— А хиба у меня сердце не болит? — снова заговорил Бурденко.— Эй, колхозник, многого же ты не разумиешь!
После длительного марша было приказано стать на отдых в лесном овраге. Разрешили перекур, но курить можно было только в рукав. Те, у кого имелась махорка, начали крутить цигарки.
— А у мене махорки немае,— грустно сказал Бурденко.
Тоноян достал из вещевого мешка большой кисет с махоркой.
— Бурденко...
— Что?
— Давай кисет, насыплю махорки.
— Ты это вправду?
— Развязывай кисет. Бурденко с наслаждением закурил.
— Ну и мужик,— восхищенно сказал он. После недолгой передышки батальон снова двинулся на восток.
IX
Пять дней полки дивизии, имея незначительные стычки с врагом, отходили, оставляя окопы, артиллерийские огневые позиции. Полки отступали под понурыми взглядами деревенских стариков, женщин и детей. Противник захватил Киев, Полтаву. Немецкие армии стояли у стен Ленинграда, немецкая авиация бомбила Москву, немецкие дивизии дошли до берегов Черного моря.
Боец видит лишь свой батальон, свой полк, и, когда ему рассказывают, что на других участках фронта советские войска переходят в контрнаступление, на душе у него становится легче. Но вскоре и эти хорошие вести перестают радовать,— боец спрашивает себя: «А мы, неужто наша часть самая слабая и беспомощная?»
Хотя командиры и говорили, что отступление вызвано стратегической необходимостью, но в их словах таилась та же боль, что и в горьких вопросах солдат: «До каких пор будем отступать?»
Негреющее солнце по вечерам опускалось в ту сторону, откуда шел враг. Короткие дни казались нескончаемо длинными, а ночи в сырых лесах и полях длились бесконечно. И каждую ночь люди мечтали о рассвете: он нес надежду. Солдаты шли промокшие, окоченевшие, беспощаден был холодный осенний ветер, и вместе с воем ветра в ушах стоял неизменный вопрос: «До каких пор отступать?»
Тот, кому не довелось увидеть отступление первого года войны, вряд ли способен в полной мере представить себе невыносимую душевную боль, охватившую солдат, ту ненависть к врагу, что жила в их сердцах.
...Наконец пришел приказ остановиться. Ночью на командный пункт полка Дементьева пришли генерал Галунов и начальник политотдела Федосов. Генерал обошел линию обороны, огневые точки, позиции батарей и остался доволен. «Я надеюсь на тебя, крепко надеюсь»,— сказал, прощаясь, генерал и с добродушной фамильярностью старшего по званию похлопал по плечу Дементьева.
Со старшим политруком Аршакяном Федосов обошел батальоны, разговаривал с политработниками, командирами и бойцами.
— Это вы высказывали недовольство приказом об отступлении? — спросил он Тонояна.
— Я, товарищ начальник политотдела.
— Чем вы занимались до войны?
— Был бригадиром колхоза.
— Я тоже крестьянин. Критиковали своего председателя колхоза?
— Случалось, товарищ начальник политотдела.
— Ясно — привык спорить, критиковать. Бывают такие люди. А здесь, товарищ боец, все по-другому, в армии не разрешается спорить. Придется вам изменить свой характер. Партия назначила меня говорить с вами от своего имени. Вы мне верите?
— Конечно, верю, товарищ начальник политотдела.
— Ну, так вот. Партия знает, что мы отступаем, она все это видит и знает. А теперь вот у этой речки Коломак мы будем вести бой с врагом. И партия, высшее командование приказали — не отступать ни на шаг. Вы не хотели отходить, хотели сражаться — сражайтесь! Но помните — солдат приказов командования не критикует: приказано отступать, надо отступать, приказано наступать — смело в бой! Измените свой характер, товарищ колхозник. Понятно?
Начальник политотдела ушел. Солдаты стали шутить.
— Яваш-яваш научишься, товарищ Тоноян! — сказал Гамидов.
— В каждом доме один управляет,— добавил Мусраилов,— хозяин знает, что делает.
Бурденко похлопал по спине Тонояна.
— А ну, колгосп, давай копать. Прошла ночь, утренний туман рассеялся.
Всю ночь Тоноян исступленно, не выпуская из рук лопаты, рыл окопы. Он не отвечал на шутки товарищей.
Дементьев разглядывал в бинокль бугристую, изрытую овражками и ямами местность, расстилавшуюся перед ним. Движения врага не замечалось.
В оврагах сверкала побелевшая от инея увядшая трава. Кое-где еще зеленел кустарник.
Дементьев и начальник штаба, всегда недовольный капитан Кобуров, на этот раз остались довольны. Окопы были вырыты в полный профиль и умело замаскированы,— их прикрыли травой и ветками кустарника.
День стоял облачный, но дождя не было, уныло подвывал холодный северный ветер. Нет ничего тревожнее, чем ожидание врага, нет напряженнее тех минут, когда враг молчит и не знаешь, что он замышляет, а вокруг все полно обманной тишины.
К Дементьеву на наблюдательный пункт пришли Аршакян и Микаберидзе. Комиссар был побрит, сапоги его блестели.
— Вот это молодчина,— глядя на него, сказал командир полка и добавил: — А мы с вами, товарищ Аршакян, видите, не бриты, на ежей похожи.— Глядя в бинокль, он продолжал: — Четыре месяца как воюем, пора бы научиться.
— Это другие воевали четыре месяца, а мы только начинаем,— поправил комиссар.
Майор опустил бинокль.
— Эти другие и были мы. Их опыт — наш опыт,— он покачал головой, медленно произнес: — Какая-то нехорошая тишина, не нравится она мне.
Внезапно воздух дрогнул, завыл, загрохотали снарядные разрывы. Немые поля вдруг заговорили тысячами грозных голосов.
— Ну вот и начал немец,— сказал Дементьев.— По тылам бьет, примерно по резервным позициям. Вот какие дела, комиссар.
Тигран хотел выглянуть из окопа, но Дементьев положил ему руку на плечо.
— Не надо. Все равно пока ничего не увидите. Зазуммерил телефон. Связист, протягивая командиру трубку, сказал, что звонит «пятисотый».
Командир полка взял трубку.
— Слушаю, товарищ «пятисотый». Это был Галунов.
— Огонь ведет по резервным позициям,— доложил майор,— да, ждем. Встретим, как надо. Соседа? Да, не забудем, как и он нас...
Вскоре из-за леса показались вражеские самолеты. Они шли низко, прошли над обороной полка. Через минуту за линией обороны раздался грохот бомбовых разрывов. Окоп дрогнул, посыпалась земля, воздух стал плотным, стеснил дыхание.
— Галунова побеспокоили,— сказал майор Дементьев,— бомбит немец штаб дивизии.
Майор позвонил командирам батальонов, приказал не открывать огня, пока не обнаружит себя живая сила противника. С нарастающим воем приближался снаряд, разорвался в нескольких метрах от командирского окопа. Окоп затянуло желтоватым дымом, закидало комьями земли, застучали десятки осколков. И тотчас послышался второй разрыв... третий... Ходы сообщения заволокло густым дымом, горький, удушливый запах взрывных газов проникал в горло. Земля, поднятая взрывом, засыпала людей в окопе.
Тигран почувствовал, что кто-то стряхивает с него землю. Знакомый голос спросил:
— Не помните меня? Я привел вас из штаба к майору.
— Помню, Савин,— сказал Аршакян,— помню.
— Хачикян тоже здесь, вот он.
Нахмурив брови, сжимая в руках автомат, Хачикян смотрел в сторону противника.
Опершись на плечо санитарки, по узкой траншее, спотыкаясь, пробирался раненый красноармеец. Лицо у него было бледное, губы дрожали.
— Аник! — вскрикнул Хачикян.
— Поддержи раненого, помоги мне уложить его.
— Опять самолеты,— сказал майор и стал считать: — один, два... пять, семь... «юнкерсы».
Самолеты шли низко, покачивали крыльями, и на крыльях ясно видны были черные кресты.
Бомбы стали падать в расположении обороны полка.
Когда умолкли взрывы, Дементьев встал во весь рост и, поглядев в бинокль, крикнул:
— Что такое? Бойцы из первого батальона бегут сюда. Неужели драпают?
— Разрешите мне остановить их,— сказал Аршакян.
— Пока обойдется без вас,— ответил Дементьев и окликнул Савина и Хачикяна.
— А ну, орлы, заверните этих героев назад, а не послушаются, набейте морды. В случае чего оставайтесь в окопах батальрнги Ну, выполняйте, марш!
Аник тревожно смотрела им вслед. Они бежали навстречу беглецам, то исчезали в ямах, то вновь появлялись. Вдруг Каро упал. Аник пронзительно крикнула.
Майор поднес бинокль к глазам. Сердце Тиграна сжалось. Через мгновение Каро поднялся, побежал, догоняя Савина. Майор оглянулся на санитарку.
— Послушайте, барышня, что вы дрожите, как цыпленок, ведите себя по-военному, я вас в санбат отправлю нервы лечить.
— Виновата, товарищ майор,— пролепетала Аник. Дементьев и Аршакян не знали того, что произошло
с девушкой.
На мгновение желтый дым от разорвавшегося снаряда закрыл беглецов. Но Савин и Хачикян настигли убегавших.
Каро, задыхаясь, закричал:
— Стой!
Но бегущий первым боец не слышал его, а может быть, не хотел слышать.
— Стой! — заорал Савин и поднял автомат.
Боец остановился. Каро от неожиданности растерялся, увидев перед собой Бено Шарояна. Он поднял руки над головой, словно сдавался в плен. В глазах у Каро потемнело. Он злобно, с размаху ударил Шарояна прикладом. Шароян упал.
Остальные беглецы стояли, опустив головы. Каро похолодел: Аргам?
— Назад, на позиции! — закричал Савин.
— Назад, в окопы! — повторил Каро и удивился своему пронзительному, исступленному голосу.
Беглецы, пригибаясь, побежали к позициям батальона. Савин и Хачикян, держа на весу автоматы, не отставали от них.
А в дымном воздухе стоял свист железа, грохот разрывов.
X
Все эти дни Аргам находился в состоянии глубокой подавленности. Он уже не мечтал о подвигах, не совершал мысленно рейдов по вражеским тылам, не брал в плен фашистских генералов, не получал орденов и не видел своего портрета на страницах московских газет. Он даже о Седе перестал думать.
Непривычный к тяжелой работе, он после казавшегося ему бесцельным рытья окопов чувствовал себя совершенно разбитым. Руки у него опухли, покрылись волдырями, до крови натерты ноги. Каждое утро ему казалось, что он и шагу не сможет ступить своими окровавленными ногами. По ночам он страдал от холода, сырая шинель не согревала, спина и плечи мучительно болели, будто его били железными прутьями.
После первых бомбежек Аргам совсем пал духом. Он не замечал, что его подавленность постепенно превращается в безысходное отчаяние. Когда немцы начали артиллерийский обстрел обороны полка, Аргам думал, что полк обречен, что никому уже не спастись. Началась бомбежка с воздуха. Окопы дрогнули. Словно чей-то железный кулак ударил Аргама по голове и по груди, с силой швырнул его о стенку окопа.
Он увидел, что несколько человек выскочили из окопа и побежали. Сам не сознавая того, что делает, он побежал следом за ними. Ему казалось, что весь батальон покинул окопы. Голова его гудела, кружилась. Он пришел в себя в тот момент, когда Савин навел на него автомат.
...Вместе с Аргамом, Шарояном и другими беглецами прыгнули в окоп также Савин и Хачикян. В это время вражеские самолеты вновь пикировали на позиции полка. Бомбы на этот раз рвались вдалеке от окопов, над головами солдат с воем и лязгом проносились осколки. Аргам и Каро прижались друг к другу, из взгляды встретились.
— Не ожидал, что ты побежишь за тем хулиганом,— сказал Каро.
Аргам молчад, опустил голову.
— Где твоя винтовка? — спросил Каро и, встав во весь рост, пошел по окопу. Он сделал несколько шагов и столкнулся с Бено, посмотрел ему прямо в глаза. Шароян был бледен, лицо его дергалось, он стал даже меньше ростом.
Кто-то громко крикнул:
— Идут, идут, смотрите...
Вдалеке сомкнутым строем шли немцы, можно было различить их серо-зеленые шинели. Они шли, держа автоматы у живота. Издали доносился звук духового оркестра. Что это? Неужели так по-парадному они воюют? Вытащив из ниши ручной пулемет, Каро хотел поспешно вернуться к Аргаму и Савину, но кто-то схватил его за руку. Это был Тоноян.
— Прихвати винтовку Аргама, чего это он ее оставил тут? — сказал Тоноян.
Видимо, Тоноян не заметил бегства Аргама.
— Идут, идут! — возбужденно крикнул Савин. Аргам, как зачарованный, смотрел на мерно движущиеся немецкие цепи.
— На, бери! — крикнул Каро и протянул ему винтовку.— Смотри, фашисты! Вот по ту сторону дальнего кустарника. Вошли в лощину, вот выходят!
Теперь враг был ясно виден.
— Как это они без танков?
— Тем лучше. Савин сказал:
— Наверное, это и есть психическая атака; думают, испугаемся.
Савин проговорил эти слова спокойно, но губы его дрожали.
Тщедушный солдат в непомерно большой, спускающейся ниже ушей каске бежал ходом сообщения и кричал:
— Не стрелять! Ни одного выстрела до сигнала командира батальона! Сигнал — две короткие очереди из тяжелого пулемета. Ни одного выстрела до сигнала!
Это был Ираклий Микаберидзе.
— Не стрелять! Ни одного выстрела до сигнала! Солдаты ждали, затаив дыхание. Напряжение
нарастало с каждой секундой, становилось невыносимым.
Вот наконец бойцы увидели до этой поры безликого врага. Теперь фигуры немецких солдат не казались призрачными. Сейчас уже можно было различить их лица. Немцы двигались одинаковым, механическим шагом, шли, связанные друг с другом невидимыми нитями.
— Подлюги, нас, значит, ни во что не ставят... Аргам увидел, как задергалась щека Каро. «Значит,
и он?» — подумал Аргам, и эта мысль почему-то немного утешила его.
Раздался выстрел, за ним второй, видно было, как немецкий солдат споткнулся, упал. Но ряды немцев продолжали свое мерное движение. Из окопов ясно был виден идущий впереди офицер, он, очевидно, намеренно, показывая свое спокойствие, курил трубку.
— Так вот они какие,— прошептал Савин. Раздался вновь одиночный выстрел, и офицер
с трубкой упал.
Немцы уже дошли до передних, ложных позиций. Зачастил станковый пулемет, замолк, потом снова дал очередь.
Это был сигнал. Одновременно открыли огонь пулеметы, полуавтоматические ружья и автоматы. Дым повис над окопами желтоватой полупрозрачной пеленой.
Ряды наступавших смешались. Но вот немцы, крича, побежали вперед. Их встретил дружный огонь, который становился все плотней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101