наверно, обещала Араму молчать, а? Я никому ни гугу. Даже отцу не скажу.
Игра начала Нуник нравиться. Может быть, претендентка — московское меццо-сопрано? Попыталась вспомнить выражение лица брата, когда он говорил по телефону. Сначала был заспанный, а потом вдруг сразу пробудился, особенно когда заговорил по-английски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72