— А где Вилли? — спросила бабушка.
— Он там, где надо.
— Но как это советские самолеты подгадали налететь именно в час этой чертовой свадьбы? Словно кто-то их вызвал.
— Знали, Улита, час свадьбы.
— А откуда они могли узнать? — поинтересовалась старушка.
Митя затаил дыхание, чтобы услышать слова деда. Но дед молчал.
— Кто же все это им сообщает? — вновь спросила бабушка.
— Это не наше дело, Дмитриевна,— рассердился дед,— и не мешай мне... дай человеку подумать.
После отступления Советской армии Бабенко стал записывать все значительные события, происходившие в городе. Писал он по ночам, а тетрадь прятал в комнате Шварца.
Вилли! Господь послал его в Вовчу, как утешение. Олесь Григорьевич помнил, как Шварц спросил его о Ленине.
Бабенко не отступился от Ильича, тогда перед лицом смерти сказал он о любви и уважении народа к вождю... Вилли обнял его и сказал: «Ти кароши чилавек, Олесь Григорич, ти чесний чилавек...»
С того дня Олесь Бабенко стал решительно различать понятия: «немец» и «фашист». «Этот немец, а вот тот — фашист»,— говорил он.
— Чем же все это кончится, Олесь? Ты объясни мне,— снова спросила бабушка.
Старик положил ручку, поднялся, подошел к Мите, поправил на нем одеяло, затем вернулся и сел возле бабушки.
__ Хочешь знать, старая?
— Я спрашиваю, когда закончится все это?
— Кто знает, может быть, весной. Улита Дмитриевна вздохнула.
— Когда лето, говорят — подождем зимы, а когда наступает зима — ждут весны.
— А как бы ты хотела? Ведь это война, Улита. Олесь Григорьевич задумчиво погладил свои
седые усы.
— Это не обычная война, Дмитриевна... Такой войны еще не было на земле. Видишь, пришла на нас фашистская армия, а среди них есть и такие люди, как Шварц. Весь наш народ воюет против этой дикой армии, а среди нас оказались такие подлые люди, как Опанас Макавейчук и Партев Сархошев. Видишь, воюют друг с другом не только две вооруженные армии: это столкнулись два разных мира... Один говорит — откажись от своего человеческого достоинства, живи моей волей, подчинись мне, стань моим рабом; другой отвечает: твоя воля ненавистна мне, я сломаю твою волю и поведу всех людей к светлому будущему, где не будет ни насилия, ни нужды, ни войны, где все люди станут великой мирной семьей, будут говорить, может быть, на различных языках, но будут любить друг друга чистыми сердцами. И их сердца освободятся от зависти, злобы. И не будет никакого столпотворения, как во время постройки Вавилонской башни. Вот о чем спорят два мира, Дмитриевна. И теперешняя война должна разрешить этот спор, а это не простое дело.
— Пусть сядут и по-человечески поговорят. Зачем же убивать друг друга?
— Это невозможная вещь, Дмитриевна. Разве могли князья Гендриков и Колокольцев подобру уступить свои владения батракам? Нет. Так не бывает. Народ силой вышвырнул Романовых, силой завоевал свободу и землю. А Гитлер то же самое, что и Романовы, но только еще более злой и сильный, понимаешь? Ленин создал в России новый мир. Гитлер хочет разрушить этот новый мир, чтобы на земле вечно существовали рабы и хозяева. Вот комендант устроил сегодня эту свадьбу. Ты понимаешь его намерения? Ох, Дмитриевна, обо всем этом мне надо написать, а ты, старая, не даешь мне работать. Надо писать, понимаешь? Вот я разговариваю с тобой, а перед глазами у меня лица девушек, танцующих с фашистами.
Олесь Григорьевич вернулся к столу, положил потухшую трубку возле тетради, поправил очки на носу и взял ручку.
«Я не могу сказать, была ли свадьба, устроенная сегодня комендантом Шульцем в городе Вовче, смешной или же трагической? Смех и музыка не могли заглушить рыдания девушек и стенанья матерей. Многое видел город Вовча в своей истории, но такая трагикомедия никогда еще здесь не разыгрывалась...» Дверь неслышно раскрылась. Вошел Шварц. Олесь Григорьевич отложил перо, закрыл тетрадь.
— Может быть, хотите покушать, Вилли Августович? — спросила хозяйка.
Шварц улыбнулся.
— Я ни калодний, мамаш.
Он поманил рукой Олеся Григорьевича, приглашая старика к себе в комнату. Бабенко понял, что у Шварца есть какие-то важные новости. Окна в комнате немца были закрыты плотными занавесками. Капитан зажег свечу, стоявшую на столе, запер дверь. Олесь Григорьевич нетерпеливо ждал.
— Ты карашо знаиш сын Макавейчук, Олес Григорич? — спросил Шварц.
— Знаю.
— Кароший парин, кароший комсамоль? Бабенко насторожился. «Ого, тут что-то серьезное»,— подумал он.
— Парень он хороший, настоящий. Два брата его матери, Катерины, погибли за советскую власть. И парень похож на своих дядьев — добровольцем ушел на фронт. Говорят, сейчас каждый день воюет с отцом — чуть друг друга не убивают. Мать льет слезы днем и ночью. Нелегкое дело для матери: отец и сын — кровные враги! Не ждал я, не ждал, что Опанас Макавейчук может предать свой народ.
Шварц стал расспрашивать старика о молодом Макавейчуке. Парню угрожает смерть, стоит ли рисковать, чтобы спасти его? Можно ли доверить ему, можно ли быть уверенным, что он не предаст? Завтра или послезавтра его с согласия отца арестуют.
Старик Бабенко удивленно смотрел в голубые добрые глаза Вилли. Нет, мир не погибнет, если есть такие люди, как Шварц.
— Олес Григорич, вот такое дело,— проговорил Шварц,— ты скажи, что делать для сына Макавейчук?
— Дайте время подумать, Вилли, ничего не могу сказать сейчас. Надо «их» спросить.
«Они» — это были жители лесной лощины Холодный Яр. Маленькая группа лесных партизан передавала через линию фронта разведывательные сведения о немцах, поддерживала местное население.
Старик не смог уснуть до рассвета. Утром в дом Бабенко пришла Галина Чегренова, принесла для капитана Шварца в глиняной миске горячие блинчики. Галина и Олесь Григорьевич вошли в комнату Шварца, затворили дверь. Улиту Дмитриевну они попросили пойти посторожить у двери. Вскоре Галина собралась уходить.
— Куда ты спешишь, посиди, Галина,— сказала Улита Дмитриевна.
— Ох, Дмитриевна, дома никого нет, боюсь за Зину. Приду как-нибудь в другой раз, тогда уж наговоримся.
— Бедные наши девушки,— сказала Улита Дмитриевна,— какая же им выпала горькая судьба!
VI
Комендант Шульц со взводом автоматчиков обходил улицы города. Он входил в дома, расспрашивал, сколько там проживает человек, какова их профессия. Тем, кто казался подозрительным, он приказывал явиться в комендатуру.
Солдаты Шульца стреляли по собакам, по голубям. Трупы убитых собак валялись на мостовой и тротуарах.
Эти обходы коменданта и стрельба на улицах стали обычным явлением.
Снова наступила ночь. Снова онемела Вовча.
Старики Бабенко ждали Шварца. Он опаздывал. Митя силился не заснуть, чтобы слышать разговор деда и бабушки. Но сегодня они молчали. Дед сидел на диване, курил трубку, выпуская клубы дыма из ноздрей. Митя крепился, крепился, но в конце концов заснул.
— Что-то очень запоздал Вилли Августович. Ты бы поспал, Олесь, а я его накормлю ужином.
— Не спится. Я еще посижу немного. А ты поставь ему на стол ужин и иди спать; я на несколько минут выйду, подышу свежим воздухом — голова разболелась.
— И вчера всю ночь не спал. Нельзя так, ты ведь не молодой.
— А ты не кори меня старостью. Как будто бы сама молодайка... иди-ка ложись спать.
Старик вышел на крыльцо. Опираясь на деревянные перильца, он вглядывался в темноту ночи, прислушивался к шороху деревьев, всей грудью вдыхал холодный воздух.
Кто-то три раза постучал в калитку. Это был Шварц. Он отпустил сопровождавшего его солдата и вошел в дом. Шварц отказался от ужина, прошел в свою комнату. Старик Бабенко пошел за ним.
— Куда? — остановила его жена.— Он устал, пусть отдохнет.
Олесь Григорьевич сердито сказал ей: —- Не вмешивайся, старая, нам надо кое о чем поговорить.
Шварц и Бабенко сели за стол. Свеча тускло освещала их лица. Светловолосый Шварц смотрел на старика ясным, прямым взглядом. Бабенко подумал, что мог бы иметь внука такого возраста, как Шварц. Бабенко темным, закопченным пальцем примял махорку в трубке, зажег о свечу кусок газеты и прикурил. Втягивая дым, он ладонью левой руки расправил усы.
— Мне надо сообщить вам три вещи, Вилли. Первое: они согласны освободить Гришу Макавейчука, второе — они хотят, чтобы вы отправили к ним обитателя подвала, и, если сможете, этой же ночью, и третье — они просили передать, что хорошо вас знают и доверяют вам полностью, посылают приветы от вашего имени товарищу «Б»... Кто он такой, я не знаю, но он рекомендовал вас. Вот и все.
Капитана Шварца взволновали эти слова. Он поднялся, принялся шагалъ по комнате.
— Я благотарю, Jujiec Григорич, очин благотарю.
— За что, Вилли?
— Что тебя знаком, что тебя знаю.
Он крепко стиснул руки старика. Потом Шварц приложил руку к своей груди и проговорил:
— Спокойно, здесь спокойно.
«Ты тоже, стало быть, совестью мучаешься, дорогой человек»,— подумал Бабенко.
Шварц сказал, что поручение партизан он исполнит этой же ночью.
Условились, что Олесь Григорьевич будет дожидаться Шварца — сейчас капитан должен срочно уйти и вернется не позже, чем через час. В темном коридоре Шварц взглянул на фосфоресцирующие стрелки часов.
— Час один.
«Нет, есть на свете честные люди, есть», - бормотал про себя старый летописец города Вовчи.
Через час Вилли вернулся. С ним пришел незнакомый Бабенко капитан. Старик внимательно разглядывал незнакомца. Олесь Григорьевич не встречал этого капитана на улицах Вовчи. Капитан был не молод, лет за сорок, со спокойными движениями, с поседевшими висками, с большими и грубыми руками рабочего. Чувствуя, что старик смотрит на него вопросительно, незнакомец улыбнулся ему, но ничего не сказал. Затем он о чем-то спросил у Шварца по-немецки. Он разговаривал с Вилли, как старший брат с младшим.
Вдруг скрипнула дверь, и в комнату вошел лейтенант немецкой армии. Улыбаясь, он протянул руку Бабенко. Старик оторопело смотрел на него: какие знакомые глаза и улыбка!
Лейтенант спросил по-русски:
— Не узнаете, Олесь Григорьевич? Старик растерянно, едва слышно прошептал:
— Аргам? Неужели это ты?
— Я, Олесь Григорьевич. Идет мне форма немецкого лейтенанта?
Вилли познакомил Аргама с капитаном.
Они быстро о чем-то заговорили по-немецки. Аргам то и дело поглядывал на Олеся Григорьевича и ласково улыбался. Взгляд его словно хотел сказать: «Видишь, выздоровел. Узнаешь потом, какие мы дела совершаем».
Раздался негромкий стук в калитку. Вилли, Аргам и капитан поднялись.
— Ну, до свидания, дорогой Олесь Григорьевич,— сказал Аргам.— Не прощайте, а до свидания, привет Улите Дмитриевне и Галине Чегреновой. Берегите Митю и Колю, Олесь Григорьевич, и Зину берегите.
Олесь Григорьевич крепко обнял Аргама, они поцеловались.
— И ты береги себя, дорогой.
Митя, стоя в трусах у дверной щели, затаив дыхание, смотрел и слушал этот разговор. Когда ночные посетители собрались уходить, он отошел от двери, юркнул в постель. Высунувшись из-под одеяла, он увидел, как вышли из дома Шварц и Аргам в форме фашистского лейтенанта. Спустя несколько мгновений вслед за ними вышли незнакомый капитан и дед. Шагали они осторожно, чтобы Митя и бабушка не проснулись. Даже на скрипучих ступеньках крыльца не было слышно их шагов. Наспех надев рубашку и штаны, Митя выбежал во двор. Он не надел ботинок, чтобы не шуметь. Прижимаясь к стене дома, он дошел до ворот. На улице, возле ворот, стояла пролетка. В нее сели Аргам и незнакомый капитан, и пролетка быстро покатила, скрылась в темноте.
Митя подумал: «Поехали к партизанам... Этот капитан, видимо, тоже партизан, переодевшийся в фашистскую форму».
Он стоял, плотно прижавшись к стене дома и, затаив дыхание, следил за происходящим. Дед запер ворота, огляделся по сторонам; затем он и Шварц молча пошли к крыльцу.
Дед и капитан вошли в дом. Митя поднялся вслед за ними на крыльцо, стал ждать. Заметят ли они, что его постель пуста? Может быть, не заметят. Капитан пройдет к себе, дед ляжет спать, и тогда Митя осторожно проберется в комнату. Но вдруг наружная дверь раскрылась, и на крыльцо вышел Шварц. Вслед за ним показался дед. Они оба с крыльца внимательно оглядывали двор. Если бы дед сделал шаг в сторону, он бы коснулся прижавшегося к стене Мити.
Митя боялся дышать, чтобы его не услышали. Тихонько проскользнув за спиной деда, он протиснулся в дверь. Дверь скрипнула. Митя стремглав вбежал в дом. Едва он успел лечь в постель, как в комнату вошли капитан и дедушка.
Митя понимал, что его видели, что он пойман, но притаился под одеялом. Дед потряс его за плечо. Митя не издал ни одного звука. Дед потряс его сильней, и тогда Митя откинул одеяло. Шварц сделал рукой знак, чтобы Митя шел за ним, и они вместе с дедом прошли в комнату немца. Митя, как осужденный, стоял перед капитаном и дедушкой. Долго капитан и дедушка молчали. Митя молча стоял перед ними.
— Эх, Митро, Митро,— наконец сказал дед. Плохо ведешь себя, Митро. И когда-нибудь погубишь ты нас всех.
Дед замолчал. Капитан Шварц посмотрел Мите в глаза.
— Куда пошель, Митья, правду говори?
— Вышел во двор.
— Зачем во двор?
— В уборную.
— Митья, скажи правду, неправда не скажи. Шварц махнул рукой в сторону табурета, велел
Мите сесть.
— Митья, я тибе что скажи?
С трудом подыскивая русские слова, Шварц, нахмурив лоб, сказал, что если Митя хоть кому нибудь скажет о том, что он видел в эту ночь, то он, Шварц, убьет и его, и дедушку, и бабушку, а дом их подожжет.
— Понимай, Митья? Мальчик виновато улыбнулся.
— Понимай? — настойчиво повторил Шварц.
— Понял,— повесив голову, прошептал Митя,— но вы не сделаете этого, вы не фашист.
Капитан и дед переглянулись.
— Если я нет фашист, тогда кто я? — спросил Вилли.— А это что, а это?
И он указал на свастику на своей фуражке, на свою форму гитлеровского офицера, на свой железный крест.
— Ну и что? — пробормотал Митя.
— Тогда я кто?
— Вы, как Тельман,— ответил Митя,— вы не фашист, я знаю.
Шварц подошел к Мите и крепко обнял, поцеловал его в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101