Он поспешно вышел из палатки, не зная еще, что скажет Марии, как утешит ее.
Но Аргам нигде не нашел Марии. Она ушла в лес,— там никто не видел, как, сидя на земле и обхватив голову руками, она оплакивала Ухабова, свое разбито счастье.
Ночью Мария вернулась в палатку и молча легла на пол. Люсик проснулась, подошла к ней, осторожно положила руку ей на лоб.
— Не мучай себя, Маша,— проговорила Люсик.— Этот человек не достоин твоей любви. Если он забыл о долге, о тебе, значит, он не любил тебя.
Мария беззвучно заплакала. Люсик гладила ее по голове, по плечам, искала самые ласковые слова, чтобы хоть немного успокоить сердце несчастной девушки,— но что значили слова перед горем Маруси.
До рассвета Люсик сидела возле Вовк. Утром они вышли из палатки. Весенний воздух был прозрачен и чист, пели птицы, на солнце горели красные маки.
А через два дня Вовк в качестве заседателя вызвали на заседание военного трибунала. Друзья уговаривали ее не ходить, сослаться на болезнь.
— Нет, я должна пойти,— сказала Вовк.— Я должна увидеть его. Я знаю,— это будет более жестоким наказанием для него, чем приговор трибунала. Но я все равно пойду.
— Ты все еще любишь его,— печально сказала Люсик.— Я ведь советую тебе не ходить не потому, что я его щажу. Ты должна беречь себя, понимаешь? Он ногтя твоего не стоит.
— Нет, я должна пойти,— вновь сказала Вовк. И она пошла. В качестве второго заседателя был
назначен майор Малышев.
Три часа председатель трибунала майор Дарбинян и Малышев задавали вопросы Ухабову и Курдюкову. Ухабов отвечал медленно, неохотно, взгляд его был безразличен, вял. Лицо его обросло щетиной, глаза впали. Казалось, что перед судом стоял покойник.
В течение всего судебного заседания Мария не задала ни одного вопроса. Она немигающим взглядом смотрела на человека, которого любила, человека, обещавшего ей счастье. А он стоял перед военным трибуналом и спокойно признавался в своих злодействах. Их взгляды ни разу не встретились. Ухабов держал себя так, словно он никогда в жизни не видел Марии, и она внешне казалась спокойной. Когда-то ее глубоко потряс суд над Меликяном. Тогда она заплакала, и ей стало легче. Сегодня глаза ее оставались сухими. Она смотрела на Ухабова. Когда-то она называла его Павлом, Павкой и целовала его. А сейчас этот человек стал ей далеким и чужим, вызывал в ней ужас и отвращение.
Курдюков плакал, все сваливал на Ухабова, просил разрешить ему кровью искупить свою вину. Ухабов ни о чем не просил, не пытался ни скрыть, ни оправдать свои преступления, со странным, старательным безразличием вспоминал события, названия сел, имена людей.
Допрос подсудимых закончился.
— Что вы просите от трибунала, обвиняемый Ухабов? — спросил майор Дарбинян.— У нас нет больше к вам вопросов. Вам дается последнее слово.
Казалось, Ухабов не расслышал этих слов. Он долго молчал и продолжал смотреть холодным, неживым взглядом.
— Вам нечего сказать трибуналу? Посиневшие губы Ухабова зашевелились:
— Конечно, мне больно, что я должен умереть бесчестной смертью...— Он замолчал, потом снова заговорил: — Ясно, что я буду расстрелян. Прошу только об одном, распорядитесь, чтобы те, кто будет стрелять, патронов не жалели и стреляли прямо в грудь.
Сердце Марии, казалось, перестало биться.
Конвоиры вывели обвиняемых.
Майор Дарбинян взглянул на Малышева и Вовк.
— Я думаю, тут никаких споров не может быть,— сказал Дарбинян,— оба заслуживают расстрела.
— Да, это ясно,— проговорил Малышев.
Вовк тяжелым движением головы подтвердила свое согласие.
Секретарь положил приговор на стол перед председателем. Дарбинян с профессиональным спокойствием взял ручку, подписал приговор, протянул бумагу Малышеву. Малышев вытащил из кармана гимнастерки авторучку, прочел приговор, закусил нижнюю губу и, прищурив глаза, посмотрел на кончик пера. Мизинцем левой руки он прочистил перо, потом положил ручку в карман, словно раздумал подписать приговор, затем взял со стола ручку, которой пользовался секретарь трибунала, и торопливо подписал бумагу.
Мария Вовк встала, подошла к столу и подписала приговор. Она хотела снова сесть на скамейку, но вдруг почувствовала, что ноги не подчиняются ей. Она покачнулась и повалилась на пол...
IX
На следующий день Военный Совет армии утвердил смертный приговор, вынесенный трибуналом Ухабову и Курдюкову. Приведение приговора в исполнение было приказано произвести в присутствии представителей полков и отдельных подразделений дивизии. Во второй половине дня представители полков и батальонов построились на лесной поляне близ села Лучки. На краю поляны темнела большая свежевырытая яма. Возле ямы была навалена груда сырой земли, лежал ворох еловых веток. Весенний закат заполнил рощу мягким, тихим светом; словно охваченные огнем, пылали верхушки деревьев.
Слышалось пение птиц, раздавался голос соловья, сладко, по-весеннему пахла земля.
Стоя между Гамидовым и Тонояном, Аргам напряженно глядел на яму, черневшую среди молодой лесной зелени.
В суровом молчании стояли сотни людей. Вот наконец четверо автоматчиков привели преступников. Приехали генерал Геладзе, полковник Козаков, начальник политотдела Федосов, Аршакян, работники трибунала и прокуратуры.
Ухабову и Курдюкову приказали стать над ямой, спиной к лесу.
Солнце опустилось ниже, лучи его освещали вершины и стволы деревьев.
Ухабов и Курдюков стояли с обнаженной грудью, с лицами, обросшими щетиной; они стояли на ногах, они дышали, но казались уже мертвыми. Оба смотрели куда-то поверх деревьев.
Инструктор политотдела Орехов подошел к Аргаму и шепнул ему на ухо:
— Вам предлагают выступить, произнести слова осуждения.
Нет, нет, Аргам не может говорить. Сначала говорил капитан — командир стрелкового подразделения, потом выступил Микола Бурденко.
— В то время... когда враг вновь захватил Харьков... когда он сеет смерть и разрушение на нашей земле... когда тысячи бойцов готовы своими телами заслонить Родину, в это время...
Бурденко был бледен, губы у него дрожали. Невыносимо тяжелой была эта картина даже для видавших тысячи смертей бойцов. Речи закончены.
Четверо бойцов, держа автоматы наготове, встали напротив Ухабова и Курдюкова.
Аргам, не мигая, смотрел, ожидал мгновения, которое вместе с ужасом вызывало в нем какой-то томительный интерес.
— Огонь по изменникам Родины! — крикнул командир комендантской роты.
Затрещали автоматы. Ухабов и Курдюков повалились на землю.
Голоса птиц вдруг замолкли; лес словно онемел; воцарилась жуткая тишина. Но вот робко заверещала какая-то пичуга, ей ответила другая, и снова лес ожил, заговорил сотнями голосов. Казалось, ничто не изменилось,— листва покачивалась и шелестела, трава пахла так же, как раньше, птицы пели, вечернее небо в легких розовых облаках стояло над землей. Только дышать почему-то стало тяжело.
Аргам почувствовал мучительную тоску, сердце то билось тревожно, то вдруг замирало.
В глубоком молчании повзводно расходились с поляны свидетели казни Ухабова и Курдюкова. Рядом с Аргамом шагали его старые боевые друзья — Бурденко, Савин, Коля Ивчук, Каро, Гамидов, Мусраилов. Шли молча, не глядя друг на друга.
Негромко шелестела листва деревьев. Казалось, что мелкий дождик падает на листву, но вечернее небо было ясным, светлым.
Пришли в полк. В небе еще стоял вечерний свет, немцы запускали ракеты, трещали пулеметы. С Бурденко и Тонояном Аргам вошел в ротный блиндаж. Принесли ужин. Бурденко отодвинул свою тарелку. Никто не прикоснулся к еде в этот вечер. Люди легли рядышком на пол землянки, устланный ветками и травой, вдыхали запах вялой листвы.
Аргам думал о том, каким страшным врагом самому себе может стать человек, если он не уважает чужой жизни, если замолкает его совесть и меркнет разум. С болью думал он о Марии Вовк — она подписала смертный приговор своему любимому.
Состояние Марии было очень тяжелым. У нее поднялась температура, начался бред.
Люсик не отходила от Марии. Алла Сергеевна тоже была полна тревоги о здоровье Вовк, часто заходила в палатку, где лежала Мария.
К рассвету Мария немного успокоилась, ненадолго заснула. Едва рассвело, она проснулась и чуть слышным голосом попросила Люсик:

— Прошу вас, прочтите вслух письмо, что мне прислали из Армении.
Люсик вынула из полевой сумки Марии письмо и стала читать его. Вовк слушала, следя глазами за солнечным лучом, проникшим в палатку.
Люсик прочла последние слова письма: «Желаем тебе живой-невредимой вернуться домой и стать счастливой матерью...»
Вовк закрыла лицо руками и зарыдала.
Алла Сергеевна, стоявшая рядом, тоже заплакала.
X
Прошел еще один тихий месяц. После щедрой весны началось богатое, пышное лето. А по вечерам радио повторяло одно и то же монотонное сообщение: «На фронте существенных изменений не произошло». И так изо дня в день.
В течение трех с половиной месяцев подразделения дивизии жили в одних и тех же окопах, в одних и тех же блиндажах, штабы стояли в тех же лесах, медсанбаты возле тех же сел. Не было нужды вытаскивать из земли колья палаток. Вокруг палаток выросла пышная трава, вокруг окопов и ходов сообщений ячмень и рожь. Немецкие разведывательные самолеты «фокке-вульфы» летали в небе так высоко, что ноющий звук их моторов едва достигал земли.
Каждый день почта приносила бойцам сотни и тысячи писем с Дальнего Востока, из Средней Азии, из сел и городов Поволжья, из Архангельска, с Кавказа. Шли письма из освобожденных городов и районов, и многие люди, уже давно потерявшие связь с родными местами, получали радостные и горестные вести.
Дважды в дивизии Геладзе побывал командарм генерал Чистяков. В сопровождении охранявших его автоматчиков он прошел по всем окопам и ходам сообщений, разговаривал с пехотинцами, артиллеристами и танкистами. Через несколько дней после второго посещения Чистякова в дивизию прибыл командующий фронтом генерал армии Ватутин. Долго после этого посещения бойцы рассказывали о том, как выглядит Ватутин, какие вопросы задавал он в окопах. Всех взволновало, что Ватутин в окопах встретил своего родного брата, который в звании сержанта служил в полку подполковника Баланко.
Однажды, по приказу командира дивизии, на опушке леса были собраны несколько сот бойцов и командиров украинцев. Генерал приветствовал их и заговорил о том, как страдает Украина под ярмом врага, как каждый час ждет она своих сынов-избавителей, рассказал, какие злодеяния совершают фашисты в Харькове, Киеве, Полтаве, Чернигове. На следующий день, по приказу Геладзе, собрались армяне, через день — казахи, потом грузины, узбеки...
Встречаясь с каждой новой группой бойцов, Геладзе находил нужные, доходчивые слова, проявлял большое знание различных национальных особенностей и обычаев, а затем уж заводил разговор о стоящих перед дивизией боевых задачах, о боевом умении солдат. После каждой такой встречи Геладзе угощал бойцов их национальными блюдами, а затем фотографировался с участниками «пира».
Как-то полковник Козаков шутя спросил Геладзе:
— А когда очередь дойдет до русских, товарищ генерал?
Геладзе не пришел в замешательство от этого вопроса.
— Русских очень много, если мы всех соберем, опустеют оборонительные рубежи, и мы с тобой предстанем перед трибуналом.
После встречи генерала с армянами Аргам возвращался вместе с Люсик и Аник в штаб и всю дорогу с восхищением говорил о Геладзе. Аник, слушая его, с радостью думала, что Аргам совсем не похож на того жалкого, подавленного человека с опухшими руками, который осенью сорок первого года в Кочубеевском лесу собирался писать завещание. Он и внешностью, казалось, неузнаваемо переменился,— лицо стало мужественным, походка уверенной, плечи окрепли. И разговаривал он сейчас как человек, прошедший через многие тяжелые испытания.
В тот момент, когда они шли по открытой поляне, немцы открыли артиллерийский огонь. Люсик, Аник и Аргам побежали к ближайшему оврагу.
Аник все время отставала. Она почувствовала, что сердце ее сильно колотится, голова кружится, тошнота подкатывает к горлу.
Огонь прекратился так же неожиданно, как и начался. Они вновь зашагали в сторону леса. Аник шла, крепко держась за руку Аргама, задыхаясь, чувствуя, что головокружение и тошнота не проходят.
— Что это с тобой? — тревожно спросил Аргаж.
— Не знаю, плохо себя чувствую.
— Ты просто устала,— уверенно сказал Аргам. Люсик и Аник расстались с Аргамом, пошли в медсанбат. Вечером Люсик осмотрела Аник.
— Ты будешь матерью,— сказала Люсик.
Это известие совершенно ошеломило Аник — одновременно обрадовало ее и напугало. Сложные, сменяющиеся чувства страха, стыда и радости неотступно владели ею, лишали ее сна. Через несколько дней Геладзе распорядился оформить приказ о демобилизации Аник.
В медсанбат пришел Каро вместе с Аргамом и Савиным. Каро был счастлив, его глаза под изогнутыми бровями радостно блестели. Весело улыбались Аргам и Савин. Аник была смущена, растеряна. Мария Вовк обняла ее и поздравила.
Вскоре мужчины ушли, в палатке вместе с Аник остались Люсик, Алла Сергеевна и Мария.
— Обязательно напишешь нам,— мальчик или девочка и похож ли на этого разбойника монгола? — наказывала Алла Сергеевна.
Люсик вспомнила, что чувствовала, когда узнала о предстоящем ей материнстве. Она вспомнила, как услышала первый крик Овика, его первый лепет.
Алла Сергеевна весело болтала, смеялась своим грудным низким голосом.
— Говоря по правде,— сказала она,— я завидую тебе, Анна. Честное слово, завидую.
И именно в это время, когда мысли молодых женщин были так далеки от войны, они внезапно почувствовали предвестие новой боевой грозы.
В палатку женщин-врачей вошел доктор Кацнельсон. Он, как и всегда, казался оживленным и бодрым. Но с первых же его слов женщины почувствовали, что случилось что-то необычное.
— В эту ночь нам не следует спать, товарищи, надо бодрствовать,— сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101