Вдруг увидел на столе еду, прикрытую белой салфеткой,— странно, что не заметил этого до сна.
А девушка вроде бы совсем не замечала его присутствия — о с какой несказанной серьезностью живописала она по собственному лицу, как по полотну. Рафаэль и Модильяни спасовали бы перед этой серьезной одухотворенностью творчества. Да, женщины — истинные художники... Он как-то подумал: а что бы стало, если б у женщин имелся... хвост? В какие только цвета они не перекрашивали бы его, каких только украшений не напридумывали бы для него! Зимой, наверно, его бы укутывали, перевязывали лентами. В автобусах были бы привычными такие фразы: «Уберите свой хвост, граж-данка,— я выхожу на следующей». Или: «Извините, барышня, я отда-вил вам хвост»... Он засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила девушка, не прерывая рисования.
— Да просто так, кое-что вспомнилось.
— Не поделитесь?
— Да ерунда все, Сюзи.
— А может быть, вы надо мной смеетесь?
— Что ты такое говоришь, Сюзи! Ты такая красивая...
— Наверно, есть и красивее меня, но...— Сюзи ухмыльнулась,— я что-то ни одной пока не встретила.— И потом с серьезным видом:— Вы меня то на «вы» называете, то на «ты». Видимо, не можете определить моего возраста. Мне скоро двадцать три. Паспорт показать?..
— Ты неприлично молода, Сюзи.
— У меня есть один товарищ, он говорит: мы растем бесцельно.
— Бесцельно?..
— А для чего, по-вашему, живет человек? Чтоб учиться, разъезжать, рожать детей?
Во взоре Варужана Ширакяна мелькнуло удивление, смешанное с подозрительностью: уж больно знакомыми показались ему слова — разве не этими же словами вопрошают молодые герои его повестей?
— Для чего живет человек? — повторил он в раздумье и после небольшой заминки сказал: — Вопрос этот стар, как мир. Разве может быть на него однозначный ответ? Каждый должен сам отыскать его для себя. Через собственный опыт.
В спокойных глазах девушки вдруг вспыхнул вызов к спору:
— Говорите, нет ответа? Тогда зачем пишется столько книг? Для чего нас поучают и поучают — дома, с экрана телевизора, с различных кафедр?
— Ты сама, через собственный опыт должна отыскать свое место в жизни,— до него не доходило, что он цитирует себя, произносит эти слова заученно. А продолжение выглядело вообще беспомощно и вымученно: — Во всех случаях человек рождается для великого.
И тут же стал противен сам себе, показался себе жалким, подумал, что эта желторотая пташка потешается над ним и задает ехидные вопросы с умыслом. А как быть? Сказать, что и сам он терзается тем же и едет в неизвестность с надеждой найти ответ? Сказать, что он недоволен прожитой жизнью настолько, что даже возненавидел собственные книги, в которых все так просто и имеются ответы на все вопросы? Девушка смотрела на него серьезными печальными глазами. Что ее опечалило? Но он заметил во взгляде ее также снисходительность, и это его разозлило. Потом в нем зашумели его герои: и впрямь так проста наша жизнь, что мы сразу получаем ответы на свои вопросы?
Пауза затянулась. И тут он увидел, что на него смотрит молодая, красивая, живая девушка, которая, возможно, нуждается в исповеднике или просто в человеке, который выслушал бы ее сомнения. А он с нею разговаривает словами-трафаретами, словами, обернутыми в целлофан. «Каждый сам должен отыскать свое место в жизни...»--ему почудилось, что перед ним микрофон и говорит он с тысячеликим — а стало быть, безликим — залом. Залу несложно вещать истины, труднее открыть истину одному человеку. Ну, так ищи, ищи ответ или, по крайней мере, откровенно признайся в своем бессилии и у нее, неопытной девчонки, спроси ответ.
— Через собственный опыт, говорите? — девушка резко отодвинула зеркальце.— А если собственный опыт подсказывает тебе ответ неутешительный?— И возвела глаза к потолку:— А опыт — сын ошибок трудных... Значит, опыт рождается из ошибок? И до какой грани дозволено нам ошибаться?
Тормоз — одно из величайших изобретений человечества. Главное — вовремя потянуть на себя рычаг. И он спросил:
— Если не секрет, Сюзи, куда едешь? — Это был не вопрос, а безнадежная попытка притормозить колесо разговора.
— Не секрет. Еду на работу в село,— девушка преспокойно и сама потянулась к тормозу: мол, не отвечаете — не надо.
— И потому ты такая грустная?
— Из-за села? Да что вы! Я уже три года в селе, а три года беспрестанно грустить невозможно.
— Ты, видимо, в городе родилась, выросла. Тебе, конечно, трудновато, это естественно.
— Другие одолевают и большие трудности. Что — и перед Сюзи микрофон?
— Ведь должен же кто-то и в село ехать...
Показалось, девушка с яростью рванула тормоз, и машина беседы замерла на месте. И опять Сюзи взяла в руки зеркальце, оно сделалось бессловесной преградой, стенкой, отделявшей ее от муж-
чины, находившегося рядом. Потом она йатянула на себя простыню, укуталась в нее и замерла. В купе было душно, девушка лежала под одной простыней — мужчина только сейчас заметил это. Простыня не только не скрывала, а, наоборот, подчёркивала ее нежные формы. Она показалась Варужаиу мраморным изваянием — скульптор только что прошелся в последний раз резцом по своему детищу и прикрыл скульптуру простыней, чтобы на миг отвлечься, забыть созданное, а немного погодя приподнять простыню и восхититься. Варужан и поверил бы видению, нарисованному собственным воображением, если бы не мягкие перепады девичьей груди при вдохах-выдохах и не стопа, высунувшаяся из-под простыни и нервно подрагивавшая. И если бы также не подсвеченный внутренним огнем взгляд карих глаз, устремленный к потолку.
Когда это было?.. Долго, требовательно надрывался телефон. Обычно трубку брала Мари, а на сей раз не взяла — может, в ванне мылась, а может, сидя перед зеркалом, красила волосы в какой-нибудь очередной цвет. У него не было ни настроения, ни сил с кем-либо вести беседу, в голове и душе его царил хаос, но телефон все не успокаивался. Он вынужден был взять трубку. Оказалось, девушка, ошиблась номером. И вдруг: «Прошу вас, поговорите со мной, не вешайте трубку, прошу вас...» И голос был на удивление мягкий, а речь обрывочная, бессвязная. Сказала, что она подошвы стерла в поисках работы. А потом: «Прочесть вам мое стихотворение?» И не стала ждать ответа, прочла. Одна строчка ему помнится по сей день: «Долго ли — не знаю я — мне будет двадцать три...» Он из перестра: ховки не похвалил ее за эту строчку — еще окрылишь! А девушка тут же принялась читать следующее стихотворение и вдруг упавшим голосом произнесла: «Я знаю, что вы торопитесь повесить трубку, но прошу вас, не делайте это грубо, вы ведь добрый человек...» Потом она назвала свое имя. Потом сказала: «Я бы и адрес дала, да мой единственный дом — книги, а те же самые книги, наверно, и у вас есть».— «Есть»,— отозвался он, а потом почему-то спросил, кого из писателей она любит. Она назвала имен пять, среди них было и его имя. У него дрогнуло сердце, горячая волна подступила к горлу. Раньше бы, еще месяца три назад, он позвал бы ее в редакцию, прочел бы ее стихи, дал советы... А теперь почувствовал, как Мари в соседней комнате сняла трубку параллельного телефона, и потому буднично-спокойным тоном сказал, что стихи нужно отнести в редакцию какого-нибудь журнала или газеты — пусть прочтут, возможно, и напечатают. «Сейчас я повешу трубку,— сказала девушка,— но, может быть, вы мне скажете, с кем я говорила?» — «Это неважно»,— почувствовал, что Мари опустила трубку на рычаг и тут же появилась в дверях. Он произнес еще пару вежливых слов и дал отбой.
Отчего ему вдруг припомнился тот случайный звонок?.. Сюзи лежала в той же позе, только ногу спрятала под простыню, жаль... «Долго ли — не знаю — мне будет двадцать три...» Сюзи, казалось, спала с открытыми глазами, но были они теперь не карими, а переливчатыми, с поволокой. В глубине мужской сущности дрогнул потайной чувственный нерв, в нем пробудились и потребовали выхода
наружу нежные и горячие слова, которые так хорошо прозвучали бы в ночи, в этом домике на колесах. Но он прихлопнул в себе это трепыхание и погасил горячие слова, как гасят в пепельнице сигарету.
— Наверно, спать пора, Шушан?
— Конечно, пора... бабушка.
Они одновременно выключили свет и засмеялись в темноте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Гораздо позднее, спустя годы, поймет Арам Ваганян, отчего в тот весенний вечер, спокойный, с мирными облаками на небе, вдруг заплакал его дед Ширак Ваганян.
Эта странная беседа деда с внуком будет не раз пересказываться соседям, родне, знакомым, и каждый раз люди сперва вроде заулыбаются, а потом в глазах их начинает дымиться невыразимая, темная печаль. Поначалу до юного Арама не дойдет, в чем его промах, что он такого неправильного сказал деду, почему все сперва смеются, теребят его волосы, а после... Да ведь ничего грустного он не сказал, отчего же люди вдруг замолкают и глаза их заволакивает печалью?
Было Араму лет десять, моросил мелкий дождь, а они с дедом находились в саду. Дед большими старыми ножницами подрезал лозу и что-то напевал себе под нос хрипловатым старческим голосом. Он все повторял и повторял одну и ту же строку песни: «Вставай, малыш, пошли в наш край...» Внуку это, видно, наскучило, и он хмуро бросил: «Куда же мы пойдем по такому дождю?» Дед вдруг замолк, оборвав песню, из-под густых мохнатых бровей пристально посмотрел в ясные глаза внука и вдруг порывисто прижал его мокрую голову к своей груди. Долго молчал. «Ты что, дедушка, обиделся? Ты пой...» Все продолжая прижимать к себе голову внука (только отчего у него руки так тряслись?), дед запел с надрывной хрипотцой: «Там наши мать с отцом цветут...» Внук опять не стерпел: «Ты неправильные слова поешь, дедушка. Как человек может цвести? Это же не дерево!..»— «Цветет, милый, цветет. И я скоро зацвету». Внук засмеялся: «Раз так, стань абрикосовым деревом! Я твои неспелые абрикосы рвать не буду».— «Если будешь слушаться, стану абрикосовым деревом»,— сказал дед. Арам не успел еще ни рассмеяться, ни удивиться, как дед отшвырнул в сторону свои старые ножницы, не сел, а осел на землю и вдруг стал плакать, обхватив руками голову. Внук испуганно подошел к нему, обнял его'сзади, а плечи деда так сотрясались, словно он сейчас на части разорвется. «Не надо, дедушка,— Арам еще ни разу не видал, чтобы дед плакал.— Если хочешь, прямо сейчас отправимся в твой край. Я только сбегаю переобуюсь...» А дед все плакал, и до него, казалось, не долетал звонкий голос внука.
...Лишь позже, годы спустя, понял Арам Ваганян, почему в тот мирный весенний вечер плакал его дед Ширак Ваганян, который пять раз был на войне и на теле у которого, по словам, бабушки, живого места не было. С того дождика и возникла удивительная
близость между дедом и внуком. Конечно, дед Ширак всех своих внуков любил, особенно мальчишек, но Арама стал выделять. Ни разу ему после того замечания не сделал, всегда внимательно и серьезно выслушивал все его рассказы, иногда даже совета у него спрашивал. Араму это, естественно, нравилось. «Мальчишку слушается — от горшка два вершка»,— беззлобно подтрунивала над ними бабушка Нунэ, но даже она не понимала, что это дружба не деда с внуком, а двух мужчин. И однажды, когда в доме были гости, дед заставил Арама сесть во главу стола, где обычно сидел сам, и сказал, что Арам должен быть тамадой. Двенадцатилетний подросток стушевался, покраснел, но слово деда — закон. Потом быть тамадой стало для Арама привычным делом и даже пришлось по душе — свое назначение главой застолья он воспринимал уже с глубочайшей серьезностью. Повторял слова, которые слышал от взрослых, заставляя других произносить тосты, приказывал приносить закуски, вина. Первый тост всегда адресовал деду, по какому бы поводу ни было торжество. В первый раз дед возразил было — ведь день рождения Нуник: «Сперва за нее выпить надо, Арам-джан». Тут Арам сурово взглянул на деда, поставил на стол — стук!—стакан с фруктовым соком и по-взрослому заявил: «Тамаде замечаний не делают, он сам все знает». И с тех пор стало законом первый тост поднимать за деда. Со временем привыкли и к другому постоянному тосту Арама — когда застолье бывало уже в разгаре, Арам подмигивал деду: «Дед, выпьем за ту женщину». Дед и внук поднимались, и каждый выпивал свое: дед — водку, внук — сок. Арама много раз спрашивали, кто такая «та женщина», но Арам оставлял вопрос без ответа, только заговорщицки подмигивал деду. Потом к этому тосту гости привыкли, и, если Арам с ним затягивал, непременно раздавались голоса: «Тамада! Когда же за ту женщину пить будем?» Пили все, а мужчины, по примеру деда и внука, стоя. Потом мало-помалу родилась и укоренилась среди родни легенда (автором ее, естественно, был Варужан) о том, как дед Ширак в Карсе был тайно влюблен в одну замужнюю женщину, об этом прознал его отец и, отодрав двадцатилетнего парня за уши, нанял экипаж и отправился в Александрополь. И там сосватал за своего Ширака — без него его женили! — Нунэ, младшую дочь своего приятеля Врама Мугнецяна. Эту легенду знали все, кроме бабушки Нунэ, и, когда Арам провозглашал тост «за ту женщину», все с улыбкой смотрели на бабушку Нунэ. Но и она улыбалась, а потом почему-то печально вздыхала. Легенда, таким образом, еще более укрепляла свои позиции в семействе.
Во время одной из их бесконечных бесед дед рассказал Араму, что в тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда они бежали из Карса, к их каравану присоединилась молодая жен'щина. В ее телеге ехала старая женщина — то ли мать, то ли свекровь — и двое ребятишек. Женщина была удивительно красива и хорошо, опрятно одета. Это выглядело странным на мрачном фоне каравана. А еще более странным было то, что шагала она, держа в одной руке кинжал, а в другой... зеркало.
«Она то и дело поглядывала в зеркало, поправляла выбившиеся волосы, платок. Сперва на нее косились, особенно женщины. Мужчины — их было в караване человек семь-восемь,— понятное дело, по-недоброму глядеть на нее не могли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72