— Ну говори скорее, руки отнимаются,— мать держала тяжелый поднос, завтрак собиралась отнести наверх бабушке Нунэ.— Если ты знаешь, что не с нашей улицы, значит, знаешь кое-что еще.
Нуник многозначительно помолчала, придала, насколько ей это удалось, лицу выражение полной серьезности, подошла поближе к матери и прошептала:
— По-моему, она англичанка. Или американка.
— Что? — У тикин Анжелы подкосились ноги, ослабли руки, в глазах помутилось, она поставила поднос с зазвеневшей посудой на стул, пока он не грохнулся на пол, а сама тяжело опустилась на соседний
стул.— Он сам сказал?
— Что ты! Когда он мне что говорит. Просто неделю назад позвонили из Москвы; Он полчаса говорил по-английски, а потом его как подменили.
Тикин Анжела бессильно вздохнула и обратила взор к портрету деда Ширака:
— Видал, что отколол твой внук? У тебя сноха — англичанка! — А что в этом плохого? Обязательно сноха должна быть из Хар-берда или из Карса?.. Я, например, решила выйти за испанца..
— Ну и будет не дом, а вавилонское столпотворение: англичане, испанцы,— поняла, что дочь с ней шутки шутит.— Твой срок еще не подоспел, а вот Арам... Ты про него правду сказала?
— Что ты переполошилась! Свояки тебе визу пришлют, съездите с бабушкой в Лондон или Филадельфию. Меня с собой возьмете?
— Тебе только лондонов недоставало!
Нуник вдруг представила сноху-англичанку в этой комнате, потом в Лондоне. Идут они с бабушкой Нунэ и нежно беседуют: бабушка на гюмрийском наречии, сноха на диалекте Уэльса. Фыркнула. Картинка получилась красивая и смешная. И вдруг ей стало не до смеха: если мать поверила, она расскажет бабушке, отцу, тёте, своим сестрам, поднимется шум, это ей показалось небезопасным, но она уже не могла остановиться:
— Я лично не против.. Сноха научит меня английскому. Тикин Анжела придвинула свой стул поближе к дивану:
— Нуник-джан, на тебя вся надежда. Выпытай все. Если и впрямь такое дело, отговори...— И вкрадчиво добавила: — Я нашла, где кожаные пальто продаются. Ты ведь хотела?
Нуник подпрыгнула от удивления, но тут же обмякла: бедная, наивная мама—если уж кожаное пальто сулит, значит, все приняла за чистую монету.
— А где, мам?
— Тебя не касается. Деньги у меня отложены. Пальто я сама видела — и черные есть, и синие.
— Синее, синее! — захлопала в ладоши Нуник.
— Какое хочешь. Только у брата все выведай и мозги ему вправь.
— Чтобы я Араму вправила мозги?!
— Так у вас же теперь вроде дружба.
Нуник посмотрела в висевшее на стене круглое зеркало, увидела себя в синем кожаном пальто — с ума сойти можно! И показала своему отражению язык. Уже сколько месяцев она клянчила у мамы кожаное пальто, а мама в ответ: нет денег, у отца дела плохи на работе, приближается бабушкин юбилей, да и потом — где я тебе возьму кожаное пальто? А теперь вдруг сразу и деньги появились, и пальто. К тому же и черные, и синие. С Арамом договорюсь, подумала она, пальто заполучу, а потом признаюсь: прости, мамочка, пошутила. Но потом вспомнила задумчиво-рассеянный взгляд брата и вздохнула: явно и в этом году не видать ей кожаного пальто.
— Я подумаю,— сказала Нуник.— Но ты никому ни слова. Никому! Поняла?
На верхней ступеньке лестницы показалась бабушка Нунэ. — Анжела, где ты, доченька?
- Иду, мам,— поднялась, взяла в руки поднос.
— Мам, ты смотри...— Нуник прижала палец к губам.— А то все испортишь.
— Да что я, маленькая, не понимаю... Бедная, наивная мама...
А может, в самом деле войти в союз с Арамом? Нет, безнадежное дело. И Нуник отчетливо увидела, как кожаное синее пальто, бесплотное, без ног, убегает.
Дня через два, утром, когда отец с братом были на работе, а мама на рынке, раздался междугородный телефонный звонок. Опять то же меццо-сопрано, Нуник его сразу узнала и вежливо сказала, что Арама Тиграновича нет дома, говорит его сестра. Ее просили передать брату, что его гость, Энис-бей, прилетит в понедельник, рейс 893. Сегодня пятница, так что через два дня. Энис-бей, оказывается, не хотел беспокоить Арама Тиграновича, и тем не менее лучше, если он встретит его в аэропорту, потому что Энис-бей прибудет без сопровождающих и ему трудно будет ориентироваться в чужом городе. «А кто такой Энис-бей?» — пробормотала Нуник. «Молодой врач,— ответила меццо-сопрано,— из Стамбула. Давний знакомый Арама Тиграновича».
Ах, так вот с кем разговаривал брат по-английски!..
Нуник тут же позвонила в мастерскую Арама. Начала без всякой увертюры: «Звонила меццо-сопрано. Энис-бей прилетает в понедельник, рейс восемьсот девяносто три, меццо-сопрано просила встретить его в аэропорту».— «Хорошо»,— односложно ответил Арам.
В дверях появилась тикин Анжела с тяжеленными сумками, запарившаяся, красная. Нуник вскочила с места.
— Ты с Арамом говорила? Кто приезжает?
— Да, с Арамом. Невеста его приезжает.
— Вай, рухнул мой дом! — И сама рухнула в ближайшее кресло.
— Шучу. Приезд невесты я оттянула на месяц. Больше не удалось.
— Молодец, доченька. А кого же он должен встречать?
— Одного парня. В Москве познакомились.
— Да пусть хоть тысячу парней, милости просим.
— Бабушке ты случайно не проговорилась? . — Да ты что!
— Мам, а как там насчет пальто?
— Сегодня вечером примеришь.
Нуник захлопала в ладоши, обняла мать. Тикин Анжела была тем не менее в сомнениях.
— Что же такого ты ей сказала, что она на месяц отложила приезд?
— Сказала, сейчас у нас будет суета перед бабушкиным юбилеем, так что лучше после. Он был недоволен. Говорит: значит, все затягивается, потому что потом Новый год, ей непременно нужно в Англию. Твоя будущая сноха учится в Москве.
— Ой, хоть бы она там и осталась. Что у них, университетов нет?
— Там учат за деньги, а у нас бесплатно.
— Лучше б и у нас за деньги учили.
Тикин Анжела, чуть-чуть успокоившаяся, направилась на кухню, а Нуник поднялась в свою комнату. Кто же этот Энис-бей? Арам не говорил, что у него есть знакомый турок. Наверно, и он в Москве бесплат-
но учится. Отрывистое «хорошо» брата показалось ей странным: не было в этом слове ни удивления, ни радости. И других вопросов Арам задавать не стал. Что за тайны у него? И в какое неудобное время приезжает этот ЭниС-бей — и так полно гостей на бабушкином юбилее, а теперь и он, да еще из Стамбула. Зеркало чуть-чуть развеяло ее мысли — она опять увидела себя в кожаном синем пальто. В синем! Девчонки с их курса посинеют от зависти! Ничего, перед мамой она потом как-нибудь выкрутится. Пусть это будет подарком к ее двадцатилетию. Правда, двадцатилетие только через два года... Ну и что? Пусть через два года ничего не дарят.
Варужан неспешно направлялся к ущелью.
В Ереване он пробыл всего три дня, устал от сутолоки, но, устроившись в гостинице, вдруг почувствовал, что не хочет сидеть в четырех стенах.
С балкона ущелье казалось таинственным, безлюдным. Что-то гулко напевающим само для себя. Погруженным в свои непонятные думы. Наряженным в осеннюю пестроту листвы само для себя. Перед вечной тайной ущелья показались ему такими мелкими, такими ничтожными мыслишки и сантименты ущелья внутреннего, собственного.
Отдыхающие с торжественной неторопливостью шли к колоннаде с минеральной водой. И ущелье, чудилось, куда-то исчезло на миг, только слышался глухой шум водопада, подобный сдерживаемому пению.
Варужан тоже шел медленно. И могло создаться впечатление, что он направляется к минеральному источнику.
Память всколыхнула в нем недавний спор с Арамом, начавшийся с обычного разговора, но вспыхнувший, разгоревшийся и оставивший в Варужане горький осадок.
«Во-первых, не Корбюзье, а А'Корбузье, господин бывший архитектор. Ну да это ладно. Я хочу кое-что спросить».
«Спрашивай».
«На днях ко мне приедет гость из Стамбула».
«Еще и из Стамбула?»
«Это не по бабушкиной линии. Мой гость. Молодой турецкий врач. Ты хотел бы с ним встретиться?»
«Я уже встретился с его страной. Думаю, достаточно».
«Тем более. Значит, есть о чем поговорить».
«Твой гость, ты и разговаривай. А у меня потребность помолчать».
«Это гость деда».
«Деда?»
«Да, который, между прочим, и тебе дед. Он непременно захотел бы повидаться с этим человеком и поговорить».
«Сомневаюсь».
«А я тебе дам прочесть тетрадь нашего деда, и ты сомневаться не будешь».
«Дед писал мемуары? Несчастный народ — сплошь писатели».
«Он писал свою жизнь... И еще переписал в сорок четвертом году
в Болгарии дневник одного турка — это, пожалуй, впечатляет больше всего... Месяца за два до смерти дед передал тетрадь мне». «Как — он переписал весь дневник?»
«От корки до корки. Этот турок пишет про резню, много там и про Харберд. Наверно, это и побудило деда начать переписывать. Этот человек спас сто семьдесят армян, двадцать семь детей». «Сам и считал? Браво».
«Ты хорошо знаешь историю резни? У тебя это настольная книга — в смысле, на столе лежит. Если бы ты прочел ее, узнал бы, что и такие турки были. Я читал об этом и в дедушкиной тетради тоже...»
«Были. Ну и что? Я о резне не пишу. Это привилегия Баргатуни и еще кое-кого. Так что дай им материал, и они настрочат очередной душераздирающий роман. Я же кое-как пытаюсь разобраться в вашем времени. История для меня — темный лес».
«История — это не даты рождения и смерти царей. Тем паче что царей у нас было не так уж много, и запомнить их не сложно: История— в твоей и моей биографии. Стул, на котором ты сидишь, тоже история. Один срубил в лесу дерево, которое кто-то до него посадил. Другой выткал шелк по рисунку, который придумал художник». «А ведь и ты мог стать писателем, Арам».
«Бухгалтером или даже архитектором становятся. А это... такой священный вирус, которым нужно быть зараженным от роду».
Значит, и у брата есть вторая, потайная жизнь... А тетради деда, пожалуй, стоит прочесть,— может, и пригодится. Варужану хотелось увести разговор в сторону — не хотелось серьезных тем.
«До бабушкиного юбилея осталось всего ничего».
«Бабушку свою ты знаешь, или она для тебя тоже история, а история — это вотчина Багратуни?.. Наша бабушка в самом деле история. Хоть в собственной-то биографии ты разобрался? Твои деды-прадеды жили в Харберде — ты на карте Харберд можешь показать? Отец твой родился в Карее, проживает... ну, ты сам знаешь, где он проживает. Ты — ереванец. Пытался ли ты раскрутить эту спираль в четкую натянутую струну? А ведь спираль эта внутри тебя самого. Внутри твоей крови, нервов, паспорта, памяти... Ты не просто ереванец — ты армянский писатель».
«Я устал от спиралей... Армянский писатель... Даже в самых великих наших писателях было больше от армянина, чем от писателя. В наши дни один американец — фамилию забыл — выпустил подряд два романа. Первый — об Америке, второй — о Древнем Египте. Сейчас пишет третий — о будущем, о мире в двадцать втором веке».
«Норман Мейлер? Да, действительно, трудное имя Норман...»
«А ты откуда знаешь?»
«Я читал его книгу о Египте. На английском. Ты, значит, решил остаться просто писателем? Растение, выращенное в теплице...»
«Зачем ты в свой словесный коктейль добавляешь яда? Если так уж хочешь, я встречусь с этим... как его?..»
«Энис-бей. Нет, я этого не так уж хочу. Вернее, теперь уже совсем не хочу... Кстати, о бабушкином юбилее. Большинство стульев вокруг праздничного стола останутся пустыми. Вот материал для твоего пера.
Сам этот стол уже будет историей. Большая часть стульев вокруг нашей истории пустует».
«Нет, что там ни говори, а писательским вирусом ты все-таки заражен».
«Но о пустых стульях тем не менее напишешь ты. И конечно, отыщутся дешевые патриоты, которые станут на все лады перепевать твои слова... А ты анализировал кошмар резни? Почему произошло? Могли ли мы избежать этот кошмар? Мы любим себя и ненавидим наших врагов. Осознанно любим? Осознанно ненавидим? Да-да, и чтобы ненавидеть, нужно знать. Когда я впервые прочитал тетрадь деда, растерялся, в меня проник червь сомнения. Потом я вгрызся в историю резни и понял, как мудр был наш дед, когда переписывал дневник того турка. А ведь наш дед больше прав имел на огульную, некритическую ненависть. Но он сказал мне: знайте, что и такие люди среди них были. Теперь я хочу спросить себя: если однажды встречу внука того турка, я его ненавидеть должен?..»
«А кто тебе велит ненавидеть? Этот Энис-бей что, в самом деле внук того, кто написал дневник?»
«Что за чушь. С ним и с его отцом я познакомился в прошлом году в Москве. Совершенно случайно. По телефону он сказал, что выполнит последнюю волю отца, если приедет к нам. Но я думаю, что это не только воля отца. Видимо, он и сам хочет лучше понять кое-что».
«То, что ты говоришь, интересно... Я бы, пожалуй, и написал об этом парне... Да нет, не моя тема».
«А что твоя тема? Моя жизнь? Жизнь Нуник? Вообще жизнь молодежи? А ты нашу жизнь знаешь? Твои книги — вроде балета на льду. А жизнь наша — подо льдом. Ты пытался проникнуть под лед? Замерзал там, задыхался? Перелетаешь с темы на тему. Среди мотыльков, уж прости, ты мог бы считаться хорошим писателем...»
Уж прости?.. Варужан недоуменно смотрел на двоюродного брата, который казался ему в этот миг чужеземцем, даже инопланетянином, топчущим тяжелыми сапожищами его раны. А может, отшвырнуть маску? Четыре года назад один странный небритый философ сказал: циферблат лица. Открыть бы серебряный футляр, обнажить механизм души... Хорош мотылек. Неужели ты, Варужан, распишешься в собственном бессилии перед этим молокососом? Чтобы он тебя пожалел? А кто кому и чем поможет? До истины каждый докапывается сам, каждый сам должен ее выродить. Потому в быту лучше всего, как в добрые старые времена, говорить о женщинах и о вине. Что ж, займемся словесным волейболом.
«Жениться не собираешься?»
«Вот это уже серьезный вопрос. И, главное, оригинальный. Советуешь воспользоваться твоим опытом?»
«Нужно торопиться, чтоб и на развод осталось время... А чем занят мой дядя?»
«С миром сражается. А поле битвы — один класс».
«И героически терпит поражение?»
«У битвы всегда два исхода. Поражение — один из них».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72