Должно быть, Каро рассердился, увидев рядом с ней Шарояна. Парни всегда подозрительны и придирчивы.
Она, казалось, внимательно слушала вместе с красноармейцами и санитарами, что говорили комиссар и старший политрук, но не слышала, не понимала того, что они говорили,— мысли ее были заняты Каро.
Комиссар приказал зачитать солдатам сводки Сов-информбюро за последние два дня и пошел к двери вагона.
Аршакян велел Сархошеву и Меликяну идти за комиссаром и тоже вышел из вагона. После ухода начальства солдаты начали шутить.
Кто-то сказал:
— Сейчас комиссары дадут жару нашим лейтенантам.
Клара почувствовала, что начальство недовольно ее Партевом. Видимо, позавидовали, что жена едет с ним, сами не догадались взять жен в поезд.
...Комиссар и старший политрук молча шагали вдоль поезда, за ними шли Меликян и Сархошев. Вдруг Микаберидзе и Аршакян одновременно остановились, повернулись к лейтенантам.
— Вы, товарищи, поступили нехорошо,— тихо сказал Микаберидзе, помолчал и повторил: — Нехорошо, некрасиво.
Он не замечал, что повторяет интонации и слова майора Дементьева.
Сархошев с деланным смущением развел руками.
— Виноват, товарищ комиссар, хотели немножко повеселиться, кто знает, может, с женой больше никогда не увижусь, ведь на фронт едем.
Аршакян смотрел на этого человека с приплюснутым носом и вдавленным лбом, маленькие живые глаза его, казалось, говорили не то, что говорит язык.
— А кто вам разрешил везти жену с собой в воинском вагоне? — спросил Аршакян.
Сархошев растерялся. Этого вопроса он почему-то не ждал.
— Я вас спрашиваю, кто разрешил?— повторил Ашакян, повысив голос. Он подумал, что впервые так сурово разговаривает с командиром.
— Она попросила, а я не мог отказать,— ответил Сархошев,— ведь женщина на войну мужа отправляет.
Аршакян снова посмотрел в дерзкие маленькие глаза Сархошева. В них не было ни смущения, ни просьбы о прощении.
— На войну отправляет мужа,— медленно повторил Аршакян, чтобы подчеркнуть фальшь сархошев-ских слов.— Не одна ваша жена отправляет на войну мужа... На этой же станции ссадите ее, уберите немедленно бутылки и явитесь на доклад в вагон командира полка.
Сархошев молчал.
— Понятно? — спросил Микаберидзе.
Досадуя на Аршакяна, Сархошев решил выказать комиссару свое подчеркнутое послушание и уважение. Он вытянулся перед Микаберидзе, звякнул шпорами.
— Понятно, товарищ комиссар!
— Выполняйте приказание и доложите о выполнении.
— Есть, товарищ комиссар, выполнить и доложить. Сархошев как бы говорил Микаберидзе: «Только
тебя, комиссар, я знаю, только тебе подчиняюсь».
А Аршакян, продолжая сердиться, тихо, но строго проговорил:
— Вы почему щеголяете в шпорах? Снимите их. Вы пехотинец, а не кавалерист.
Сархошев молчал.
— Слышите, что вам говорят? Снимите эти колокольчики. Вы что, оглохли?
— Слушаю.
— Ну, идите, выполняйте.
Микаберидзе и Аршакян пошли в штабной вагон. Сархошев, глядя им вслед, сказал:
— Агитаторы, тыловые герои... А Гитлер все прет вперед.
— Неправильно говоришь, Сархошев,— проговорил Меликян.
— Этот Аршакян бюрократ, сухарь! Такие на фронте не годятся, быстро сломаются, вот увидишь.
Меликян насупил брови.
— Неверно говоришь, Сархошев. У него и жизнь и анкета чистые, как небо.
— Прошло время анкет. Сейчас новые анкеты станут составлять, посмотрим, кто из нас будет лучше воевать, посмотрим.
— Он сын своего отца, зря ты болтаешь.
— И я сын своего отца,— сказал Сархошев.
V
...Воинский эшелон все шел вперед. Исчезли причудливые очертания армянских гор, ушли поля Ширака, утонули в голубом вечернем тумане снеговые вершины Арагаца, склоны Манташа.
Поезд шел по Лорийскому ущелью.
В полуоткрытых дверях вагона стремительно возникали и исчезали темные очертания огромных скал, одна другой причудливей, выше, порой похожих на сказочных витязей и чудовищ.
С восхищением смотрели русские солдаты на суровые, могучие горы.
— Ну и глыбы, ну и махины...
Смотрели на горы и проведшие детство в этих расщелинах армянские парни, все здесь им было милым, близким, знакомым.
Каро Хачикян слушал негромкую беседу командиров.
— Для хорошего солдата родной дом не кончается за порогом хаты или за околицей села. Родной дом — и эти скалы, и степи, и наши русские поля... Всюду наш родной дом,— сказал майор Дементьев.
«Вот слова! Их надо запомнить»,— подумал Каро.
Тьма сгущалась, и горы слились в единый, мрачный, бесформенный массив. Каменная громада то заслоняла небо, то вдруг удалялась, открывая небесный простор, и звезды, словно приблизившись к земле, заглядывали в вагоны и светло, добро улыбались солдатам, едущим на смерть.
Ночь была полна тоски, тревоги. Тяжелые мысли, тревожные чувства в ночном мраке казались еще тяжелей, еще печальней. Слышалась тихая, грустная песня. Многие голоса подхватили ее. У каждого солдата — армянина, грузина, украинца, узбека — было свое произношение, а песня была одна — торжественная, печальная.
Заря осветила равнины Грузии, засверкала осенняя медь, блеснула река.
— Сейчас тебе волноваться, комиссар,— сказал Дементьев.— Настал твой черед встретиться и проститься со своей грузинской землей.
Микаберидзе грустно улыбнулся.
— Интересный вы человек, товарищ Дементьев,— проговорил Аршакян,— не показываете, что у вас в душе. Прикладываете ухо к чужому сердцу, чтобы свое проверить.
Майор внимательно посмотрел на Аршакяна.
Поля стояли омытые ночной росой. По холмам, словно спустившиеся на землю плавные, легкие облака, двигались стада овец. Два трактора спускались с холма по светлому жнивью, и свежая вспашка широким черным поясом облегала холм. Ближе к железной дороге стояли сухие стебли подсолнуха, видны были темно-желтые плети дынь и пепельно-серые арбузные бахчи. Южная осень шла по полям, мягкая, ясная, многокрасочная и теплая.
Поезд, тревожно грохоча, прошел по мосту через Куру. Показались окрестности Тбилиси. Вот и вокзал.
Микаберидзе смотрел на знакомые здания, на крестьян в войлочных шляпах, всматривался в лица людей на вокзальном перроне.
— Мама! — внезапно крикнул комиссар и выпрыгнул из вагона.
Майор, Аршакян и штабные сгрудились у дверей.
Микаберидзе бежал по перрону. Навстречу ему торопливо шли высокая худощавая женщина и седой полный мужчина.
— Шалва!
— Деди!
Мать и сын обнялись. Обхватив руками клею сына, мать долгое время всматривалась в его лицо, снова и снова целовала его лоб, щеки, глаза.
— Всю дорогу будем встречаться и прощаться с матерями,— проговорил майор Дементьев,— и радость и горе.
— Мама, отец, вот мои друзья и товарищи,— сказал Микаберидзе.
Мать посмотрела на военных полными живого блеска глазами.
— Славные, очень славные... А где же Ираклий? Отец комиссара молча раскланялся, прижимая
руки к сердцу.
— Разыщи Ираклия, Шалва,— волнуясь повторила мать.
— Сейчас позову, мама.
— Пойдемте все вместе,— предложила она.
— Ну, коли так, идемте,— сказал майор Дементьев. Мать торопливо шла следом за командиром полка.
— Я очень волнуюсь за младшего. Вы знаете моего Ираклия? — говорила она Дементьеву.
— Знаю, знаю, он у нас парторг роты. Подошли к темно-красному вагону. Шалва крикнул:
— Сержант Микаберидзе, выходите! — и, улыбаясь, оглянулся на родителей: вот как он теперь величает младшего брата.
— Ой, деди,— крикнул худенький солдат и спрыгнул на перрон прямо в объятия матери.
У вагона собрались солдаты.
— Давайте познакомимся,— сказала мать Ираклия,— все вы мои сыновья дорогие.
Она обнимала и целовала в лоб солдат. Этот материнский поцелуй очень растрогал колхозника Тонояна. Аргам Вардуни поцеловал руку старой грузинки, а она ласково погладила его по щеке. Потом вместе с мужем она развернула пухлый сверток, в "нем оказались десятки рукавиц из белого козьего пуха.
— Это я вам принесла,— сказала она.
Первую пару она протянула Тонояну. У него голос задрожал от волнения, он односложно произнес:
— Спасибо.
А Аргам высокопарно проговорил:
— Навеки незабываемой памятью будут эти перчатки.
Бурденко с волнением добавил:
— Не забуду вас, я маты, николы не забуду. Грузинка заметила девушку в военной форме:
— И девушка с вами... Какая красивая девушка. Примите этот небольшой подарок,— она протянула девушке варежки.— Как вас зовут?
— Анаит, Аник.
— Вы медицинская сестра? Сколько матерей будут вам благодарны!
Она поцеловала Аник и, простившись с бойцами, отошла от вагона с мужем и сыновьями.
Когда они отошли, Аник спросила солдат:
— Примете меня в свой вагон?
— А як же, таку гарну дивчину,— ответил Бурденко.
Аргам молча подал руку Аник, помог подняться в вагон. Она огляделась. На нарах спали солдаты, дежурившие ночью. Громко храпел скуластый казах. Рядом с ним лежал рыжий, большеголовый, плечистый русский солдат. На гвоздях, вбитых в стены, висели зеленые вещевые мешки, саперные лопатки и противогазы.
Поезд тронулся, братья Микаберидзе на ходу догоняли его, товарищи помогли им забраться в вагоны.
И вот Тбилиси остался за холмом, в глубокой котловине, виден только фуникулер, подвесные вагончики, ползущие, как маленькие жучки.
— Какая у вас чудесная мать, товарищ комиссар,— проговорила Аник.
Шалва Микаберидзе, взбудораженный, взволнованный расставанием, с нарочитой шутливостью сказал:
— А отца моего не одобрили?
— Ну что вы, товарищ комиссар.
А поезд все шел и шел. И казалось, уже не будет конца однозвучной музыке вагонных колес.
VI
С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание войны. К фронту шли эшелоны, платформы с танками, замаскированные увядшей листвой. Шли вагоны-цистерны с бензином, тонкие стволы зенитных пулеметов смотрели в небо. Из закрытых вагонов доносилось ржание лошадей. С запада шли составы, груженные разбитыми танками, искалеченными орудиями, санитарные поезда. В окнах санитарных поездов видны были люди в белых повязках, хмурые, измученные лица.
На маленьких и больших станциях старики молча склоняли головы, приветствовали едущих на фронт. Девушки бросали в вагоны письма без адреса, сложенные треугольником, кому попадет: «Бойцу-фронтовику...»
Лица солдат в эшелоне стали серьезнее, люди часто задумывались, больше молчали, редко раздавались смех, шутки... В сумерках Алдибек Мусраилов рассказывал о девушке-узбечке с красивыми глазами, но товарищи слушали его рассеянно.
Девушка любила Мусраилова, но не выходила с ним гулять, ее отец, председатель колхоза, сердился на Алдибека — тот критиковал председателя в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек пришел к председателю и сказал: «Отец, я люблю твою дочь и ухожу в армию. Если отдадите ее другому, я в наше село не возвращусь, пойду в другой колхоз и умыкну Хаджидже от мужа, точно говорю».
Председатель колхоза засмеялся.
— Не стращай меня, ты солдат без оружия, а я басмачей не боялся.
Потом он обнял Алдибека и сказал: «Езжай и возвращайся, в другой колхоз не пойдешь...» И в день отъезда Алдибек поцеловал красивые глаза Хаджидже.
Гамидов тихо напевал, воздавая хвалу гянджинским садам.
Аргам молча смотрел на осенние поля Северного Кавказа. Широк был вечерний горизонт. Вдали виднелись ветряные мельницы. Они исчезали и вновь появлялись, а степной простор не имел конца.
Приближалась станция, поезд стал замедлять ход. Девушка бросила в вагон букетик цветов, письмецо, сложенное треугольником. Аргам поднял букетик, ему стало весело, хорошо: вот он, солдат, едет на фронт и девушка бросила ему цветы.
На соседних путях остановился санитарный эшелон. Аргам вышел из вагона, подошел к санитарному составу. Из открытых дверей были видны раненые. У некоторых из-под пухлых бинтов не было видно лиц и глаз. Возле дверей на носилках лежал раненый с запавшими, измученными глазами. Аргам спросил его:
— Где ранены?
Солдат безразличным взглядом оглядел Аргама.
— Отвоевал свое.
Из вагона послышался сиплый голос:
— Сестра, раненный в живот кончается, сестра! Аргам содрогнулся.
— А ваш эшелон туда идет? — спросил раненый.
— Да.
— Против танка тяжело... и миномет у него ужасный.
— А танков у них много?
— Хватает; все у них есть, а то бы и не сунулись. А без танков они плохие вояки, никуда не годятся, я сам видел.
Из вагона донесся женский голос:
— Который?
По телу Аргама снова прошел холодок. Казалось, смерть взмахнула рядом черным крылом. Чей-то голос сердито окликнул Аргама:
— Что вы там делаете? Немедленно подняться в вагон!
Это был командир батальона Юрченко.
— Любопытствовать нечего, сейчас же идите в вагон.
Вскоре составы тронулись, один пошел на север, другой на юг.
Аргам влез на нары, лег, мыслей не было. Даже о Седе не хотелось думать: она ведь тоже едет на фронт. Он считал доски на потолке: одна, две, три... Досок было шестнадцать, и он снова начинал считать: одна, две, три... пятнадцать, шестнадцать...
VII
Эту ночь запомнили все. Небо было багровым, словно вечерняя заря не угасала всю ночь. Фронт уже был близко.
Голубовато-белые лучи прожекторов скрещивались, сливались друг с другом и внезапно гасли в небесном просторе, чтобы через мгновение в другом месте разорвать ночную мглу. Ночь была полна гула самолетов, томящим прерывистым воем: у...у...у...
Солдаты не знали, чьи это самолеты гудят, чьи прожекторы рыщут в небе, краснеет ли гряда облаков, горит ли пламя пожаров или то далекие холмы, освещенные военным заревом.
В вагоне зазвякали котелки и лопатки, бойцы затянули ремни, потуже наматывали портянки, развернули скатки. Поезд тихо, без свистка, словно на цыпочках, подошел к станции Ковяги. Кто раньше слышал про эти Ковяги? В темноте кто-то сказал:
— Харьков на восток от нас остался, я здешний. Я тут все места знаю — районный центр Вальки, Старый Мерчик, Богодухово. А на запад Полтавская область.
— Полтаву заняли, гады,— сказал Савин.
— А ты оттуда, Ивчук? — спросил Каро.
— Я сам из города Вовчи, недалеко от Харькова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101