Видимо, огонь советских орудий создал заслон, препятствовавший движению танков.
— Танки, товарищ комиссар! — отчаянно крикнул Хачикян.
— Не высовываться! Назад! — приказал комиссар. Две панцирные махины быстро шли к командному
пункту, то исчезая в пыли и дыму, то снова появляясь. Несколько поодаль шел третий танк. Советская артиллерийская батарея открыла беглый огонь.
Один из танков загорелся. Бинокль больше не был нужен: дистанция сократилась. Комиссар насчитал пять танков, горевший был шестым.
— Приготовиться, товарищи! — приказал комиссар, кладя связку противотанковых гранат на бруствер окопа.
До смертельной схватки оставались минуты. Люди ясно слышали железный скрежет гусениц. Советские снаряды рвались возле бронированных машин.
Один танк стал кружиться вокруг своей оси, повернувшись лбом к западу, остановился. Комиссар увидел сквозь быстрый, летучий дым, как немецкие танкисты вылезают из танка.
Прикусив нижнюю губу, Ивчук дал по ним очередь из ручного пулемета.
Страха не было. Какой-то необычный душевный подъем охватил Микаберидзе. Вот сейчас здесь, в этом окопе, будет решен исход великой войны, здесь станет окончательно ясно, на чьей стороне победа. Нет, страха не было.
Советские пушки безостановочно стреляли по танкам. Горящий танк с ходу налетел на орудия расположенной слева от окопа батареи.
И горящий танк, и подмятые им орудия утонули в черном дыму.
И снова танк! Взрывная волна толкнула комиссара, он упал на дно окопа. Встав, он увидел, как Савин швырнул бутылку с горючей жидкостью.
— Бей! — заорал Микаберидзе и поразился своему голосу. Кричал не он, кричал кто-то другой, сильным, хриплым басом, кричал грозный приказ, который относился к нему — комиссару Микаберидзе. Огромная стальная махина остановилась в нескольких метрах от окопа, гусеницы, поблескивая сталью, распластались по земле. Танк вел пулеметный и пушечный огонь, но снаряды и пули не были опасны для людей в глубоком окопе, шли поверх их головы. О башню танка разбилась бутылка с горючей жидкостью, по танковой стали взметнулось голубоватое пламя и тотчас повалил черный рваный дым. Из люка стал вылезать танкист, но вдруг тяжело осел, повис над люком, русые волосы его свисали. Потом мертвец медленно вывалился из горящего танка и упал на землю.
И тотчас вперед вырвался другой танк, закрыл своим жарким, смрадным брюхом окоп.
Не стало над головой высокого весеннего неба, одно лишь стальное клепаное пузо танка, гарное зловоние нависли над людьми в окопе.
Танк, словно пришедшее в бешенство живое существо, елозил над окопом, скрежеща гусеницами, всхрапывая, осыпая головы людей комьями земли.
Мотор взревел, и танк переполз через окоп, обдав людей горьким жирным дымом.
И вновь над головой открылось высокое небо украинской весны.
Микаберидзе, отряхивая с одежды землю, поднялся и увидел вокруг себя странно изменившиеся и в то же время родные, знакомые лица.
— Проскочил танк! — крикнул он густым басом и вновь не узнал своего голоса. Танк остановился в десяти метрах от окопа. Какой-то боец подбежал к танку, вскарабкался на броню. Танк двинулся вперед, ведя огонь с ходу по второй линии советских окопов. Перед лицом бойца хлестали огненные клочья пулеметных очередей. Танк взобрался на холм, замедлил ход. В этот миг цеплявшийся за броню боец швырнул связку гранат под ствол орудия и прыгнул на землю. Это был Каро Хачикян. Грянул взрыв.
Четвертый танк артиллерия подбила в двадцати шагах от командного пункта Дементьева.
Бойцы стояли в окопе во весь рост и молчали. Они дышали весенним воздухом. Они смотрели на синее небо и на молодую траву. Они победили, вышли из-под смрадного брюха танка. Они были живы.
...Через полчаса Дементьев, сопровождаемый Кобуровым и Микаберидзе, обходил окопы. Они остановились возле тех бойцов, что вместе с комиссаром отразили атаку танков.
Дементьев добрым взглядом оглядывал лица людей.
— Выходит, что танки нам не страшны? — спросил он.
Бойцы покачивали головами, усмехались.
— Да уж не страшны,— сказал кто-то.— Забыли, на каком мы свете, когда он над окопом встал.
— Молодцы, ребята, бойся не бойся, а надо защищать Родину,— сказал Дементьев и вдруг спросил Хачикяна: — А в ваших краях много есть буйволов?
Каро смущенно улыбнулся.
— Оседлал и гнал танк, как буйвола,— сказал командир полка.
Он крепко пожал руку Каро.
— Если бы окопы были помельче, многие из вас не остались бы живы,— сказал командир полка.— Вот что значит на совесть работать. Прошла эта стальная гадина над вами, а вы все здесь, все живы, да еще улыбаетесь. Прекрасно! Что еще может быть прекраснее. Шутка ли, жить на свете!
Но этот весенний день еще не кончился — людей ждали новые испытания.
IX
Член Военного совета армии генерал Луганской возвращался после объезда воинских частей на командный пункт армии. Сидя в открытом «виллисе», он оглядывал полевые дороги, по которым двигались на передовую пехотные подразделения в новом обмундировании, артиллерийские батареи, танки, бесконечные потоки автомашин. Наконец-то прибыло долгожданное подкрепление! Генерал несколько раз останавливал машину, подзывал к себе командиров и бойцов, расспрашивал их. В большинстве это были видавшие виды обстрелянные люди, многие из них побывали в госпиталях. Ветеранов можно было узнать с первого взгляда: война оставляет следы на лицах людей, меняет выражение глаз.
По приказу генерала водитель «виллиса», чтобы не мешать проходящим войскам, вел машину или по обочине дороги, или полем. По многим, ему одному известным признакам водитель понимал, что генерал не в духе.
— Стой, Мельников,— проговорил генерал. Машина резко затормозила.
— Позови вон того политрука.
Политрук поспешно подошел к машине, приветствовал генерала.
— Давно вы в армии?
— Четвертый месяц, товарищ генерал.
— Какая у вас была специальность до войны?
— Я был аспирантом по философии.
— Поправьте пилотку. Звезда у вас на затылке, а должна быть на лбу, товарищ философ.
Политрук смутился, покраснел.
— Ну, идите.
Политрук вытянулся, козырнул, повернулся на каблуках и сутулясь пошел к своей роте. «Да»,— подумал Мельников.
— Как это вы заметили непорядок на таком расстоянии, товарищ генерал?
— Гони, гони!
Через два часа они добрались до штаба армии, разместившегося в овраге, среди густого кустарника. Луганской пошел к своей палатке, молча отвечая на приветствия встречных.
Генерал смыл с себя дорожную пыль и, отказавшись от предложенного адъютантом завтрака, развернул на столе карту. Луганской вглядывался в карту, расцвеченную красно-синими карандашными пометками,— то были поля и долины, реки, села и города, охваченные военной смутой.
Вошел начальник политотдела армии.
— Разрешите, товарищ генерал.
Начальник политотдела принес на подпись приказы о новых назначениях.
— Оставьте, я после просмотрю.— Генерал взглянул на часы. Вскоре должно было начаться совещание командиров дивизий и комиссаров, созванное командующим армией; командарм собирался информировать командиров частей о новом наступлении Юго-Западного фронта.
Оставшись один, Луганской снова склонился над картой.
За последние два дня положение на фронте резко ухудшилось. Тяжелая угроза флангового удара и последующего окружения создалась для частей Юго-Западного фронта. Подготавливаемое наступление казалось генералу в этих условиях крайне рискованным.
Прошлой ночью командующего армией и Луганского вызвали на заседание Военного совета фронта. Там Луганской сказал о своих опасениях. Однако командующий фронтом объявил о своем решении наступать.
Да, тяжелое положение. Средний комсостав армии и политработники завтра храбро пойдут в бой, поведут за собой бойцов, и армия непременно продвинется вперед. «Возможно, противник преднамеренно даст армии продвинуться на запад, может быть, на нашем участке немец отступит, чтобы заманить нас в мешок»,— подумал Луганской. Эта мысль мучила, не давала покоя.
Вошел адъютант, положил на стол пачку писем и вышел.
Генерал взглянул на лежавший сверху конверт. Он узнал почерк невестки: казалось, она не пишет, а рисует четкие, красивые литеры. Он вскрыл конверт, на стол выпала фотография жены и внучки. Он почувствовал волнение. Любовь к близким, тревога о них заполнили сердце генерала. А ведь минуту назад казалось, что прошлое ушло далеко за тридевять земель от фронта, что в мире существует только война. Он смотрел на лукавое личико внучки, на лицо жены. Вот уж скоро год, как он не видел их. Как жена постарела, какое печальное, усталое у нее лицо, какие морщины на лбу! Шли годы, и ему всегда казалось, что жена не старела —- всегда красивая, веселая. Как грустно сегодня смотреть на ее седину, на ее печальные глаза.
Поспешно вошел адъютант, сообщил, что командиры и комиссары дивизий прибыли.
— Сейчас приду,— сказал Луганской.
И снова тяготы военной жизни легли ему на сердце. Генерал взглянул на часы: до начала совещания оставалось полчаса, а командующий армией еще не возвращался из штаба фронта. Луганской лихо, как молодой боец, подтянул ремень, поправил фуражку и вышел из палатки.
В чаще леса, под шумящими деревьями, вокруг длинного стола расселись командиры и комиссары дивизий. Когда Луганской подошел, все поднялись.
Он несколько раз взглянул на часы — все понимали, что генерал нервничает, ждет командарма.
— Значит, скоро будет свадьба,— сказал он, присаживаясь к столу.
Все заулыбались — «свадьба» на фронтовом языке означала наступление.
Командиры понимали, что предстоящее наступление — дело сложное и трудное,— у противника имелись большие, глубоко эшелонированные резервы, большие танковые и артиллерийские силы. Но мысль об отходе после зимних и весенних успехов всем казалась ужасной, и поэтому каждому хотелось услышать приказ о наступлении.
— Сегодня утром несколько ухудшилось положение соседней армии,— сказал Луганской,— но немецкое командование, по-видимому, главный удар хочет нанести на участке нашей армии. Вы понимаете, что продолжать наступление в таких условиях задача трудная.
Член Военного совета посмотрел на Яснополянского. Луганской любил этого генерала.
— Что думаете вы, Лев Николаевич?
— Готов сегодня наступать,— ответил Яснополянский.
«Этот будет наступать, он все сделает, если обещает»,— подумал Луганской.
Луганской обратился к сидевшему рядом с Яснополянским командиру дивизии, молодому полковнику.
— Довольны новым пополнением?
— Рядовыми — да. Командиры неопытны, особенно артиллеристы,— не были в боях.
— А настроение?
— Хорошее. Желают наступать. Луганской опять взглянул на часы.
— Вот ждем командующего, а надо бы ему уже приехать, возможно, будут новости.
На минуту все смолкли. Собравшиеся понимали, что сейчас решается судьба многих воинских частей, всего фронта, а может быть, и всей страны.
Луганской обратился к пожилому командиру дивизии, знакомому ему еще с 1919 года.
— Что так тяжело дышите, Кирилл Борисович? Пожилой генерал мрачно посмотрел на Луганского, приложил ладонь к левой стороне груди.
— Болит сердце, не дает покоя...
Потом он указал на стол, на котором лежали карты, карандаши и бумаги, проговорил:
— Товарищи, может быть, мы попросим члена Военного совета, пока не приехал командующий армией, ознакомить нас с общим положением и перспективами?
Он повернулся к Луганскому.
— Можно вас просить об этом? Луганской кивнул.
Пожилой генерал развернул перед ним карту.
Среди командиров дивизий этот генерал был самым старшим; товарищи, командиры дивизий его часто называли не по званию, а по имени и отчеству — Кирилл Борисович. Ему нравилось их уважение. Он понимал, что его считают стариком, и притворялся, будто отстал от современности: иногда, разыгрывая этакую стариковскую наивность, он обращался к своим коллегам с бесчисленными вопросами, в душе же подтрунивал над ними.
Лицо Луганского стало суровым, густые черные брови насупились. То казалось, ученый читает лекцию о научных истинах, то вдруг казалось, лихой командир поднимает солдат в атаку.
Никто не видел генерала Луганского таким взволнованным. Возможно, потому, что на этот раз ему пришлось обосновывать. Он обосновывал решение командования фронта, против которого выступал вчера. Трудное это дело для человека, всегда прямо и честно смотрящего на жизнь.
Но вот на опушке леса остановился вездеход командующего армией. Командующий неторопливо шел к месту заседания, громадный, широколицый. Все стоя ожидали его приближения. По лицу генерал-лейтенанта, по его насупленному взгляду было видно, что совершилось что-то необычное.
Он поздоровался с участниками заседания и, стоя рядом с членом Военного совета, тяжело дыша, заговорил:
— Товарищи, положение на фронте тяжелое, угроза флангового удара возрастает час от часу. Наступательные операции при этих условиях исключаются, командование отдало приказ об отходе соединений и частей, входящих в состав Юго-Западного фронта, в том числе и нашей армии.
Жилы на его шее вздулись, щека дергалась.
— Отступать, обескровливая врага. Вот наша задача.
Потом он добавил своим обычным голосом:
— Прошу сесть, товарищи.
Стул под тяжестью его большого тела.
Через час совещание кончилось.
И вновь машина генерала Луганского мчалась по фронтовым дорогам. Из открытого «виллиса» он рассеянно смотрел на зеленые луга и рощи, на светлый горизонт. Мельников гнал машину с необычайной скоростью, не оглядывался — поспевает ли за «виллисом» бронетранспортер с охраной. Легкие облака бежали на запад. Их тени скользили по дороге впереди машины, и «виллис» никак не мог догнать их.
Спокойствием и миром дышали поля.
С этого дня начался новый тяжелый этап войны.
X
Вечером, лежа на койке в своем блиндаже, Дементьев разговаривал с комиссаром Микаберидзе. Ему хотелось отдохнуть. Но война не знала отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101