Иногда он обедал и, хотя ел с удовольствием, всегда придирался к поварам. «Из таких прекрасных продуктов приготовить такой обед? Ты, наверное, был холодным сапожником, а теперь на горе всего полка заделался поваром?» Один из поваров, обидевшись, ответил, что до войны он работал в ресторане «Интурист» и там им были довольны. Меликян рассердился: «Ты бойцу угоди, а «Интуристом» меня не пугай, я тебе не мистер Минас».
Командиры и бойцы смеялись.
Часто Меликян шел по окопам пулями, не нагибая головы. Ему было приятно, что разговоры об этом доходили до майора Дементьева и тот журил его. «Пусть мне всю жизнь за такие вещи делают замечания»,— думал Меликян.
Поселился он вместе с Сархошевым в доме у жительницы Вовчи Ксении Глушко. Продукты они отдавали дочери вдовы, и та готовила им вкусные домашние обеды. Старуха была неразговорчива, постоянно кряхтела и охала, а Фрося, ее незамужняя тридцатипятилетняя дочь, любила пошутить, употребляла в разговоре крепкие слова, а иногда могла и матюгнуться. Она с первых же дней завела любовь с Сархошевым. Меликян раза два укорял Сархошева за этот блиц-роман, а потом махнул рукой: «Ну, и черт с ними. Мне-то что». Жили они все в одной большой комнате: Меликян, Сархошев, старуха с дочерью и Бено Шароян, неизменный ординарец Сархошева. Однажды, когда Минас пришел домой, дверь ему открыл Бено.
— Лейтенант дома? — удивился Меликян.
— Дома, собирается спать.
— Бедняга, намаялся, должно быть, воевавши? Шароян молча вышел из дома.
Сархошев лежал на Фросиной постели; Фрося, увидев Меликяна, встала с постели, пошла, босая, в одной рубашке, доставать ухватом из печи глиняный горшок со щами. Старуха спала, отвернувшись к стене.
— Я не голоден, не беспокойтесь,— сказал Меликян, разглядывая широкую спину, сильные, толстые руки, крепкие ноги женщины. Казалось, она могла бы одолеть и борца.
Покосившись на Минаса, она втолкнула глиняный горшок обратно в печку.
-— Дело ваше, я обед оставила,— сказала она и забралась под одеяло к Сархошеву.
— Успели пожениться? — с деловитой серьезностью спросил Минас.
— Мы никому не мешаем,— ответила Фрося.— Он вполне уважает женщин, а я уважаю мужчин, и спим вместе. Поважней есть для вас дела, чем нашу жизнь регулировать.
— А если мать проснется, что ты скажешь, Сархошев?
— А что такого? Места мало, вот и спим вдвоем. В глазах Минаса потемнело, дыхание сперло, руки
задрожали.
— Бессовестный ты, бесстыжий! — закричал он. Сархошев подумал: «Безумный старикан, не стоит
его раздражать».
— Минас Авакович, зря ты сердишься, честное слово, зря. Ведь война идет, а мы не деревянные. Кто знает, сколько нам жить осталось,— может, месяц, а может, неделю.
— Молодец, Сархошев, что и говорить! Значит, ты считаешь,— если умирать, то уж лучше собачьей смертью?
Спор начался по-русски, но затем спорщики заговорили по-армянски.
— Что ему надо? Нас ругает? — тревожно спросила Фрося.— Ему какое дело, милиционер он, что ли?
— Молчи, бесстыжая! — сказал ей Меликян.
— Не имеете никакого права оскорбишь меня, сами вы бесстыжий! — ответила Фрося.
Старуха Глушко подняла голову, взглянула на Меликяна.
— Поздравляю,— сказал Меликян,— теперь у вас есть зять, ваша дочь мужа нашла.
— А вы чего скандалите? — спокойно спросила старуха.— Как собака на сене: сама не ест и другим не дает.
Минас махнул рукой, стремительно вышел на улицу.
Он шагал по темным улицам и задыхался от гнева. «Ни стыда, ни совести! Каждый день пишет жене, а сам тут бесстыдствует. Пусть будет проклят отец того, кто называет тебя человеком...»
Дойдя до перекрестка, он вспомнил, что неподалеку, в доме, где живут родные Ивчука, обосновалась Седа Цатурян, университетская подруга его сына Акопа. Можно зайти поговорить, узнать, кто получил письма из Армении; может, и ему есть письмецо, ведь Седа всегда лично передает ему письма.
Седа и хозяйки не спали. Шура вслух читала книгу матери и Седе.
Женщины радушно встретили Меликяна.
— А для вас радость,— сказала Седа, протягивая Меликяну конверт,— вам письмо от Акопа, сегодня пришло.
Минас стал жадно читать письмо и уже не слышал, о чем говорили женщины. В эти минуты он забыл о всех своих волнениях, забыл о стычке с Сархошевым, да и вообще забыл, что существуют на свете Сархошев, Фрося с матерью.
Дочитав, он торжественно сказал Седе:
— Акопа наградили орденом Красной Звезды! Он шлет тебе и Аргаму привет.
Седа радостно вскрикнула:
— Завтра напишу ему письмо, поздравлю. И вас, отца, поздравляю!
— Видишь, Шура, война от Армении далеко, а отец и сын оба на фронте, как и в нашей семье,— сказала Вера Тарасовна.
— А как же иначе? — ответила Шура.
Вера Тарасовна, желая сказать гостю приятное, проговорила:
Сидя у печки, обхватив руками колени, Ираклий и Аргам негромко беседовали. Гамидов, полузакрыв глаза, прислушивался к их словам. Ираклий и Аргам говорили о девушках. И, слушая их, Гамидов вспоминал, как он поцеловал черные глаза Мирвари, и Мирвари закрыла лицо руками, убежала домой, а он долго, долго ходил по саду...
Он снова зарядил дровами печку и улегся, примостив под голову плоский бок котелка, положенного в вещевой мешок. Вдруг мечты ушли, утихла тоска. Ему показалось, что не было на свете места приятнее этой землянки, нет в мире подушки мягче его вещевого мешка. Сон одолевал его.
— Присмотрите немножко за печкой, я подремлю с полчаса, — попросил он Микаберидзе и Вардуни.
— Спи, спи, присмотрим,— сказал Аргам. Блаженно потягиваясь и зевая, Гамидов пробормотал:
— Саг ол, азиз кардашым... — и заснул крепким солдатским сном.
А Ираклий и Аргам продолжали беседу.
— Знаешь, мне кажется,— сказал Ираклий,— что в тот день мы пошли на разведку еще и затем, чтобы я нашел ее... И как хорошо, что твоя Седа живет у них! И представляешь, война окончена, враг разбит. Я живу в Кутаиси, женился на Шуре. А ты в Ереване, женат на Седе. Постареем мы, война, походы, вещевые мешки стали далеким воспоминанием, и на каком-нибудь курорте у моря вдруг встретимся. Представляешь? Шура и Седа вскрикнут, обнимутся, представляешь себе? А мы с тобой начнем вспоминать кочубеевские леса, танковые атаки, город Вовчу и вот эту землянку...
— Мечты, мечты, тяжела была бы жизнь без вашего очарования,— патетически продекламировал Аргам.
Дверь открылась, ворвался морозный ветер.
— Ну и темно! — проговорил Бурденко.— Я, бра-точки, зараз засвичу лампу в двести двадцать свечей с настоящим стеклом, та ще с повным запасом керосина.
И в самом деле, новая лампа необычно ярко осветила землянку. Гамидов проснулся и подложил в печку сухих дров, которые приберегал к рассвету. Стало по-настоящему уютно — светло и тепло.
— Где ты раздобыл эту лампу? — спросил Ираклий.
— Умного хозяина не спрашивают о таких вещах,— пошутил Бурденко,— а ось матери твоей спасибо, что подарила нам рукавицы. На дворе мороз билыпе як тридцать градусов, а в ее рукавицах тепло.
Он показал рукавицы из белой козьей шерсти. Бурденко повернулся в сторону Гамидова.
— А ты молодец, Гамидов, добре накалил бидон. Тебя, браток, треба назначить бессменным истопником. Треба выдвигать людей по их способностям.
— Ты лучше меня сумеешь печь разжечь, ты тоже парень способный. Можешь теперь каждый день этим заниматься, вижу, завидуешь.
— Эге, вин за словом в кишеню не лизе! Ни, кардаш, давай краще колгоспом це дило робыты! Завтра мне печку топить.
— А ты ждешь не дождешься? Товарищи засмеялись.
В поле воет злой предутренний ветер, проникает в землянку сквозь щели в дверях. Печка раскалена. Бойцы проснулись, подсели к печке. Аргам начал тихо петь песню, недавно услышанную им.
Солдаты негромко подпевали.
После пения долго молчали, потом Аргам сказал:
— Когда сознаешь, что смерть в четырех шагах, ты все время думаешь о ней, чувствуешь ее, хочешь отогнать. И ведь правда, счастье у многих теперь заплуталось. Хорошая песня, хорошие слова...
— Верные слова,— сказал Бурденко,— хороший поэт их писал. А хиба ж мы плохие поэты? Тильки не пишемо ничого. А вот вам вирш.
Он похлопал ладонью по одному из бревен в потолке землянки.
— Что это? — спросил Эюб Гамидов.
— Невже не бачишь? Эх, не выйдет из тебя поэта, Гамидов.
Он показал на крошечный желтый росток, выглянувший из сырого бревна: от печного тепла бревно набухло, выпустило росток. Смешивая украинские и русские слова, Бурденко произнес:
— Ось про що вирши писать треба! Срубили дерево, оторвали от корня, разрубили на части, а жизнь в нем убить не смогли... Люта зима зараз, а это бревно, раненное тысячу раз, немножко отогрелось, и снова в нем жизнь — сок играет. А я дывлюсь на бревно и кумекаю своим простым умом, що главная сила — это жизнь и никакая смерть ее не победит. Не в четырех шагах была смерть для этого дерева, а прямо топором в него врубилась. Ось нехай напишет об этом вирши цей поэт!
Бурденко нежно провел рукой по шершавому стволу.
— Вот ты какой, черниговский монтер Микола Бурденко,— проговорил Ираклий Микаберидзе.
Светало. Бойцы принесли в котелках снегу, поставили котелки на печку, чтобы растопить снег и умыться. Аргам вышел из землянки. Луна холодно смотрела на снежные поля, на недвижимый седой лес, на овражки по ту сторону Северного Донца, где окопался враг. И Аргам смотрел на эту суровую картину и думал: какая будет весна в этих могучих просторах, что принесет она людям?
Какова она, украинская весна?..
Взошло солнце. Начался военный день.
Ираклия и Аргама вызвали в штаб — Ираклия на совещание батальонных и ротных парторгов, а Аргам должен был явиться к начальнику разведотдела майору Романову.
Почему его вдруг вызвали в разведотдел, откуда его знает Романов?
Эти вопросы занимали Аргама, пока он вместе с Микаберидзе добирался до окраины города. И в то же время он радовался, зная, что увидит Седу.
Они условились с Микаберидзе, освободившись, встретиться в политотделе и вместе пойти на полевую почту, к Седе.
Аргам отыскал хату, где разместился разведотдел, и, волнуясь, постучал в дверь. Зачем его вызвали?
Начальник разведотдела Романов спросил Аргама, где он учился, хорошо ли знает немецкий язык. Он вызвал переводчика и предложил ему поговорить с Аргамом по-немецки, протянул Аргаму немецкую книжонку.
— Прочтите и переведите мне.
Потом Романов, улыбнувшись, положил Аргаму руку на плечо и сказал:
— Ну, идите в свой полк.
— Можно спросить, почему вы меня вызвали, товарищ майор?
— Познакомиться... Может, понадобишься. После этих слов Аргам почувствовал к самому
себе нешуточное уважение.
Совещание парторгов в политотделе еще не закончилось, и Аргам, не дождавшись Микаберидзе, пошел на полевую почту. Хотелось скорее увидеть Седу. День показался ему особенно светлым и ясным. Вот и дом, где разместилась полевая почта.
Седа склонилась над столом. Аргаму показалось, что она стала еще красивей. Увидев Аргама, она радостно вскрикнула и кинулась к нему.
Вместе они пошли к Ивчукам. С первой минуты знакомства Аргам стал говорить Шуре комплименты,— девушка смущалась и краснела. Аргам нарочно не упоминал об Ираклии, ждал, чтобы она первой начала этот разговор.
Седа, заговорив по-армянски, упрекнула его:
— Не мучай ее, скажи, что Ираклий придет.
— Пока еще рано,— засмеялся он.
Ираклий явился, когда уже начало смеркаться. Они с Шурой, увидя друг друга, сильно смутились.
Но пора было возвращаться в полк. Девушки вызвались проводить красноармейцев. На улице было темно и безлюдно. Аргам и Седа шли впереди, Ираклий и Шура за ними.
Возле моста они остановились, стали прощаться. В последний раз поцеловав Седу, Аргам нежно провел ладонью по ее лбу и бровям, прошептал:
— Постоим еще немного.
— Какая жесткая кожа у тебя на ладони, ты стал настоящим солдатом.
Вдруг из тьмы возник рослый красноармеец.
— Пароль?
Аргам и Ираклий не знали пароля.
— Свои мы, свои,—- неловко пробормотал Аргам. Щелкнул затвор, и патрульный, направив в их
сторону винтовку, крикнул:
— Вы задержаны! Вперед! Следуйте!
Спорить было бесполезно. Молодые люди покорно зашагали по улице. Держа винтовку наперевес, в двух шагах от них шел патрульный.
— Направо! — скомандовал он. Повернули направо.
— Быстрее!
Наконец они остановились у какой-то хаты. В хате им навстречу поднялось несколько красноармейцев.
— Товарищ лейтенант, я их задержал на улице, не знали пароля,— доложил патрульный, широколицый казах.
— Аргам? — крикнул знакомый голос. Это был Каро.
Шура чувствовала себя очень неловко — молодая девушка в гражданской одежде ночью задержана в обществе красноармейцев на улице фронтового города. Бойцы насмешливо оглядывали ее.
Особенно сильно девушка смутилась, когда заметила среди бойцов своего брата Колю. Видно, и он был удивлен, увидев сестру, задержанную ночным патрулем.
Командир комендантского взвода Иваниди хорошо знал Ираклия и Аргама, но держался с ними сурово. Опросив их, Иваниди сказал Ираклию по-грузински:
— Вы пришли на фронт, сержант, воевать или гулять с красивыми девушками?
Лейтенант строго посмотрел на Аргама, давая ему понять, что эти слова относятся и к нему.
Не меньше задержанных были встревожены Коля и Каро.
— Что вы, красавица, делаете ночью с нашими бойцами? — спросил лейтенант Шуру.
Шура, успевшая преодолеть первую растерянность, спокойно ответила:
— Они были у нас в гостях.
— Давно вы знакомы?
— Сержант вместе с моим братом в первый раз пришел к нам, когда еще немцы были в нашем городе. Наверное, вы сами их и отправили к нам в гости.
— Точно. Она моя сестра, товарищ лейтенант,— волнуясь, вставил Ивчук.
— А, это та самая разведчица?
— Так точно, товарищ лейтенант!
На хмуром лице Иваниди показалась улыбка, и лицо его стало совсем молодым. Он приказал Ивчуку и Хачикяну проводить девушек домой, а Ираклию и Аргаму велел возвратиться в полк.
— В следующий раз не совершайте подобных тяжелых проступков, — сказал лейтенант, и нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101