Федосов, заметив Аршакяна, что-то сказал генералу.
Аршакян вытянулся для приветствия. Генерал пожал ему руку, пристально посмотрел ему в глаза. Это был рыжий немолодой человек с грубыми, крупными чертами лица.
— Говорят, вы не любите генералов, верно ли? — спросил он.
Эти шутливые слова смутили Аршакяна. Тигран попытался ответить шуткой:
— Обычно генералы должны давать нам, своим подчиненным, оценку, а не наоборот.
— Согласно субординации — так. Но люди видят, кто чего стоит. Никакое звание не спасет от критики народа. Ладно, еще поговорим. А к генералам будьте все же снисходительней. Я вот генерал, который любит политработников.
— Постараюсь оправдать доверие,— совсем уж смущенно ответил Аршакян.
Прежде чем отправиться в полк Дементьева, Тигран зашел на полевую почту. К нему с радостным возгласом подбежала Седа Цатурян. Его ждали два письма. Глядя на знакомый почерк, Тигран разволновался. Это были первые письма из Еревана.
Усевшись на скамейку, он прочел письма матери и Люсик. И вновь оставшийся вдали мир ожил, расстояние исчезло, радость и надежда захватили его.
Потом он шел полем со связным полка и на ходу все перечитывал дорогие строки. Каждое слово при перечитывании звучало по-новому. Мать писала, что в Ереване все спрашивают о Тигране, что сынок его, маленький Ованес, вырос и уже улыбается, что мать назначили начальником управления детдомами; писала, кто из товарищей пошел в армию. Каждая мелочь в этих письмах казалась необычайно важной. В конце письма мать шутливо писала: «Все мужчины воюют, во многих семьях дома остались одни женщины и дети. А положение нашей семьи гораздо лучше — ведь в нашем доме есть мужчина, наш защитник и кормилец Ованес Тигранович...»
— Письма получили, товарищ старший политрук? — спросил связной.— Сколько же дней они шли?
— Четырнадцать.
— Долгонько!
— Мы все отходим в глубь страны, и это не приближает нас, а отдаляет от родных, потому и письма запаздывают. А вы получаете письма?
— Нету. При отступлении подошел к самому дому. Да сразу, в одну ночь, дом остался далеко, попал в черный край. Теперь до него не дойти.
— Это какие же места?
— Позавчера еще думал — попрошусь у командира на денек на побывку, а сейчас в нашей Вовче немец. Отсюда восемнадцать километров, а от полка семь. И близко, и не достанешь.
Аршакян спрятал письма.
— Ничего, возьмем обратно вашу Вовчу.
А перед ними широко расстилалась украинская земля — поля, перелески, рощи. Простоволосые ивы гнули головы к речной воде, на богатых полях стояли скирды необмолоченной пшеницы. Вот у лесной опушки стали видны распряженные кони, подводы, бойцы, рывшие блиндажи. Несколько командиров курили, сидя на пнях. Один из них побежал к Тиграну.
— Товарищ старший политрук, здравствуйте, как поживаете?
Перед обрадованным, пораженным Тиграном стоял Минас Меликян. Судя по рассказам Сархошева, Мели-кяна давно уже не было в живых.
Они обнялись.
— Ты, говорят, бедовый старик, в Харькове подвиги совершал? — пошутил Тигран.
— Кто это вам говорил?
— Сархошев.
— Вай, сукин сын! Наврал, чтоб и самому показаться героем. Клянусь душой, Тигран-джан, мы оттуда еле головы унесли. Я пришел в тот же день, еще затемно добрался до полка.
— Ас кем это ты пьянствовал в Харькове? Минас смутился.
— Есть там у меня знакомая семья армянская. Он не смотрел в лицо Аршакяну. Встретившись с Минасом, Сархошев сразу же
признался ему, что рассказал Аршакяну фантастическую историю о Харькове и умолил Меликяна подтвердить, что тот будто бы зашел к своим знакомым и выпивал с ними. Добродушный Минас страшно рассердился, стал ругаться, но в конце концов согласился принять на себя вину, чтобы не подводить товарища.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Первая военная зима на Украине была сурова и началась рано — в ноябре. Снег засыпал дороги, забил лощины, согнул своей тяжестью ветви деревьев в лесах. Ледяной ветер выл в степях, гнал тучи сухого, злого снега, заваливал сугробами входы в землянки. Бойцы надели полушубки и шапки-ушанки, натянули рукавицы, обулись в валенки. Но режущий, безжалостный ветер обжигал, пронизывал, вызывал слезы на глазах. Дыхание инеем оседало на воротниках.
Из штаба полка возвращался в батальон боец Алди-бек Мусраилов, насвистывая узбекскую песенку. Снег слепил ему глаза, но Алдибек все шел да шел вперед, поднимался на холмы, спускался в лощины. Буран замел следы людей, машин, лошадей, танков, но боец шел уверенно, не боясь заблудиться.
Песня, которую он насвистывал, была ни мрачной, ни веселой. Алдибек Мусраилов получил письмо от Хаджидже. Лукавая девушка впервые ясно написала, что любит Алдибека и будет ждать его. В конце письма она написала по-русски «Крепко целую» и подписалась «Твоя Хаджидже».
Ни солдатских сто граммов, ни даже сто пятьдесят граммов не могли сильнее согреть и опьянить его в этот холодный день. Хаджидже прислала письмо... Написал молодому солдату и ее отец. Знаменитый председатель колхоза, человек строптивый, писал Алдибеку: «Герой Алдибек, большой салам тебе от нашего колхоза. Каждый день, просыпаясь утром и ложась спать вечером, все колхозники тебя вспоминают и желают руке твоей — силы, сердцу твоему — отваги, мысли твоей — ясности. А наш уговор, сын Мусраила, Алдибек, нерушим. Придешь и возьмешь к себе в дом мою Хаджидже. Еще раз большой привет от всех и снова говорю — наш уговор останется в силе, возвращайся героем, живым и здоровым к своей Хаджидже...»
Весь взвод собрался в землянке, когда Алдибек с чистосердечной простотой показал товарищам письмо Хаджидже.
В поле выла метель. Мороз вползал в пазы между бревнами. Ветер то и дело с воем врывался в жестяную трубу печурки, и землянка наполнялась дымом.
Несмотря на дневной час, в землянке горела самодельная коптилка. При свете неровного желтого пламени, выползающего из гильзы мелкокалиберного снаряда, едва можно было различить лица бойцов.
Вдруг плащ-палатка, завешивающая дверь, раздвинулась, и в землянку ввалился огромный запорошенный снегом человек.
— Ось и я, с медсанбата! — сказал Бурденко. Он обнял Ираклия, ударился головой о низенький
потолок землянки, хлопнул по плечу Арсена.
— Соскучился за тобою, черт вусатый! Ого, вусы твои ще бильше выросли!
Товарищи стали расспрашивать его.
— Целиком и полностью здоров, уместно и своевременно, як пишут в резолюциях,— говорил Бурденко.— Там в санбате есть врач, такий длинный хохол, который говорит по слову в неделю. Мертвых может оживлюваты, сатана цей Ляшко. Вин там головным хирургом. Усим я советую, коли доведется, проситесь до него, гарно порежет, велыкий мастер.
Вновь открылась дверь землянки. Вошли комиссар полка Микаберидзе и политрук роты. Бойцы встали. Комиссар предложил всем сесть и сам уселся у коптилки.
— Пришли к вам немного погреться.
Началась обычная фронтовая беседа: что пишут из дома, почему опаздывает почта, какие каверзы готовит враг, скоро ли советские войска перейдут в контрнаступление. Потом комиссар предложил политруку прочесть последнюю сводку Совинформбюро. Политрук вытащил из планшета свежий номер дивизионной газеты.
«В течение вчерашнего дня наши войска вели бои на всех фронтах. Особенно ожесточенные бои имели место на Крымском, Можайском и Калининском участках фронта... Вчера над Москвой было сбито одиннадцать немецких самолетов».
Гамидов спросил:
— А сколько же самолетов пролетело над Москвой, если сбито одиннадцать?
— Выходит, много пролетело,— ответил комиссар.— На нашу Москву падают бомбы, а мы у печек по землянкам греемся, читаем сводки о том, как другие воюют. Так что ж нам, в самом деле, так и сидеть? Позволять фашистам согреваться в наших селах и хуторах у себя под носом?
— Товарищ комиссар, накажете — зробим що треба,— сказал Бурденко.
— Вот мы и решили с командиром полка послать разведку в окрестности Вовчи. Нужны добровольцы. Что скажете, товарищи?
— Я пойду,— сказал Бурденко.
— И я,— сказал Гамидов.
— Я,— проговорил Мусраилов.
— Я,— басом гаркнул Арсен Тоноян. Комиссар смотрел на каждого говорившего.
— Я,— отозвался Вардуни. Откликнулись и остальные бойцы.
— Выходит,— проговорил комиссар,— всем взводом. Что ж, такая разведка, наверное, выяснит многое.
Ветер выл, кружил над землянками облака снега, громоздил сугробы.
Группа бойцов была отправлена в разведку в сторону города Вовчи. В эту группу был включен житель Вовчи боец комендантского взвода Ивчук. По возвращении разведчики рассказали, что немецкие войска, видимо, решили зимовать на западном берегу Северного Донца. Плацдармы противника на левом берегу Донца очень малочисленны. В предместьях самой Вовчи размещено не больше пехотного батальона.
Охрана города слаба — всего одна минометная батарея, одна артиллерийская батарея да несколько пулеметов. Фашисты объявили населению, что советская армия окончательно разбита, и, по-видимому, сами немцы убеждены, что со стороны русских не последует ни наступления, ни контратак.
Трое бойцов из разведывательной группы несколько часов подряд пробыли в доме Ивчуков и принесли важные сведения о расположении немецкого батальона и комендантской роты и об огневых средствах противника. Сестра Ивчука, комсомолка Шура Ивчук, обещала в ближайшие дни собрать подробные сведения и передать свое письменное донесение разведчикам.
В один из темных, безлунных вечеров Ивчук, Хачи-кян и Ираклий Микаберидзе вновь отправились в Вовчу. В полночь разведчики вернулись, принеся с собой подробнейшее донесение сестры Ивчука на двенадцати тетрадочных страничках. Командир полка, читая донесение, повторял негромко свои любимые слова:
— Хорошо, прекрасно. Разведчики смущенно улыбались.
— Прекрасная девушка, умница,— сказал Ираклий Микаберидзе.
— Какая девушка?
— Шура Ивчук, записавшая эти сведения.
— А, Шура Ивчук. Я и говорю — прекрасно, толково записано, хороший разведчик из нее получился бы.
— Головой ручаюсь, товарищ майор,— вдруг громко сказал боец Ивчук.
— В чем?
— В том, что каждое слово тут правильно, сестра наврать не может.
— Так не подведет ваша сестра?
— Никак нет, товарищ майор.
— А Ираклий, тот уже влюбился, свадьбу собрался справлять.
Ираклий покраснел. Разведчики смеялись. Ивчуку было приятно, что его сестра Шура стала известна полку.
— Спасибо вашей сестре, Ивчук, — серьезно сказал Дементьев и повернулся к комиссару полка: — Давай-то соберем командиров батальонов и рот. Есть о чем подумать.
...Дементьев, склонившись над топографической картой, делал отметки, командиры подразделений, стоя у стола, следили за движением руки майора, отыскивали и помечали на своих картах нужные точки. Дементьев поручил Кобурову составить план наступления и вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону генералу, согласовать с ним вопрос о предстоящей операции. Через несколько минут он вернулся, лицо его было расстроено.
— Генерал вызывает. Надо ехать. Но план наступления, Кобуров, составьте безотлагательно. Надо, чтобы каждый взвод знал свою задачу, исходные рубежи. Где старший политрук Аршакян? Грустит в политотделе без вас, старший батальонный комиссар Федосов.— Он усмехнулся: — Какие длинные звания у политработников: старший батальонный комиссар!
Дементьев и Тигран выехали на санях в штаб дивизии.
— Нехорошо, что наступление откладывается,— проговорил как бы про себя майор, натягивая на колени полу своего огромного тулупа.— Погодка русская, дело бы как по маслу пошло.
Снег поскрипывал под полозьями и копытами сытых, сильных лошадей. Тиграну казалось, что сани несутся по безбрежному белому морю. Море огромное, холодное — ни начала в нем, ни конца...
— Уцелеем, многое останется в памяти,— сказал майор, привалившись плечом к плечу Аршакяна,— вы раньше знали о существовании города Вовчи?
— Не знал.
— И я не знал, город Вовча, на реке Вовчьи Воды, возле Северного Донца — ей-богу, не знал. Большая у нас страна. Говорят, король Черногории знал коров и телят всех своих подданных... Не знали мы о существовании Вовчи, а сейчас Вовча день и ночь стучит в голове. И живет там, оказывается, девушка Шура Ивчук. Если полку удастся освободить город, большая доля заслуги принадлежит этой девушке.
А полозья все поскрипывали, сани покачивались. Снег из-под копыт бил в лицо, казалось, что лошади озоруют, делают это нарочно. Сани кренились — вот-вот перевернутся. Тигран подумал, что это под тяжестью майора так скрипят полозья.
— «О чем задумался, детина, седок участливо спросил»? — шутливо проговорил Дементьев.
— О чем задумал&я? — переспросил Аршакян.— Трудно сказать. О многом. Думаю, например, о своем сыне, которому сейчас уже шесть месяцев, пытаюсь представить его лицо и не могу. Майор неожиданно проговорил:
— Очень любишь жену?
Вопрос действительно был неожиданным.
— Ну, говори, не таись.
— Могу сказать: да,— ответил Тигран.— Какая же без любви семья?
— Я тоже люблю жену,— сказал Дементьев после долгого молчания,— очень люблю. Но мучает меня совесть. Мало я ей дал счастья. Всегда занят, всегда дела. Не спала по ночам, пока не вернусь, ждала до рассвета. А я на нее за это сердился. Теперь стыдно вспомнить. Будет время, дам тебе прочесть ее письмо. Теперь она далеко, и я понял — вот оно, мое счастье, впервые это почувствовал по-настоящему. Никогда не говори своей жене грубого слова, слышишь, товарищ старший политрук? Очень тяжело вспоминать ее обиду, раскаиваешься, да поздно.
Резко меняя разговор, он произнес:
— Кажется, подъезжаем. Интересно, что же прикажет генерал. Помнишь Галунова?
В штабе дивизии они узнали, почему было отложено наступление полка Дементьева. Немецкие войска развертывали активные действия против соседней воинской части, и по распоряжению командарма артполк дивизии Яснополянского был временно придан соседу. А без артиллерии нельзя было и думать о наступлении.
Тиграну было приказано незамедлительно отправиться в артиллерийский полк, полку этой ночью предстояло драться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101