Сапоги с ног убитого были сняты, на ногах оставались лишь серые шерстяные носки, точно такие же, какие принес сегодня старшина. Внезапно Тоноян почувствовал, как носки шерстят ему ноги, пошевелил пальцами в валенках и тут же вспомнил, что на руке у него надеты немецкие часы, что, вероятно, недавно, прежде чем достаться Арсену, они тикали на чьей-то, теперь мертвой руке. Он встал, расстегнул металлическую браслетку часов и изо всех сил швырнул часы в снежную степь, потом, устало шагая, спустился в окоп и стал прислушиваться к орудийным выстрелам. Снаряды, воя и лязгая, пролетали над позицией батальона и падали где-то вдали, с грохотом разрывались.
Но вот со стороны советского тыла до слуха Арсена донесся какой-то странный, все усиливающийся шорох, словно невидимая река вышла из берегов и текла по полям. Этот странный шелест иногда смешивался с унылым воем ветра. «Так шумят,— подумал Арсен,— потоки, бегущие с гор, так шумит во время урагана лес».
Арсен напряженно прислушался. Шум все усиливался. Что-то непонятное происходило там, в тылу, но что именно, невозможно было определить.
Арсен вернулся в блиндаж, лег на нары. Но и здесь был слышен глухой нарастающий шелест. Арсен попытался уснуть, но тотчас перед его глазами появился скорчившийся труп немецкого солдата. Он снова видел рыжий небритый подбородок, ноги в серых шерстяных носках. Зачем он взял у старшины эти носки? Ноги горели в валенках, казалось, что Арсен надел носки, снятые с чьих-то мертвых ног. Что если и в самом деле это так? Ведь чего только не делают старшины, чтобы заслужить благодарность бойцов своей роты. Зачем, ну зачем Арсен взял эти носки? Ведь привозят из тыла теплые носки и рукавицы — выбирай любые. Зачем ему понадобились тонкие немецкие носки? Зачем он их взял, зачем надел?
Он долго вертелся на сыром сене, постланном на нары. Наконец, не вытерпев, сел, снял валенки, стянул с ног носки и швырнул их в угол блиндажа. Потом Арсен развязал вещевой мешок, достал оттуда теплые портянки, старательно обмотал ими ноги и вновь надел валенки. И ноги сразу же успокоились. Подняв с пола немецкие носки, Арсен вышел из окопа, свернул носки в комок и швырнул их в степь. Ему сразу стало легко, словно он избавился от чего-то нехорошего, очистился от какой-то скверны. Он взял горсть свежего снега и тщательно обтер руки. Чистой и холодной ладонью Тоноян провел по лбу. «Вот сейчас, пожалуй, можно и спать».
И тут снова до его слуха донесся шелест — точь-в-точь как поток, низвергающийся с гор. Арсен вернулся в блиндаж и разбудил Бурденко.
— Чего тебе? — хмуро спросил Микола, протирая глаза.
— Выйдем на минутку.
— А что случилось?
— Выйдем, услышишь...
III
В окопе Бурденко долго прислушивался: будто и в самом деле лес глухо гудел под напором бури. Но ведь здесь не было леса — кругом на сотни километров расстилалась голая степь. Что же это шумит?
— Давно так шумит? — спросил Бурденко.
— Уже больше часа. Похоже, что движутся войска, артиллерия, танки, машины? А? И по-моему, очень много войска, очень много машин... Но куда идут? Ведь фронт-то здесь?
Бурденко долго не отвечал.
— Знаешь что, Арсен Иваныч,— наконец сказал он,— пойдем-ка в штаб батальона. Может, там спят, не слышат.
Они быстро зашагали, и чем дальше отходили они от своего блиндажа, тем слышнее становился шум.
Малышева они застали возле штабного блиндажа, он тоже напряженно прислушивался к странному шуму.
— Шо це происходит, товарищ майор? — с тревогой спросил Бурденко.
— Войска, видимо, двигаются.
— Куда?
— Куда надо, я так полагаю.
— Может, пойдем посмотрим?
— Идите, возвращайтесь поскорее.
Возле штаба полка стояли командиры и бойцы, молча смотрели на войска, непрерывным потоком идущие к югу: люди, танки, орудия — без числа, без счета.
Бурденко и Тоноян подошли к Кобурову и Аршакяну.
— Куда это войска идут, товарищ подполковник? — спросил Бурденко.
Командир полка едва заметно улыбнулся.
— Мне пока не докладывали, Бурденко.
Под колесами сотен машин хрустел сухой снег. Пехота, сидя повзводно в американских «студебеккерах», двигалась за танковыми и артиллерийскими колоннами. Ржали лошади, звякали об лед подковы.
Возле Аршакяна стояла Аник. Тоноян подошел к ним.
— Куда идет войско, товарищ батальонный комиссар? — спросил он тихо по-армянски.
— Не знаю, Арсен,— ответил Тигран.
А войска шли и шли, уходила одна танковая колонна, и вслед за ней появлялась другая. За каждым подразделением ехали в «виллисах» командиры. Ночью было трудно определить звания тех, кто сидел в машинах, но, вероятно, это были майоры, полковники, быть может, даже генералы. «Куда они? — думал Арсен.— Комиссар сказал, что наши войска должны гнать врага на запад. Почему же эти огромные массы спускаются на юг?» И вдруг, как молния, блеснула мысль: «Может быть, собираются окружить фашистские войска на Кавказе? Наверно так! Именно так!» — И Арсену показалось, что он разгадал тайну ночного движения войск.
— Куда они? — вновь громко спросил Бурденко. Ему никто не ответил.
— Но почему на юг? — шепотом спросил Тигран. И неожиданно Кобуров подтвердил догадку Арсена.
Он сказал:
— Наверное, надо отрезать путь отступающим с Кавказа немецким армиям. Впереди, друзья, большие бои.
Действительно, в эту морозную ночь две сильнейшие армии мира готовились к новой ожесточенной схватке. В высоких штабах, в ставках маршалы, полководцы, не зная сна, склоняясь над оперативными картами, намечали пути движения войск. Но ни подполковник Кобуров, ни черниговский монтер Бурденко, ни хлопкороб Арсен Тоноян не знали, что было решено в эту ночь высшим командованием и что произойдет завтра. В тот ночной час, когда они смотрели на войска, идущие к югу, в осажденном Сталинграде командующий шестой немецкой армией генерал-полковник фон Паулюс созвал к себе командиров дивизий и корпусов и прочитал им телеграмму фюрера: «6-я армия временно окружена русскими. Я решил сосредоточить армию в районе северной окраины Сталинграда, Катлубани, высота, обозначенная отметкой 137, высота, обозначенная отметкой 135; Мариновка, Цибенко, южная окраина Сталинграда. Армия может поверить мне, что я сделаю все от меня зависящее для ее снабжения и своевременного деблокирования. Я знаю храбрую 6-ю армию и ее командующего и уверен, что она выполнит свой долг. Адольф Гитлер».
Этот приказ спутал планы фон Паулюса и командующего немецкой «Южной» армейской группой «Б» генерал-полковника барона Вейхса. Паулюс и Вейхс считали дальнейшее сопротивление невозможным. Но приказ есть приказ, воля фюрера — закон. Ночью началась перегруппировка сил.
А советские войска в течение всей этой долгой зимней ночи продолжали неудержимой лавиной двигаться на юг.
Днем над степью стояла тишина, но в следующую ночь Арсен Тоноян и Микола Бурденко в своем окопе снова слышали, как в тылу глухо гудел лес...
IV
...Жители города Вовчи каждый день и каждый час ждали чрезвычайных событий. На железнодорожных путях партизаны взрывали цистерны с бензином; советские самолеты бомбили воинские немецкие составы; то в одном, то в другом селе партизаны убива ли полицаев и дезертиров, бежавших из Советской армии во время отступления, а теперь вернувшихся в свои дома. Иногда по ночам загорались костры на том месте, где был похоронен Андрей Билик. По утрам на стенах домов появлялись листовки, номера газеты «Правда». Жители Вовчи знали, что все это дела партизан, верили, что враг не вечно будет хозяйничать в их родном городе. Но когда же кончится страшное, черное время, когда настанет час освобождения?
Прошло лето, прошла дождливая, слякотная осень, наступила зима. Неистовствовали над Северным Донцом вьюги, крепко замерзла маленькая речушка Вовчьи Воды. Небо днем большей частью бывало пасмурно, а по ночам — ясное, усыпанное звездами.
Немецкие войска отступали, и комендант Вовчи Шульц с каждым днем становился все жестче и злее. Все страшнее становились дела карательного отряда, наводившего ужас на жителей Вовчи, все чаще комендатура отправляла в Германию молодых парней и девушек...
С наступлением зимы Шульц решил устроить на городской площади большое празднество — он, должно быть, хотел хоть на время заглушить всеобщую тревогу и напряжение. Два дня подряд солдаты комендатуры отбирали у населения продовольствие — свиное сало, кур, поросят, мед, соленые огурцы. И вот в назначенный день на городской площади были установлены столы, на столах были разложены отобранные у горожан продукты, поставлены бутылки со шнапсом и самогоном. На площадь пришел пастор в черной сутане с крохотным евангелием в руках. Из Белгорода ради этого торжественного случая был вызван оркестр. Автоматчики согнали на площадь жителей.
Оркестр заиграл марш. Затем наступила тишина. Шульц обратился к толпе с речью. Рядом с ним стоял обросший черной небритой щетиной человек, и шепот удивления прошел по толпе: это был Партев Сархошев, тот, которого считали погибшим от пуль Шарояна. Ведь старая Ксения Глушко много раз плача рассказывала, как Шароян убил Фросю и Сархошева.
И вот Сархошев в форме немецкого лейтенанта, худой, с ввалившимися глазами, с выпирающей нижней челюстью, исподлобья оглядывает мрачную толпу горожан. Шульц кончил свою речь, и Сархошев стал переводить ее на русский язык.
— Сейчас вы увидите свадьбу храброго немецкого солдата, сказал вам господин комендант, вот сидит на почетном кресле жених, а вокруг него стоят шаферы. Но где же невеста? Господин комендант говорит, что сегодня, в этот же час, в Мюнхене венчают невесту храброго воина. Она самая счастливая невеста в мире. Счастливая потому, что ее жених воюет в рядах самой мощной армии на земле, армии фюрера, и вернется домой с победой и славой, с орденом железного креста на груди.
— Как ожил этот чертов гад? — сказал Митя на ухо Коле Чегренову.— Как он ожил? Надо было в голову ему стрелять.
— А Шароян стрелял ему в грудь,— так же тихо отозвался Коля,— три пули пустил и думал, что все.
— Надо было в голову стрелять! — повторил Митя. Сархошев продолжал переводить речь коменданта.
Он говорил о красоте и добродетели невесты, о воинских заслугах жениха. По многим странам прошли сапоги гитлеровского ветерана: он был в Париже, поднимался на Эйфелеву башню, он шагал под знаменами фюрера в Греции, в Белграде, в Праге; он участвовал в штурме Киева и Харькова, получил за свои подвиги орден железного креста. Он пришел в Россию, чтобы освободить народ от насилия большевиков. Господин комендант говорит: «Кушайте, пейте и радуйтесь вместе с нами на свадьбе доблестного немецкого солдата... Таких солдат в армии фюрера много...»
Лицо Сархошева выглядело угрюмым, хмурым,— настроение у него было явно не свадебное. Снова заиграл оркестр. Потом пастор подошел к жениху, прижимая к груди евангелие, прочитал молитву. Солдаты карательного отряда, видимо уже бывшие навеселе, стали шумно поздравлять жениха.
— Дамы и кавалеры! Прошу к столам! — крикнул Шульц, и Сархошев перевел эти слова.
Но жители не торопились подходить к накрытым столам. Зато солдаты пили и ели вовсю.
— Оркестр, вальс! — пьяным голосом, коверкая русские слова, крикнул Шульц.— Сегодня есть танцевать!
Охмелевшие солдаты вытаскивали из толпы девушек и вели их в середину круга. Убежать было почти невозможно — вокруг площади стояла охрана. Перепуганные девушки кричали, пытаясь ускользнуть, затеряться в толпе. Сам комендант танцевал с толстой пожилой актрисой Анной Аниной.
— Браво, пани Анна, браво! — кричали пьяные солдаты.
Митя и Коля старались заслонить Зину, чтобы солдаты не заметили ее.
— Вот тебе веселая свадьба,— сказал Олесь Бабенко, обращаясь к Игнатию Папкову.— Парочку бы гранат на эту свадьбу. А, Игнат?
А озябшая толпа хмуро, молча глядела на пьяный солдатский разгул, на плачущих девушек. Было холодно, иней оседал на усах и бородах стариков, на платках женщин.
Двое пьяных солдат заметили в толпе Зину.
— Вот нашел красивую девушку! — крикнул один из них, схватил Зину за руку.
Митя и Коля пытались отстранить солдата.
— Пшель! — крикнул солдат и потащил Зину за собой.
— Сам ты пошел! — ответил Коля. Мать Зины Галина Чегренова закричала:
— Пан солдат, девушка больна. Больна, понимаете? Танцуй со мной, пан солдат, станцуем, а?
— Не надо, мама, не ходи! — отчаянно закричал Коля. Митя схватил ее за руку, проговорил:
— Не ходите, тетя Галина.
— Ну не надо же, мама! — просила Зина.— Мама! Но Галина Чегренова оттолкнула детей. Она напоминала орлицу-мать, защищающую своих птенцов.
— Пойдем танцевать, пан солдат... Не пожалеешь... Она обхватила обеими руками плечи солдата
и увела его с собой на танцевальный круг.
— Браво, пани Анина! — кричали со всех сторон солдаты.
В это время произошло нечто совершенно неожиданное: на город внезапно налетела советская авиация. Два самолета спикировали над площадью. Комендант, солдаты, музыканты, жених вместе с шаферами, пастор бросились бежать. Толпа, словно вода, сломавшая плотину, хлынула с площади в улицы и переулки. Мальчишки радостными криками приветствовали советских летчиков. Над городом, словно стаи белых голубей, полетели сброшенные с самолетов листовки. Началась стрельба из автоматов и пулеметов. Самолеты взмыли вверх и ушли на восток. Мальчишки ловили листовки, прятали их в карманы.
Эту ночь жители Вовчи провели в мучительной тревоге: никто не спал, все ждали беды.
V
Наступила полночь. На улицах слышались одиночные выстрелы. Олесь Григорьевич Бабенко положил на стол свою толстую тетрадь и, взяв ручку, хотел приняться за описание событий дня.
— Хватит, хватит, иди отдохни! — заворчала жена.— И что тебе пришло в голову писать да писать по ночам.
— Как ты не понимаешь, Дмитриевна,— ответил Олесь Григорьевич, теребя усы,— нужно, чтобы о нашей жизни знали будущие поколения. Кто напишет, если я не напишу?
Митя, притворяясь спящим, слушал разговор деда и бабушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101