Это не было армянским языком, а было языком новым, языком человека, оторвавшегося от своих корней. «Что будешь пить, брат? — спросил американец Сэм Ширак.— Армянского коньяка, уж прости, у нас нет. Виски, джин, водку, может быть, пиво?..» — «Виски. Без содовой. Со льдом. А коньяк я сейчас достану из чемодана».— «О, браво, брат! Чистое виски? Да, говорят, ваши армяне пить умеют».— «Достань коньяк, сынок,— сказал отец.- Рюмочку чего-нибудь я выпить должен, пусть духом Родины пахнёт». О, уж эта Родина армян! Сам Родину покидает, но Родина его не покидает — живет в нем, как жемчужина в раковине, как шелковичный червь в коконе, как неисполненный обет. Выпили — Варужан залпом виски, отец коньяк. «О, браво! — восхитилась его американская мамаша.— И тебе браво, Арман. Надеюсь, коньяк Родины тебе не принесет вреда». Арман, то есть Арменак, его отец, в этот момент, именно в этот момент и только в этот момент, стал вдруг двадцатилетним.
— Что ты все молчишь? — сказал водитель.— Расскажи что-нибудь, а то вдруг еще засну.
— Если ты уснешь, мы оба уснем навеки.
— Как тебе наши края?
— Да у меня тут еще дела, так что скоро вернусь. — А! Значит, серьезно болен.
— Неизлечимо.
— С чего бы? Молодой по виду.
— Когда в зеркало смотрюсь, мне тоже кажется, что молодой.
— Может, ты много ешь соленого, острого, горького?
— Да, кормят, варпет.
— Жена?.. Извини, конечно.
— Если б только жена... Это была беседа двух глухих.
— Зарабатываешь неплохо, варпет?
— Не жалуюсь. К тому же получаю пенсию неизвестного солдата.
— Как то есть?
— Пенсию-то я получаю, а вот был или не был солдатом, не известно. Я совсем желторотый был — пока до фронта добрались, война кончилась.
Засмеялись.
— Я с мэром вашего города познакомился.
— С Полководцем Андраником, что ли?
Так вот куда за Андраником прозвище потянулось! И еще водитель добавил:
— Все, что ты видел по ту сторону ущелья, им сделано. С виду грубый человек, но сердце у него мягкое. Я его два года возил. Однажды сел в машину, гляжу — глаза вытирает. И платка носового у него нет, я ему свой дал. В одной семье был — заявление проверял по жилищным условиям. А там одиннадцать душ в полутора комнатах. Говорит: как я эту ночь буду спать в своей трехкомнатной квартире?
— Потом, наверно, привык. Вряд ли и сейчас плачет.
— А он не меняется. Каков был, таков и есть. Ты его не знаешь.
— Откуда мне его знать? Просто однажды по делу просидел в его приемной три часа, а секретарша его еще тот сухарь...
— Венера?.. Да, старые девы всегда не мед... А председатель и других поедом ест, и себя самого.
— А что ж ты у него мало работал?
— Уволил. Однажды был я выпивший, он запах учуял. Остановил я машину, отобрал он у меня ключи и говорит: ну а теперь пошли пить. В свою квартиру привел, ту самую трехкомнатную. Хорошо мы с ним выпили-закусили. Обижаться на него нельзя. Разве на ребенка обижаются?
Да, это Андраник, все тот же, тот же...
— А говорят, должность портит человека.
— Если человек испорченный, портит. Как мой спидометр километры показывает, так должность показывает, испорчен ли человек и насколько.— И вдруг насторожился: — Наш этот разговор на допрос походит. Ты случайно не из верхов?
— Не бойся, я обыкновенный архитектор. Просто надо же о чем-то говорить, дорога-то длинная.
— Возвращайся, Полководцу скажу, соберемся у меня дома. Дочка у меня учительница физики. Понял? Не физкультуры — физики!
— Я тебя разыщу. А почему ты своего председателя называешь
Полководцем Андраником?
— От любви. И потом, он вроде на того похож очень. Это верно?
— Жаль, я видел его всего раз. А настоящего Андраника ни разу. Фотоснимок с человеком трудно сравнивать...
Варужан первым делом пошел в редакцию. Его не ждали, переполошились. Заместитель попытался прикрыть свое замешательство шуткой: «Наш бывший редактор носил бороду». Варужан смерил его холодным взглядом: «Мой бывший заместитель был более остроумным». Поинтересовался делами. Обошлось без чрезвычайных происшествий. Сентябрьский номер вот-вот выйдет, октябрьский готов, материалы ноябрьского засылаются в типографию. Секретарша передала ему несколько личных писем, сказала, кто звонил. Ни письма, ни звонки не содержали ничего из ряда вон выходящего.
Выйдя из редакции, Варужан медленно пошел по улице Теряна. Только б знакомых не встретить. Не встретил, удивительно. Дошел до Оперного сада. И еще издали заметил: они там. Вон ту аллею они называют аллеей гениев. На тех трех-четырех скамейках в хорошую погоду собираются пожилые писатели, артисты, художники. Играют в шахматы, спорят, сплетничают. Издалека услышал бас Врама Баграту-
ни. Подошел, поздоровался. Они не прервали разговора. Он шел об армянской истории первого тысячелетия до нашей эры. Увереннее всего звучал, разумеется, голос Багратуни. Кстати, это его настоящая фамилия или царственный псевдоним? Автор исторических романов другой фамилией, конечно, погнушается — только царскую подавай.
— Урарту нет и не было. У-рар-ту. А-ра-рат. Одно слово. Это та же Армения. Урартийскую клинопись следует читать по-армянски. Даже, если хотите знать, на васпураканском наречии.
— Конечно, на ванском наречии,— встрял в разговор какой-то старичок, явно не писатель, читатель. В Армении и читатели попадаются. Пока еще.— Варпет говорит чистую правду. Точь-в-точь как Хри-мян Айрик2.
Кто-то попытался робко возразить:
— Урарту, конечно же, Армения, но, варпет...
— Никаких «но»! — Плешь Багратуни побагровела, он энергичным жестом откинул со лба несуществующую прядь.— Если мы скажем «но», что скажут турецкие историки?..
Стоял прекрасный осенний день — ни холодный, ни жаркий; погода настраивала на мирный лад. По аллее носились стайки ребятишек. Медленно прошли две беременные женщины. Багратуни заметил женщин, вскочил с места, взял со скамейки шляпу, надел, тут же с демонстративной почтительностью снял ее и улыбнулся:
— Вот перед кем должны склонить мы голову — перед армянской женщиной! Вот кто спас нашу историю!
Женщины, конечно, тут же узнали Багратуни и, польщенные тем, что им адресовано его приветствие, поздоровались:
— Здравствуйте, варпет.
И тем же медленным шагом пошли дальше.
Оппонент Багратуни — Ширакян узнал его, это историк—попытался воспользоваться неожиданной паузой:
— Я, варпет, конечно, очень ценю ваши заслуги, но что касается научного взгляда на Урарту... Существует огромный материал, есть спорные вопросы... Вот Маркварг и Пиотровский...
— Никаких Марквартов! — подчеркнул Багратуни восклицательный знак.— Никаких Пиотровских!
Становилось душновато, до ежедневного вечернего ветра было еще далеко. Нахохлившиеся голуби расселись вокруг спорщиков, и создавалось впечатление, что они тоже живо интересуются историей Урарту. Вдруг один голубь взмахнул крыльями, взлетел, но тут же передумал и опустился на плечо Багратуни. Багратуни не спугнул его, а многозначительно улыбнулся. Голубь еще раз поднялся в воздух и вновь опус: тился на Багратуни — на сей раз на его плешь. Багратуни вдруг скривился:
— Тьфу, проклятый! Нагадил! — Он достал пестрый носовой платок, энергично вытер голову и задумчиво произнес: — Ничего не поделаешь, приходится привыкать к роли памятника. Голубь, наверно, догадался, что мое будущее — памятник.
Остроумно, подумал Варужан, но тут же ухмыльнулся: вряд ли Багратуни сам додумался до этой метафоры — наверно, где-нибудь вычитал. И вдруг стал сам себе противен. Потом подумал о том, что на памятнике Багратуни можно сэкономить немало металла: Багратуни низкорослый и тощий.
Другие тоже оценили слова Багратуни, преисполнившись искреннего восхищения и не предаваясь излишним сомнениям. Они представили себе Врама Багратуни не из бронзы, не из кованой меди, а мраморного, стоящего в задумчивости на пьедестале (вот только не решили еще, в каком саду поставят ему памятник), а голуби у его подножия, на плечах, на голове. Еще подумали, что хорошо бы сфотографироваться у памятника с внуками и приехавшими из-за границы родичами. И при этом похвастаться: мы, мол, были с варпетом неразлучны, за стол врозь не садились.
А Багратуни резко встал.
— Иду в горсовет,— объявил он.— По вопросу метро. Тянут и тянут со второй очередью. Это мне не по душе. Пойду отдеру кое-кого за уши.
В глазах всех, даже историка, так и не успевшего изложить точку зрения Маркварта и Пиотровского, было написано неподдельное восхищение и благоговейное преклонение: сколько забот на щуплых плечах (нет, щуплых, разумеется, только в физическом смысле, уточнили они про себя) этого человека: от Урарту до ереванского метро.
— Милый,— обратился Багратуни к Варужану,— ты тут самый молодой. Поймай-ка машину.— И по-отечески предупредил: — Только денег водителю не давай. Нельзя народ обижать.
— Сейчас, варпет,— Варужан поднялся, вышел на мостовую.
— Такси! Такси! — выскочил вперед старик, что родом из Вана. Машина резко затормозила, Варужан подошел, незаметно сунул трешку в нагрудный карман водителя:
— Довезешь варпета до горсовета.
— А в каком он деле варпет? — шепотом поинтересовался водитель.
— Во всяком,— ответил Варужан загадочно и тоже шепотом.
— Довезу! — сказал водитель уже громко.— Садись, варпет-джан.
Домчу куда надо.
— В горсовет,— Багратуни захлопнул дверь. Потом обратился к Ширакяну: — Денег не давал?
— А если бы и дал, разве он взял бы?..
— Мой вам совет: не обижайте людей такими мелочами. Дайте им возможность уважать знаменитостей.
— Поехали, варпет. Хочешь, привезу прямо в кабинет председателя?
Багратуни взглянул на водителя с мягким укором:
— Горсовет — это государство, милый. Так что ты уж на этот счет не проезжайся.
— Так, и только так! — поддакнул старый ванец.— Я опять согласен с варпетом. В человеке нужно воспитывать чувство гражданственности. Особенно в молодом человеке.— И добавил уже мягче: — Но мы
народ, потерявший на целых семьсот лет свое государство, это тоже нужно учитывать.
— Уже шестьдесят лет, как нашли,— неизвестно на кого рассердился Варужан.
— Так, значит, варпет, едем в исполком горсовета? — с подчеркнутой вежливостью, четко выговаривая каждое слово, произнес водитель.
— Молодец,— вдруг обрадовался Багратуни.— Как тебя зовут, парень?..
Машина резко сорвалась с места, и люди, стоявшие возле нее, не услышали ответа водителя и, увы, так и не узнали его имени.
— Знают человека, знают,— то ли с завистью, то ли с радостью произнес один из пожилых людей.
Варужан его вспомнил — актер, неизменный исполнитель второстепенных и третьестепенных ролей, который всем уши прожужжал: представляете, с кем я играл — с Папазяном, Абеляном, Нерсесяном...
Опять мирно расселись по скамейкам. Будь на месте Багратуни кто-нибудь другой, не успело бы такси отъехать, ему принялись бы перемывать косточки. Критиковать его книги, если это писатель, его картины, если художник. Но Багратуни был вне критики, все почтительно молчали.
Старик историк мог теперь свободно излагать точку зрения Марква-рта на Урарту — его никто бы не прервал, потому что никто бы не слушал.
Варужан смотрел, полный противоречивых чувств, на людей, которые издали напоминают, наверно, замшелые камни, уложенные рядком на зеленых скамейках. Каждый говорил теперь о своем, друг друга прерывая, дополняя, вспоминая. Иногда начинали говорить все разом. Осеннее солнце мягко грело их измученные кости. Их воспоминания — камелек, где под золой скрыт огонь. Воспоминания увели их далеко назад, в ту жаркую страну, которая именуется молодостью. Там нет предела мечтам, там человек любит себя, верит себе и миру. Варужан молча слушал их и вдруг разволновался, хотя многие истории были не новые, он их уже знал. Люди эти давно понимали, что их мечты не сбылись и уже никогда не сбудутся. Но, вероятно, приятно было сидеть с товарищами по судьбе в поезде воспоминаний, который мчал их в страну, носящую имя Молодость. Там никто из них не был плешивым и лысым, никто не сидел часами на садовой скамейке, уставившись в одну точку затуманенным взором... Да, грустно.
— Ну, я потихоньку двинусь домой,— поднялся старик историк.— А то вроде ветер начинается, поясницу бы не застудить. Поясница мой барометр.
Стареют не от лет, подумал Варужан, а оттого, что устают от желаний. Теперь старики показались ему изваяниями на скамейках. Только вот постаментов нет и не предвидятся. Никто не спросил его, почему он сбрил бороду,— не заметили. Они уже давно, очень давно не замечают изменений.
Надо привыкать к судьбе памятника, вспомнил он слова Багратуни и грустно подумал: мне вот тоже надо привыкать, только к другому.
У памятников нет дома, и у меня его уже нет. Но памятники не мерзнут и не имеют желудка.
Направился к ближайшей станции метро. Решил чуть-чуть покататься и потом ехать к бабушке. Вдруг почувствовал, как соскучился по городу. А ведь отсутствовал меньше трех недель.
Врам Багратуни интересный старик, и есть у него хорошие страницы (вспомнил вдруг библиотеку, Егинэ), только вот смотрит он на армянскую историю как на собственный приусадебный участок: все мое — от Ара Прекрасного и Шамирам до канала Арзни — Шамирам, от урартийских ручьев до Арпа — Севана. И армянская трагедия ему принадлежит. Он — миллионер национальной боли и скуп, как всякий миллионер: ни на копейку боли другому не уступит... Не преувеличивает ли Варужан? Вопрос этот заставил его засомневаться, а сомнение вызвало радость. Байка это или быль, не известно, но рассказывают, что одна ИЗ трех дочек Багратуни сказала: «Пап, давай продадим телевизор. Л то вдруг нам по ошибке покажется: то, что ты проповедуешь с экрана, и к нам относится».
В горсовет Багратуни отправился, наверно, решать квартирный вопрос одной из своих дочек, подумал Варужан. И усмешка застыла на его лице: он показался себе злым и нудным.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже было за полночь, и Варужан кивнул жене:
— Пошли, Мари, а то бабушка дошла только до тысяча девятьсот восемнадцатого года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72