Шофер остановил машину. Из кузова тревожно закричали:
— Самолеты!
Водитель и Аршакян выскочили из кабины. На бреющем полете шли над дорогой три немецких истребителя.
Тигран залег в кювет. Пулеметная очередь, скрежеща, воя, пронеслась над его головой, комья земли взлетели вверх, и вдруг что-то холодное потекло по его голове и лбу.
Тигран ощупал голову — рука стала мокрой. Кровь? Это была дождевая-вода, хлестнувшая на него из придорожной лужи. Он поднялся, побежал в поле. Людей не было видно, все попрятались, лежали, прижавшись к земле. В это время над дорогой вновь появился «мессер». Тигран упал на землю. Самолет снова дал очередь из пулемета и, зловеще завывая, пролетел над его головой. Он видел, как «мессеры», пуская каркающие пулеметные очереди, летели над дорогой отступления. Потом он посмотрел в сторону автомашины. Кузов дымился. Тигран побежал к грузовику, взобрался на него, стал сбрасывать на землю пакеты с бумагами политотдела. Вновь налетели «мессеры». Вместе с карканьем пулеметов послышались взрывы мелкокалиберных бомб. Тигран почувствовал острую боль в предплечье и в затылке. Он выполз из-под машины и побежал в поле. Пощупал затылок — ничего... Желто-пузый «мессер» пронесся над ним, дал очередь. Тигран увидел, как в поле валились скошенные пулями колосья.
Тигран припал к земле, закрыл ладонями глаза.
...Больше не слышно было ни рева моторов, ни пулеметного треска. Он поднял голову, открыл глаза — ночь, темнота. Во мраке возникают, плывут красные пятнышки и вновь растворяются, и вновь возникают. «Неужели я ослеп?» — подумал Аршакян и весь похолодел. Он услышал голос Восканяна.
— Товарищ батальонный комиссар!
— Восканян, иди сюда! — крикнул Тигран.— Сюда, Восканян!
— Идемте, товарищ батальонный комиссар.
— Сюда иди, говорю тебе, сюда!
Восканян подошел. Тигран услышал его шаги, протянул руку.
— Дай мне руку.
— Что с вами, товарищ батальонный комиссар?
— Я ничего не вижу.
Восканян с ужасом смотрел на батальонного комиссара. Глаза Аршакяна казались здоровыми, но взгляд был странный, дикий.
— Возьми меня за руку, веди к машине.
Его окружили, расспрашивали. Ульяна намочила в воде носовой платок, приложила его ко лбу Аршакяна. Он прижал платок к глазам. Все молча смотрели на него.
Аршакян отнял платок от глаз, со страхом, не дыша, поднял веки и зажмурился от ослепительного света. Он вновь владел несметным богатством — солнцем, землей, небом, белыми облаками, он видел поле пшеницы, он прозрел! Аршакян посмотрел на машину. Ее борта были изрешечены пулями. Восканян сообщил, что мотор уцелел. В машину уложили пакеты с документами. Гурген Севуни печально глядел на свою искалеченную скрипку.
Восканян вдруг кликнул:
— Смотрите, товарищ батальонный комиссар!
Далеко на западе в степи, по ту сторону реки скопились у взорванной переправы сотни машин, пехота,— это были шедшие с запада войска противника!
— Вот наведут их саперы мосты, и хлынут немцы на нашу сторону,— проговорил Восканян.
— Поехали,— сказал Аршакян.
Дорога была забита развороченными повозками, трупами лошадей. Раненая лошадь поднимала голову и, обессилев, тяжело ударялась головой о землю и вновь пробовала приподняться.
— Видано ли такое злодейство, как война? — вздохнул Восканян.
Он некоторое время молча вертел баранку и вдруг произнес:
— Товарищ батальонный комиссар, спел бы кто-нибудь хорошую песню по-армянски, легче бы стало на сердце!
Тигран вдруг запел, сам не зная почему.
Восканян засмеялся, да так весело, по-детски, что Тигран растрогался, ласково посмотрел на него. Тигран сфальшивил, замолчал. Потом запел шофер.
Он пел куплет по-армянски, потом этот же куплет по-азербайджански. Кончив петь, он сказал:
— Хорошие песни есть у азербайджанцев. ...Вскоре им встретилась войсковая часть, занявшая
позиции на опушке леса. Тигран соскочил с машины, подошел к командиру-артиллеристу и рассказал ему о том, что немецкие войска сосредоточиваются на западном берегу реки. Аршакян предложил артиллеристу скрытно сосредоточить орудия у реки, открыть огонь по скоплению противника.
Артиллерист пожал плечами.
— Я нахожусь в распоряжении командира стрелкового полка, без его приказа действовать не могу.
Аршакян сердился, пробовал уговорить артиллериста, но тот на все доводы батальонного комиссара отвечал одной и той же фразой:
— Без приказа начальства действовать не имею права.
— Да поймите вы,— заорал Аршакян,— ведь это задержит переправу противника, будет иметь огромное значение для армии, для всего фронта в целом.
— Без приказа начальства действовать не имею права,— повторил артиллерист.
— Кто ваш командир полка? — спросил Аршакян.
— Подполковник Самвелян.
Аршакян бросился разыскивать Самвеляна. Он издали увидел генеральский «виллис», стоящий возле наспех вырытой землянки.
На командном пункте Самвеляна оказался командир дивизии генерал Яснополянский.
Никогда Аршакян не видел Яснополянского таким угрюмым: лоб его был нахмурен, глаза рассеянно глядели куда-то вдаль, лицо было утомленным, осунувшимся.
Аршакян доложил о том, что немцы подошли к реке. Яснополянский встрепенулся, развернул карту, быстро задал несколько вопросов. Тут же он отдал приказ Самвеляну о выдвижении огневых средств к реке, связался со штабом дивизии.
Через несколько минут по шоссе и целиной помчались к реке артиллерийские батареи, гвардейские минометы с откинутыми брезентовыми покрытиями.
Генерал посадил возле себя в «виллис» Аршакяна, и они поехали вслед за артиллерией до того места, где «мессершмитты» обстреляли политотдельский грузовик.
Ударили орудия, оглушительно грянули «катюши».
Генерал Яснополянский, старый пушкарь, лично руководил стрельбой, громогласно повторял координаты, при каждом выстреле взмахивал рукой.
Возвратившись на командный пункт Самвеляна, генерал потребовал у адъютанта свой бритвенный прибор и, глядя в маленькое зеркальце, подпирая языком щеку, побрился, умылся холодной водой, спросил командира полка:
— Покормите меня чем-нибудь?
— Найдем, товарищ генерал.
Генерал долго разглядывал карту, делая на ней карандашные пометки, потом повернулся к командиру полка и Тиграну и задумчиво сказал:
— К Волге немцы рвутся.
...Разыскивая штаб дивизии и политотдел, Тигран под вечер натолкнулся на палатки медсанбата, разбитые в широком овраге, среди чахлого кустарника. Врачи, сестры, санитары отдыхали, ожидая приказа о выступлении. Какой-то боец играл на аккордеоне. Мария Вовк плясала. Увидев Аршакяна, она подбежала к нему.
— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар... Видите, пляшем. Так хочется повеселиться, так хочется...
Что-то беспокойное, нервное, совсем не веселое было в девушке в эти минуты.
Сидя на пеньке, прихлебывал чай хирург Ляшко. Рядом на траве сидел Кацнельсон. Различные и по внешности и по характеру, эти два человека были друзьями.
Кацнельсон чертил палкой что-то на песке.
— Вы представляете, что происходит? Они все прут и прут и не думают о том, каково им будет возвращаться обратно. Вы представляете, какая это страшная вещь для них? История покажет, какими они были слепыми безумцами!
Ляшко аккуратно вытер стакан куском марли, положил стакан в мешок, затянул на мешке завязки. Повернувшись к коллеге, он неожиданно спросил:
— Вы читали Вольтера, Яков Наумович?
— Вольтера? — удивленно, еще не понимая вопроса, повторил Кацнельсон.— Что именно?
— Повесть, героем которой является Панглосс.
— А почему вы его вспомнили? Не понимаю.
— Этот герой был философ вроде вас, неунывающий оптимист.
— Неуместное сравнение, Иван Кириллович,— сказал Кацнельсон и снял очки,— уверяю вас, что неуместное.
Кацнельсон вновь надел очки.
Яков Наумович спокойно, грустно смотрел на Ляшко. Таким взглядом смотрит взрослый на ребенка, необдуманно сказавшего глупость. Ляшко внезапно смутился, пробормотал:
— Да что вы обижаетесь? Панглосс был жизнелюбец, философ-оптимист...
Главного хирурга выручила Мария, она пригласила его танцевать. Ляшко отнекивался. Девушка тащила его за руки, подруги помогли ей, и молчальника почти силой втянули в хоровод.
После танцев Вовк подошла к Аршакяну.
— Видите, товарищ батальонный комиссар, доктора Ляшко тоже заставили танцевать... Может, удивляетесь, что мы отступаем и танцуем, товарищ батальонный комиссар? Может, и в самом деле это удивительно... А знаете, почему я танцую, товарищ батальонный комиссар? — Но и без ее объяснений было все понятно.
Всю ночь шумел идущий по объятым тьмой полям и степям поток отступления. Шли на восток танки, артиллерия, пехота, на восток тянулись обозы. Лишь ночные бомбардировщики с угрюмым гудением летели на запад.
XX
Немецко-фашистская армия вторично заняла Ростов, шла на Кавказ, яростно рвалась к Волге. Каждый день в сообщениях Совинформбюро упоминались названия знакомых городов, с которыми были связаны жизнь, воспоминания детства сотен тысяч людей. Дороги снова были запружены толпами беженцев, горели железнодорожные станции, пыль и дым тучами стояли в небе, на полях гнили скирды необмолоченной пшеницы. Над прелестными осенними рощами, над реками и маленькими деревушками, вдали от шоссейных дорог и больших городов летали черные фашистские бомбардировщики, наполняя прозрачное небо заунывным зловещим воем.
Ведя месяц подряд тяжелые арьергардные бои, отступающая армия, членом Военного совета которой был генерал Луганской, в начале августа стала укреплять новую линию обороны на восточном берегу Дона, к северо-востоку от Сталинграда, там, где Дон, изогнувшись, поворачивает на юг, удаляясь от Волги. На противоположном берегу Дона тянулись холмы, располагалась станица Клетская, занятая противником. Отделенная от советских позиций широкой рекой, Клетская казалась недосягаемой, неприступной.
Вдоль всего восточного берега Дона днем и ночью саперы и пехотинцы рыли окопы, маскировали их кустарником, на низменных местах строились скрытые артиллерийские позиции, крупные воинские части зарывались в землю.
23 августа немецкие танки при содействии сотен самолетов прорвались к Волге, подошли к окрестностям Сталинграда. Всю страну охватила мучительная тревога.
А на берегу Дона стоявшие в районе Клетской советские и германские войска напряженно следили друг за другом. Лишь изредка возникала ленивая артиллерийская перестрелка, и ежедневно почти в одни и те же часы немецкие самолеты бомбили болота на восточном берегу Дона.
Из Сталинграда, сожженного во время жестокого налета немецкой авиации, приходили печальные вести. Приближалась осень, холодный ветер врывался в город из степи, вороны каркали среди развалин домов.
Однажды Аршакян собрался пойти из штаба полка Дементьева в батальон Малышева. Сопровождать его должен был смуглый боец, лицо которого было знакомо Аршакяну. Боец, грустно улыбаясь, подошел к комиссару батальона и поздоровался.
— А, это ты, Гамидов? Здравствуй, здравствуй,— проговорил Тигран и пожал бойцу руку,— вот я опять пришел к вам.
— Ничего об Аргаме не слышно, товарищ батальонный комиссар?
— Ничего не знаю, Гамидов.
— Меликяна ребята тоже не забывают, товарищ батальонный комиссар. Он у нас папашей считался.
Они шли тропинкой по краю болота. Солнце заходило. Тени холмов удлинялись и постепенно заполняли долины. На возвышенностях западного берега Дона поблескивали купола церквей. Иногда сквозь кустарник проглядывала река, спокойная, свинцовая, словно застывшая.
Аршакян молча шагал вслед за Гамидовым и думал об Аргаме. Мысль о нем всегда вызывала глубокую боль в душе Аршакяна. В письмах родные все время спрашивают о нем. А Тигран молчит и не знает, как ответить. «Пропал без вести...» Страшные слова.
Иногда он с ужасом думает, что Аргам попал в плен. Минутами казалось — Смерть в бою лучше фашистского плена. И тут же он удивлялся себе самому, этой своей мысли,— что ж это, неужели он желает смерти дорогому, близкому человеку?
С немецкого берега Дона внезапно начался сильный артиллерийский огонь.
Спустившись в узкую лощину, Аршакян и Гамидов уселись рядом, плечом к плечу. Лучи солнца таяли на возвышенностях, тени на земле все удлинялись. Гамидов сказал:
— Я все думаю, товарищ батальонный комиссар, какое наказание мы должны придумать Гитлеру, когда поймаем?
— Смерть,— ответил Аршакян,— уверен, так решит народ!
Когда огонь стих, они двинулись дальше. Гамидов шел впереди, указывал дорогу. Он шел по болотистой чавкающей земле и представлял себе осенние киров-абадские сады, красные гранаты на деревьях, прохладные горы, прозрачные осенние реки, и в его истосковавшемся по родным местам сердце, казалось, сама собой возникала знакомая мелодия.
Аршакяна встретили Малышев, недавно получивший звание майора, и новый парторг батальона, младший лейтенант Бурденко. Вместе они спустились в темный замаскированный блиндаж. В первые минуты встречи они стали вспоминать товарищей, оставшихся навек на полях сражений, вспоминали об уехавших залечивать раны в тыловые госпитали. Казалось, не год войны, а долгая жизнь связывала их всех.
Но и сейчас, как и в самые первые дни боев, мысль напряженно работала, искала ответа все на один и тот же вопрос — когда же кончится отступление, когда наступит перелом в ходе войны?
И сейчас тревога стучала в сердце, и хотя по-прежнему грозной, тяжелой была обстановка, сердца командиров и бойцов не знали теперь сомнений.
— Колы мы его с Дону отгоним,— сказал Бурденко,— взорвется немцы! Цими днями бачу: вси закончили рыть окопы, а один боец, фамилия его Веселый, все копает да копает. Силенок, наверное, мало, думаю. Подошел — ни, хлопец крепкий, як железо. Окоп выкопал глубоченный. Что ты делаешь, спрашиваю: воды тоби треба, колодец копаешь, чи що? А он, положив лопату возле окопа, каже: «Скильки мы копали да назад оглядалися! Глубоко, каже, копаю, щоб он або стал окопом победы, або могилою!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101