Дай хоть глоток шнапса». Другой ответил: «Шнапс весь вылакали. Придем в Харьков, отогреешься в постели русской Маруськи».
— Неужели удалось так ясно все услышать? — спросил комиссар Микаберидзе.
— Мы подошли к ним почти вплотную,— ответил лейтенант,— я тоже слышал, только не понимал слов.
— А за ними не двигалось другого подразделения? — спросил Юрченко.
— Я подумал об этом,— ответил лейтенант,— мы прошли для проверки с километр на запад. Никого не было.
— Ну, капитан,— сказал Аршакян,— по-моему, ясно, что делать. Надо ударить по ним с фронта и с тыла.
Юрченко заколебался. Если вокруг находятся вражеские воинские части, можно выдать себя и погибнуть. Но комиссар Микаберидзе решительно поддержал Аршакяна. Если батальон находится в окружении — выхода нет, атаки все равно не миновать. Надо хоть использовать фактор внезапности. Кроме того, в бою будут разведаны силы противника. Надо атаковать...
Юрченко долго молчал, потом сказал:
— Решение принято — атакуем немцев.
Он приказал первой роте ускоренным маршем двинуться вперед и перекрыть дорогу немецкому подразделению. Аршакян отправился вместе с ударной группой. В ней находился и Аргам.
Через полчаса группа уже шла по шоссе, навстречу врагу. Часть бойцов залегла прямо на дороге, изрытой бомбовыми воронками, остальные заняли позиции по обочинам дороги.
Сигнал к бою должен был дать командир роты длинной пулеметной очередью. Проходили минуты, но враг не появлялся.
Ушедшие в направлении врага разведчики вскоре вернулись и сообщили, что немцы остановились передохнуть возле скирдов пшеницы у обочины дороги и только сейчас поднимаются, строятся для дальнейшего движения.
Чувствовалось приближение рассвета. Страшное напряжение росло с минуты на минуту. Руки красноармейцев судорожно сжимали оружие, глаза вглядывались в предрассветную тьму. И вот на дороге показалась головная часть немецкой колонны. Немцы шли правильными рядами, их тяжелый шаг гулко раздавался в ночном воздухе.
Но что это? Аршакяну померещилось, что идущие одеты в форму советской армии. При мысли, что они будут стрелять по своим, Аршакян похолодел, положил задрожавшую руку на ствол пулемета. Командир роты, лежавший у пулемета, подумал, что старший политрук предлагает начать стрельбу, и прошептал:
— Пусть подойдут поближе, прямо по мордам рванем.
Идущие приближались.
— Это что, наши? — сдавленным голосом проговорил Аршакян.— Постой.
В это время офицер, шагавший во главе колонны, явственно крикнул по-немецки:
— Лейтенант Курт, ко мне!
— Переодетые немцы,— прошептал Аршакян. Командир роты дал сигнал стрелять, Аршакян
громко крикнул:
— Товарищи, фашисты переоделись в нашу форму, бей гадов!
Его слова потонули в грохоте орудий. Передние ряды немцев остановились, несколько человек упало на землю. Началась паника, послышались крики.
Колонна метнулась было назад, но в это время с тыла зачастили советские пулеметы и винтовки. Дикая паника охватила немецких солдат. Позже выяснилось, что после первых же залпов выбыли из строя шедшие впереди командиры.
Тигран, подняв голову, смотрел в сторону врага. Дорога была усеяна трупами. Немцы разбегались по полю, валились на землю. Аршакян все удивлялся, для чего командир роты упорно ведет огонь по недвижимо лежащим в поле немцам. Но лишь услышав свист пуль над головой, он понял, что многие из лежащих ведут ответную стрельбу из автоматов.
Внезапно пулемет умолк. Командир роты упал на спину, левая рука у него повисла. Тигран оттащил его на несколько шагов, взялся за пулемет. Движения его были легкими, уверенными, словно ему много раз приходилось бить из пулемета по врагу. Он видел, как от его коротких, быстрых очередей падали немцы. Тигран старался стрелять непрерывно, но ему это не удавалось. Пулемет вдруг умолк. Тигран сильно нажимал большими пальцами на гашетку, но «максим» не стрелял. Один из бойцов лег возле него.
— Лента кончилась, товарищ старший политрук! — крикнул чей-то голос.
Это был Ираклий Микаберидзе. Он быстро сменил ленту, и пулемет заговорил. Тигран поднялся во весь рост и крикнул: *
— Сильней, сильней огонь! Залпами! — В это время он нечего не боялся; казалось, одна лишь мысль заполнила все его существо — надо уничтожить врага.
— Бей сильней!
Кто-то потянул его за рукав, кто-то кричал. Тигран ничего не видел и не слышал.
— Ложись, стреляют по тебе!
Это был Аргам. Значит, есть на свете Аргам, есть родные. Кто-то сунул ему в руки автомат. Тигран взял на прицел солдата, бегущего по полю. Упал! Через мгновение Тигран увидел, что казавшийся ему убитым немец вдруг ожил, вскочил, вновь побежал.
Вскоре немцы попытались организовать контратаку. Отдельные группы солдат, подбадриваемые криками унтер-офицеров, стреляя с ходу, бежали в сторону советских позиций.
Тигран огляделся.
— Ослабить огонь, пусть подойдут ближе! — сказал он Микаберидзе и, заметив Аргама, велел ему передать этот приказ всем четырем пулеметчикам.
— Не молчать, только ослабить огонь. Фашисты пошли быстрей. Они, видимо, хотели
сбить с позиций советский отряд, оседлавший шоссе. Тигран снова поднялся и громко крикнул:
— Огонь, сильнее огонь!
Немцы, не добежав до советских позиций.
Тигран крикнул: «В атаку!» — и, держа высоко над головой гранату, побежал вперед. Он ни разу не оглянулся, но чувствовал, что бойцы идут за ним. Он не .думал о том, правильно ли он поступил, когда поднял людей в атаку, верно ли избрал момент для атаки.
Он бежал и кричал, не замечая бегущих рядом с ним Ираклия и Аргама. Он швырнул «лимонку» в стрелявших с земли немцев и кинулся ничком в какую-то яму, чтобы избежать осколков. Когда он снова встал, то увидел, что немцы бегут, а красноармейцы, на несколько шагов опередившие Аршакяна, преследуют их, стреляют с колена. Тигран побежал за бойцами. Вдруг навстречу ему выскочил немецкий солдат, направил на Аршакяна автомат. У Тиграна перехватило дыхание, но в это мгновение кто-то выстрелил за спиной Аршакяна и немецкий автоматчик упал.
— Ложись, Аршакян! — крикнул знакомый голос. Это был командир батальона Юрченко. «Значит,
соединились с ударившими с тыла»,-— подумал Тигран.
На расстоянии нескольких шагов от него разорвалась немецкая ручная граната, на мгновение все вокруг утонуло в дыму. Выстрелы постепенно слабели,— и вдруг все замолкло, стало тихо.
Угрюмое, серое утро стояло над землей.
...Каро поднялся. На осеннем сжатом поле, на поле жестокого ночного боя лежали тела убитых. Многие лежали без шинелей, в зеленых летних мундирах. У всех на ботинках были железные подковки, на груди у многих — черные кресты.
Каро смотрел на мертвые тела. Вчера вот эти люди собирались добраться до Харькова, погреться в постели русской Маруськи. Ну, что ж, грейтесь!
Командир батальона докладывал комиссару:
— Убито двести девять солдат и взято в плен тридцать. Среди убитых — один майор, один капитан и четыре лейтенанта. В плен попали один капитан и два лейтенанта. Мы потеряли семеро убитых и тринадцать раненых. Трофеи — оружие, подводы, документы.
— Утвердить доклад капитана? — сказал комиссар полка, глядя блестящими, сияющими глазами на Аршакяна.
Аргам подошел к Каро. Лицо Аргама горело. Он обнял Каро и крепко поцеловал его.
— Каро, дорогой Каро... Ты ранен, да? Мне сказали, что ты легко ранен, хорошо, что рана легкая. Хорошо, что легкая, очень хорошо!
Он был так счастлив, взвинчен, возбужден в эти минуты, что казался пьяным. Не давая Каро произнести слова, Аргам продолжал говорить:
— Первым я их заметил, и я пошел в разведку. Ты понимаешь, почему я тебе это говорю?
— Знаю, знаю,— улыбнулся Каро.
— Я словно опьянел от радости,— продолжал Аргам,— честное слово, словно опьянел. Этот день надо запомнить, никогда не надо забывать этот день. Какое сегодня число? Двадцать первое октября? Что, болит голова? Ничего, пройдет, Каро джан.
— Лопаткой меня стукнули по затылку.
— Лопаткой? Ты в рукопашной участвовал? Каро смотрел на Аргама. Впервые с начала войны
он видел Аргама таким радостным и оживленным. Недалеко от них Аршакян разговаривал с командиром роты Малышевым. Его-то Тигран и сменил у пулемета. Рука Малышева была перевязана.
— Как будто неплохо поработали, товарищ старший политрук,— сказал Малышев, широко, по-ребячьи улыбаясь,— но вы, извините, товарищ старший политрук, очень уж горячи.
— Сколько лет вы в армии, товарищ старший лейтенант?
— Еще с финской. Там немножко научился воевать. А по специальности я филолог, собирался поступить в аспирантуру.
Батальон готовился к маршу.
Раненых везли на немецких подводах. Троих раненых, не уместившихся на подводе, бойцы несли на носилках. Попал на носилки и Бурденко. Когда товарищи, несущие носилки, сменялись, Бурденко заговаривал с ними, шутил.
— Спасыби тоби, кардаш,— говорил он Гамидову,— Яка ж у тебе добра маты, що народыла такого сына. Спасибо ей. И ты несешь, Мусраилов? Вот не заметив, спасибо. Не дай вам бог быть на моем месте. Но чего сатана ни сделает, когда господь спит.
— А ты мало-мало спокойно лежи,— сказал Гамидов.
— Такой большой болтуна в жизни не видал, раненый и говорит, как вода в арыке течет,— добавил Мусраилов.
— Ранено-то плечо, а язык, слава богу, цел. Аргам нес носилки недолго,— сразу же устал,
ноша оказалась ему не по силам. Бурденко и с ним пошутил:
— Не забуду, що армянский поэт нес мене на плечах, колы я ранен. А ось силы в тебе мало, интеллигент, билыпе каши исты треба, браток.
А Тоноян ни за что не хотел сменяться, без смены нес своего друга. Бурденко с усилием поднял голову, посмотрел на него.
— Ну, що ты мучаешь себя, передай другому, Арсен Иванович. У тебе уже плечо, мабуть, в крови.
Но Арсен не хотел никому уступить свою ношу.
— Кажуть тоби, а то слезу,— рассердился Бурденко.
Тоноян наконец уступил место другому. Бурденко негромко сказал ему:
— Иды рядом со мной, Арсен Иванович, щоб бачить тебе, брат мий ридный.
Через несколько часов батальон догнал советские воинские части, расположившиеся на отдых в лесу. Со всех сторон бежали красноармейцы, чтобы поглядеть на пленных, расспросить о подробностях боя. Особенно словоохотлив оказался Аргам Вардуни. Его окружили, словно экскурсовода в музее.
Аргам подошел к высокому худому пленному солдату.
— Как вы себя чувствуете, господин завоеватель? Пленный, глядя в лицо Аргаму, громко крикнул:
— Хайль Гитлер!
Аргам замахнулся автоматом, но кто-то схватил его за руку.
Это был комиссар Микаберидзе.
Наблюдатели сообщили, что в лесистой долине показались гитлеровские войска.
Последние два дня немецкие воинские части, не встречая арьергардов советских войск, уверенно шли вперед. И вот вражеская мотопехота вошла в узкую лесную лощину, окруженную холмами. Вслед за пехотой двигались обозы, артиллерия, автомашины.
Вдруг раздалось пронзительное и протяжное гудение, и воздух разрезали языки пламени. Казалось, расплавленная лава низверглась в лощину. Многие бойцы и командиры повскакали с мест и бросились к укрытиям. Потом, увидев, что опасность не грозит им, они, неловко усмехаясь, вставали, стряхивая с себя осенние листья и комья земли.
А гудение продолжалось. В бинокль были видны клубы дыма, огонь взрывов.
И вдруг все стихло. Из-за холма отъехало несколько грузовиков с высокими кузовами, покрытыми брезентом, и один за другим, на больших интервалах друг от друга, помчались на восток.
— Это вот с тех машин били,— проговорил кто-то.
— С машин?
— На то они закрыты, чтоб их не видно было. Это были гвардейские реактивные минометы, то
оружие, которое месяцы спустя бойцы назвали ласковым именем «Катюша».
Пленные немцы растерянно переглядывались.
Новое оружие! Этот тяжелый день отступления казался Аргаму праздником. Он снова подошел к долговязому немецкому солдату. Немец посмотрел на него и вдруг заплакал.
Вечером батальон добрался до места, где расположился штаб полка. Слушая доклад о ночном бое,
Дементьев был сосредоточен, хмурился. Его глаза не улыбались. Только люди, хорошо знающие командира полка, понимали, как велика его радость.
Да, недаром его прозвали Владимиром Невозмутимым!
— Настоящая была драка, хорошо дрались,— сказал командир полка и медленно повторил:
— Хорошо дрались.
XXI
Сердясь на себя за то, что не сумел раздать по ротам продукты, выданные ему на три дня вперед из дивизии, Минас Меликян нагрузил продовольствие на подводы транспортной роты и вместе с лейтенантом Сархошевым пустился в невеселый путь.
Он получил приказ к вечеру прибыть в село Байрак, расположенное северо-восточнее Харькова. «Так что же это выходит, Харьков будет сдан без боя?» — с тоской и болью думал Меликян.
Шел он, шатаясь от усталости, все время ругал бойцов, делал им замечания, часто несправедливые и ненужные.
— Как ты запряг кобылу, вот она распряглась сама! Ты ведь на войне. Это тебе не в цирке в трубу дудеть.
Слова эти относились к Шарояну. Шароян пытался оправдаться.
— На передовую бы тебя. Трудно запрячь лошадь, да?
А если не было поводов сердиться и взыскивать с ездовых, Меликян шел, понурив голову: молчать, не ругаться было ему еще тяжелее.
С Харьковом у Меликяна было связано много воспоминаний...
Во время первой мировой войны, покинув Каре, семья Меликяна попала в Харьков. Брат Минаса стал в Харькове большевиком. Минас вступил в рабочий отряд, участвовал в освобождении Харькова от белогвардейцев. После окончания гражданской войны братья Меликяны уехали в Армению.
А сейчас Харьков сдадут немецким фашистам.
К Меликяну подошел Сархошев и важно сказал:
— Мне ясно — Харьков будет сдан. Думаю, что это тактико-стратегическая необходимость. Город, очевидно, в мешке, и его оборона, я полагаю, не будет эффективной.
— На грабаре ты говоришь, Партев Сархошев,— с досадой сказал Меликян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101