Однажды ночью радио сообщило, что советские войска освободили Харьков. Эта весть по-особому взволновала и обрадовала всех.
В памяти встали дождливые, темные, мучительные дни октября тысяча девятьсот сорок первого года, людям вспоминалось, как уходили они из разбомбленного, истерзанного Харькова, вспомнилась страшная паника, неожиданно охватившая харьковчан, когда утром 22 октября они узнали, что советские войска покидают город. Этот мучительный, постыдный, черный день не забывали бойцы и командиры, украинцы и русские, армяне и казахи — все те, кто, понурив голову, шагал по Харькову к Северо-Донецкому мосту, чтобы уйти на восток, кто старался не слышать душераздирающих криков женщин, плача детей, кто отводил глаза от укоризненных взоров стариков.
Вспомнилось, как женщина, потерявшая девочку, отчаянным голосом кричала: «Нюра, Нюра!»
— Товарищ майор, если освобожден Харьков, значит, наши должны были уже взять Вовчу и Белгород, так ведь? — спросил Каро командира батальона.
— Ясно, взяли,— ответил Малышев.
— А почему об этом не сообщают?
— Наверное, мы прослушали.
Каро очень волновался, когда думал о Вовче. Скоро, значит, они получат верные сведения об Аргаме и Меликяне. Вовча освобождена, Харьков наш... Совинформ-бюро сообщило, что одной из первых вошла в Харьков воинская часть генерала Мартиросяна. Кто он, Мартиросян, Каро не знал, до войны он не слышал его имени. Сколько генералов армян — Баграмян, Тер-Гаспарян, Галстян, Карапетян, Мартиросян!.. Аник говорит, что в Советской Армии сорок пять армян генералов, ей сказал об этом Аршакян. Жаль, что Каро никого из них не видел.
Бено Шароян говорит, что Аргам жив. Как найти его, где он сейчас? Бедный Шароян, ему ведь ампутировали ногу до колена.
Через двое суток поезд остановился у станции Елец. Отсюда дивизии предстоял пеший марш: железная дорога еще не была восстановлена. Рано утром бойцы выгрузились из вагонов, позавтракали, привели себя в порядок. Издали виднелись купола церквей, красные кирпичные стены старинной крепости.
Улицы Ельца были почти безлюдны. Редкие прохожие шли торопливо, одеты они были плохо, лица их выглядели худыми и бледными. Навстречу батальону двигалась толпа пленных.
— Ребята, может, это яблочки из нашего сталинградского сада тут дозрели? — крикнул Савин. Но эта шутка почему-то никого не развеселила. И странно было и неприятно вновь после Сталинграда увидеть эти жалкие фигуры в зеленых шинелях.
— Откуда вы их заполучили, ребята? — спросил Савин у конвоиров, сопровождавших пленных.
— Ясно, откуда.
Кто-то из бойцов обернулся и плюнул пленным вслед.
Старик, стоявший у дороги, пробормотал:
— Видно, уже тошнит вас от немцев, хлопцы. Бойцы впервые за долгие месяцы проходили по
улицам города, в котором продолжалась жизнь,— шел дым из труб, окна были застеклены. На окнах висели занавески, на подоконниках стояли цветочные горшки. И все же тяжелым и грустным выглядело все вокруг.
На улицах виднелись следы недавних боев. Крепостные стены были изуродованы ударами снарядов, мелкими пулевыми оспинами. Многие здания обвалились, мостовые были разбиты...
Елец словно молча задумался о недавно пережитых испытаниях.
Путь дивизии к фронту оказался длинным и трудным. Над занесенными снегом полями бушевала метель. Небо и земля слились воедино в темном снеговом сумраке. На дорогах образовались большие сугробы снега. Пехота, артиллерия, машины, конные обозы то и дело застревали в глубоком снегу. Всю ночь стрелковые батальоны боролись со снежной стихией, саперные роты расчищали дорогу машинам и людям.
В полдень к передовым подразделениям подъехал на санях генерал Геладзе. Он молча осмотрел занесенные снегом машины, орудия и подводы. Геладзе покачал головой и, вытащив из сумки блокнот, написал записку, передал ее адъютанту.
— Доставь это полковнику Козакову.
К вечеру на дороге показались тракторы и тягачи. Одновременно на санях были привезены сотни лопат.
До утра гудели моторы — тракторы и тягачи прорубали дорогу в снеговых холмах. Генерал, одетый в тяжелый полушубок и валенки, всю ночь руководил работой. Его зычный голос далеко был слышен среди снежных полей.
Только на седьмой день передовым подразделениям дивизии удалось преодолеть пояс снежных заносов. Но дорогу, пробитую с таким трудом, вновь занесло снегом. Для полков, прибывших в Елец со следующими эшелонами, путь снова был закрыт.
Геладзе приказал головным подразделениям двигаться вперед по заданному маршруту. Одновременно он велел Кобурову выделить стрелковую роту и поручить ей очистить от снега дорогу для двигавшихся со стороны Ельца войск.
— Кто из твоих командиров сможет получше выполнить эту задачу? Тут нужен человек инициативный и с характером,— сказал генерал Кобурову.
— Предлагаю оставить лейтенанта Ухабова, товарищ генерал,— сказал Кобуров.
Генерал удивленно посмотрел на него.
— Того болтуна?
— Он сделает все, что нужно, товарищ генерал. Поднимет на работу население, соберет все тракторы и тягачи, дай только ему власть.
Через полчаса Ухабов стоял перед генералом. Объяснив ему задачу, Геладзе спросил:
— Что скажешь, оратор, сможешь выполнить задачу?
— Выполню, товарищ генерал,— с веселой самоуверенностью ответил Ухабов.— Для нас нет недосягаемых крепостей.
Генерал засмеялся.
— Не хвались, пока не кончился бой.
Полк Кобурова продолжал марш на запад. Рота бойцов во главе с Ухабовым осталась расчищать дорогу для шедших из Ельца подразделений. Роте были переданы тракторы и тягачи, сотни заступов и ломов были погружены на сани. По пути Ухабов поднимал трудоспособное население ближайших сел. Он распорядился, чтобы каждый мобилизованный на трудовой фронт взял с собой еды на несколько дней. Вскоре к полосе заносов подошла руководимая Ухабовым пестрая армия, вооруженная лопатами.
Дивизия Геладзе растянулась среди снегов на сотню километров.
Прошло немало дней, пока соединились пол дивизии.
Когда же наконец дивизия получила приказ двинуться на линию огня, положение на фронте изменилось.
Немецко-фашистские войска перешли в контрнаступление. Немцы снова захватили Харьков, затем заняли Белгород и грозили вновь вторгнуться в глубь страны.
Армия и народ стояли перед новым испытанием.
IV
Дивизия Геладзе вступила в бой с ходу. На второй день боев наступление противника замедлилось, а еще через день было приостановлено. Немецкая армия, теснимая сильным огнем советской самоходной артиллерии и5 гвардейских минометов, атакуемая авиацией, вынуждена была перейти к обороне.
Многим казалось, что теперь начнется безудержное победоносное продвижение на запад, но Верховное Главнокомандование приказало советским войскам остановиться и закрепиться на захваченных рубежах.
Почему, какова цель этой остановки? — недоуменно спрашивали друг друга бойцы и офицеры. И ответ был всегда один — высшее командование лучше знает, что к чему, ему виднее.
Советские армии между Курском и Белгородом продвинулись вперед, вошли в глубокий мешок, с трех сторон которого укрепились войска неприятеля. Началась позиционная война. Днем и ночью грохотали орудия, трещали пулеметы, в воздухе с утра до вечера висели советские самолеты-разведчики, германские «фокке-вульфы». Иногда отдельные подразделения советской пехоты внезапно переходили в наступление, а затем отходили на исходные позиции — шла «разведка боем». Армии готовились к неизбежному решающему сражению. Но когда произойдет это сражение, никто не знал.
Однажды немецкие самолеты сбросили над советским расположением листовки. «Мы узнали вас, сталинградские дикари,— было написано в этих листовках,— здесь вы ответите нам. Прошла зима, которая была вашей союзницей, а весна и лето — наши друзья, вы-то это хорошо знаете. Здесь вас ждет полный разгром».
HP Через несколько дней советские самолеты сбросили противнику ответные листовки. «Вы узнали нас по силе нашего удара. Да, против вас стоят сталинградцы. Вы воодушевляетесь только одним — временем года — и очень раскаетесь в этом. Вспомните басню русского писателя Крылова о глупой стрекозе, которая все лето пела, скакала, а зимой плясала под музыку холодного ветра, упала и замерзла. Но в этом году вы спляшете свой предсмертный танец до наступления новой зимы. Помните судьбу вашей «прославленной» 6-й армии в Сталинграде, судьбу полумиллиона немецких солдат и офицеров в Сталинграде? Поверьте, как бы ни была хороша весна на русских полях, для германского фашизма больше не будет весны. Это жестокая истина, и нежелание считаться с ней приведет немецкий народ к трагическим последствиям. Пусть проснется ваша окаменевшая совесть и ваш затемненный разум, чтобы помочь вам избежать сурового приговора истории».
Корреспондент фронтовой газеты Давыдов хранил в кармане своей гимнастерки экземпляр этой листовки с карандашной припиской на полях: «Эту листовку продиктовал мне генерал Луганской на лесной опушке у села Лучки».
Итак, началась полоса «позиционной войны». На передовой солдаты рыли удобные землянки. Тыловые подразделения, устроившись в селах, вели «мирную» жизнь, прислушиваясь к раскатам орудийного грома. Врачи и медсестры могли спать спокойно,— выдавались дни, когда в санчасть привозили всего двух-трех раненых. Ляшко по пять-шесть раз в день с наслаждением попивал крепко заваренный чай и читал своего любимого Гоголя.
Алла Сергеевна мечтала о новых встречах с Геладзе и жаловалась Люсик, что встреч этих нет. Мария Вовк ждала своего Ухабова, который остался расчищать дороги и до сих пор не вернулся. Люсик писала полные надежды письма домой. Сердце ее верило, что брат жив и вот-вот должен объявиться. Она ждала Аргама каждый день, каждый час.
И Тигран неотступно думал о пропавших. Он попросил у Федосова разрешения поехать в Вовчу. Начальник политотдела доложил генералу просьбу Аршакяна, и генерал разрешил эту поездку.
Взяв с собой Хачикяна, Тигран выехал в Вовчу. Начиналось весеннее таяние снегов. Они ехали на случайных попутных машинах, слезали с одной, садились на другую, шагали пешком с вещевыми мешками на плечах. Два раза они ночевали в знакомых им 1942 году селах.
Миновав городок Шебекино, они вышли на дорогу, ведущую в Вовчу.
Знакомые это были места. Сейчас от тающего на полях снега по обеим сторонам дороги стояли большие и маленькие озерца весенней талой воды — они сверкали, блестели, отражая солнце. Журчала вода, сбегающая в овраги, вдали синела полоса леса на знакомом берегу Северного Донца.
В Вовчу они пришли днем. Шагая по молчаливым улицам, Тигран и Каро жадно всматривались в лица прохожих,— не встретится ли знакомый человек?
Тигран направился к дому Бабенко. Увидит ли он сейчас старика, живы ли Надежда Олесьевна и Митя? Знают ли они что-нибудь об Аргаме и Меликяне?
Ворота были распахнуты. Тигран и Каро вошли во двор. Они поднялись по знакомым Тиграну деревянным ступенькам* постучали в дверь.
— Войдите!
Тигран сразу узнал этот голос.
Улита Дмитриевна стояла растерянная, опустив руки.
— Не узнаете, Улита Дмитриевна? Это я, Аршакян!
— Тигран Иваныч? Неужели это вы, родной? Старуха бросилась на грудь Тиграну, повторяя без
конца:
— Тигран Иваныч, Тигран Иваныч, родной... голубчик...
Каро стоял молча.
— Как обрадуется Дмитро, когда увидит вас, Тигран Иваныч! Всегда он вас вспоминал.
«Значит, жив Митя»,— подумал Аршакян.
— А где Олесь Григорьевич, Улита Дмитриевна?
— Вышел... Сейчас позову. Да вы садитесь, родные мои! Я сейчас разыщу старика. Наверное, пошел в музей — все со своими древностями возится.
Старуха кинулась разыскивать мужа.
Как сильно постарела она за это время, как много морщин прибавилось на ее лице, как согнулась спина!
Тигран оглядел комнату. Все здесь было по-прежнему, сохранилась и библиотека. Он взял с полки знакомую ему книгу о народах России, перелистал, нашел страницы, прочитанные полтора года тому назад. «Гостеприимен украинец, с открытой душой, остроумный, подчас хитрый. Он никогда не примирится с тем,

чтобы оскорбили его достоинство, кто бы ни стал против него. А если поверил тебе и полюбил, значит, знай, что дружба его бескорыстна и вечна. Ничто его так не приводит в гнев, как неверность, и ничто так не подкупает, как искренность и добросердечие...»
Почему-то казалось странным, что после стольких событий книга осталась цела и стоит на той же полке.
Послышались чьи-то поспешные шаги. В дверях показался Олесь Григорьевич. Он мгновение постоял на пороге, всматриваясь в Тиграна, потом, широко раскрыв объятия, пошел к нему.
— Тигран Иваныч?! Спасибо, брат, что вспомнил меня. Спасибо!
В глазах старика блеснули слезы. Обнявшись и расцеловавшись с гостями, старик усадил их за стол.
— Многое мы увидели после того нашего расставания, многое испытали, Тигран Иваныч! Никакой летописец не смог бы описать, а где уж мне, человеку со слабым пером и бедной мыслью! Чего только не было, много страшного мы увидели!
— Спаси нас боже, чтобы больше никогда не вернулась эта чума,— пробормотала Улита Дмитриевна.
— Не будет этого больше, старая, не будет. Сломали ему, гаду, хребет.
Тигран спросил:
— А где же Надежда Олесьевна и Митя, Олесь Григорьевич?
— Митя сейчас придет. А Надя — в Москве. А с Митей нашим беда. Пострадал неразумно, очень пострадал. Но жив, слава богу.
И Олесь Григорьевич рассказал, как в день освобождения Вовчи, когда советская артиллерия вела огонь по отступавшим из города немцам, Митя выбежал из укрытия — захотел первым встретить Красную Армию — и был тяжело ранен. Осколком советского снаряда ему раздробило кость левой руки,— руку пришлось ампутировать.
— Если бы вы знали, из каких переделок вышел наш Митя, и вдруг в последнюю минуту... От осколка своего же снаряда! А? Вот это больно. Надя и отец не знают об этом, мы им не писали.
Улита Дмитриевна, слушая мужа, глубоко вздохнула и вытерла слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101