— Скажи, что в нем тебе не нравится?
— Ты Зину спрашивай,— ответил Дьяченко,— а мое дело десятое.
— Ладно, справим свадьбу,— сказал командир отряда.— Сделаем Ереван и Вовчу сватами.
— Значит, решено,— весело сказал Минас— Слово командира — приказ. Ну, вырази благодарность, Аргам, поклонись Ивану Алексеевичу. Он ведь тебе вместо тестя, ну, поклонись!
— Аргам счастливый, его девки любят,— сказал Антонов.— Его жизнь будет веселой. Но вот жизнь Гриши Макавейчука будет нелегкой. А парень хороший. Я часто думаю: ох, и тяжело ему сейчас! Вот кому сейчас ласка нужна, доброе слово. Я теперь сознаю: ошибся я, послушал вас, отправил его вместе с Мозолем ликвидировать бургомистра. Ошибся, и совесть меня мучит. Что ни говори, а ведь жуткое дело стрелять в грудь человеку, который как-никак, а твой родной отец. Не надо было посылать Гришку! Зря я вас, дураков, послушал.
— Но он сам выразил желание, Иван Алексеевич,— сказал Дьяченко,— он сам ведь просил.
— Надо было понять парня. Просился-то он просился, да понять его надо было. Не надо было пускать его на это дело!
— В пятом веке молодой армянский князь Самвел убил отца и мать, которые стали предателями. Его слова до сих пор остались в памяти армянского народа: «Тот меч, что убил предателя-отца, убьет также и отступницу-мать».
— Ты сам слышал эти слова? — спросил Иван Антонов, глядя сощуренными глазами на Аргама.
— Я, конечно, не мог этого слышать, я читал об этом, Иван Алексеевич.
— Где об этом написано?
— В романе Раффи «Самвел».
— Видишь: то роман, а то наша жизнь. Ты тоже мог бы написать роман о Грише Макавейчуке, если б хотел. А я не должен был посылать его на убийство отца. И без того жизнь у парня тяжелая.
Иван Алексеевич снова посмотрел на часы. Его волнение передалось всем.
Антонов внешне совершенно не соответствовал тому образу партизана, который представлялся Аргаму до прихода в партизанский лес. Он был всегда чисто выбрит, черты лица у него были мягкие, спокойные. А партизаны прежде представлялись Аргаму великанами, вооруженными кинжалами, гранатами, с топорами, заткнутыми за пояс. Василий Дьяченко тоже был человеком с мягким характером, добрым лицом. Он был удивительно похож на свою сестру Галину Чегренову и на Зину... Глаза у Зины были дядины.
— Вардуни, может, опять музыку поймаешь? — прервал молчание Антонов.
Но музыки в эфире не было,— то слышались картавые голоса немецких дикторов, то на английском языке передавали военное обозрение; слышался шум, треск.
Командир отряда махнул рукой.
— Ладно, не надо, выключай. Лучше немного отдохнем. Уже третью ночь не могу заснуть.
Он прилег на старую овчинную шубу, закрыл глаза.
— Ну, я пошел,— сказал Минас, поднимаясь. Вслед за ним вышел из землянки Дьяченко.
Аргам раскрыл свою тетрадку: ему захотелось записать впечатления дня. О Грише Макавейчуке, о его отце и матери в будущем он напишет роман. Воображение бессильно было создать драму, подобную той, что происходила в жизни. В эту ночь Гриша должен был убить своего отца-изменника. Какие слова он произнесет, подняв на отца оружие? «Ты враг моей родины, значит, ты мне не отец...»
Нет, эти слова казались Аргаму слабыми. «Убиваю тебя, предатель-отец, чтобы быть сыном своей родины...»
Нет, не получается, очень уж напыщенно. Вот Гриша вернется, может быть, расскажет, как все произошло. Смог бы Аргам убить своего отца, если бы его отец предал? От одной этой мысли руки у Аргама задрожали, он опустил карандаш.
Антонов спал. Аргам долго смотрел на его спокойное, умиротворенное лицо. В землянку вошел Минас. Увидев, что командир спит, он молча сел возле Аргама.
Аргам прислушивался к вою ветра, шуму деревьев.
Если бы не метель, до Холодного Яра могли бы дойти звуки выстрелов из Вовчи. А сейчас здесь не услышишь и грохота орудий капитана Шварца...
Сколько Аргаму придется писать в своей будущей книге о Вилли Шварце! До встречи со Шварцем он думал, что каждый немец идет за Гитлером, что все немецкие коммунисты убиты или сидят в концлагерях. Если бы не Шварц, Аргам давно был бы схвачен гестаповцами, не освободили бы партизаны и Минаса: кто бы мог узнать, в какой день его должны везти в Харьков. Оказывается, что и Германия немало натерпелась от фашистов. Дядя Шварца до сих пор сидит в концлагере. Однажды ночью Вилли рассказал Аргаму о своем детстве и юности.
Многие борцы-революционеры стали жертвами фашизма, но всех убить Гитлер не смог... Вилли рассказал Аргаму, как мучительно переживал его отец гитлеровские бесчинства. Старый интеллигент, историк, он искренне верил, что народ не позволит Гитлеру прийти к власти. Но когда он увидел, что народ голосовал за Гитлера, что многие его старые товарищи начали склоняться перед фашистами, когда увидел, как сжигаются на площади книги Маркса и Гейне, сердце его не выдержало. Он долгие годы враждовал с шурином-коммунистом, но в день своей смерти примирился с ним, признал, что коммунисты правы. «Пусть Вилли будет с тобой, Эдуард, пусть он исправит мою ошибку, поручаю его тебе». После смерти отца мать отвезла Вилли в Берлин к дяде-коммерсанту, пользовавшемуся доверием национал-социалистов. В Берлине Вилли несколько раз тайно встречался с дядей Эдуардом, выполнял его поручения — получал от него подпольные листовки и брошюры и распространял их среди молодежи. В 1934 году дядя Эдуард рекомендовал Вилли в коммунистическую партию. Тогда Вилли был двадцать один год. До призыва в армию в 1939 году Шварц был связан с подпольной коммунистической группой. «Не я один коммунист в гитлеровской армии, нас немало...»
Да, Вилли Шварц, твою дружбу Аргам никогда, никогда не забудет. Ты будешь жить в тех книгах, которые Аргам напишет...
Потом Аргам стал думать о Грише Макавейчуке. «Больше всего он волнуется за мать»,— думал Аргам и пожалел далекую, незнакомую ему женщину. Сколько мучений выпало на ее долю! Где сейчас Гриша?
Он и Роман, наверное, уже возвращаются в партизанский лес, может быть, вот-вот появятся... Послышался негромкий птичий голос, чьи-то шаги. Сердце Аргама забилось. Но в землянку вошел Дьяченко, вернувшийся после проверки часовых.
— Еще не вернулись? — спросил Аргам.
— Рано им еще,— ответил Дьяченко.
Иван Алексеевич проснулся, и разговор вновь пошел о Грише Макавейчуке. Аргам впервые видел командира отряда таким угрюмым, подавленным. «Любит он Гришу»,— подумал Аргам.
— Надо было поберечь парня,— повторял Иван Алексеевич не дававшую ему покоя мысль.— Конечно, предатель заслужил смерть. Но зачем поручать это страшное дело сыну? Зачем было подвергать человека такому мучению? Не он выбирал себе отца.
— Ну попробуйте объяснить это все Иван Алексеевич,— сказал Меликян.— Нет, именно так и надо: пусть он своей рукой убьет бургомистра. Да если бы у меня был такой отец — пусть я умру вот на этом месте, если говорю неправду,— своими руками расправился бы с ним.
Командир отряда не стал продолжать спора, и Минас почувствовал, что слова его никому не нравятся.
«В самом деле, тяжелая вещь... Каждый имеет родителей, детей, пойди, суди их». И Минас вспомнил своего Акопика, на минуту представил себе, что Акопик предатель. Ну, не предатель, просто испугался, хотел спасти свою шкуру... И Минас пришел в ужас от своих только что сказанных слов.
— Я не рассказывал, как мой отец встретил меня, когда я этой осенью пришел домой? — сказал Василий Дьяченко.— Так вы послушайте. Ночью я вошел в село. Постучал к себе в хату. Ответа нет. Постучал еще, слышу: «Кто там?» Я сразу узнал — мать! «Я это, мама,— говорю,— откройте». Она заплакала: «Василек, родненький!» Ну, вошел я. Отец лежит на печке злой, со мной не разговаривает, а с матерью: «Зачем пришел этот дезертир? Он что думает — я его блинами угощать буду? Брат его убит на Черном море, а он домой!»
Подошел к нему, хотел обнять. А он рукой как двинул меня. «Не подходи,— говорит,— дезертир ты». Тогда я объяснил ему. «Зря волнуешься, батько, я не дезертир, я пришел выполнять партизанский приказ». Откинул полу шубы, показал ему автомат, гранаты. Он сразу слез с печи. Спрашивает: «Партизан, правда?»
— А неужели,— отвечаю,— ты что другое подумал, отец?
Он тут разговорился. «А как дела, все еще отступают наши?»
— Нет,— отвечаю,— отступления больше не будет, отец.
«Так, значит, наступают?» — «Нет, говорю, пока не наступают». Покачал он головой. «Очень, говорит, плохо, когда и не отступают, и не наступают. Это значит, война не скоро закончится, народ еще помучается». Потом повернулся к матери, закричал: «Что стоишь, как засватанная?! Принеси нам водки, выпьем с сыном по чарке...» Мать ушла в погреб, а отец меня спрашивает:
— А может, и я пригожусь вам, а, Вася? И когда я сказал, что нет у нас сейчас в людях
нужды, он обиделся.
Снаружи раздался знакомый посвист птицы.
— Идут,— сказал Дьяченко и выбежал из землянки. Партизаны молча поднялись, смотрели на дверь.
XII
Первым в землянку вошел Роман Мозоль, следом за ним Гриша, а уж после них Дьяченко. Все сразу увидели, что Гриша мертвенно бледен.
«Убил»,— подумал Аргам.
— Ничего не осталось в твоей фляге, Дьяченко? — спросил Иван Алексеевич.— Дай парню глотнуть.
Дьяченко протянул флягу Грише. Тот отстранил ее. Роман, нахмурившись, молчал.
— Я не выполнил задания, Иван Алексеевич,— хрипло сказал Гриша.— Расстреляйте меня. Я не выстрелил. Не смог.
Руки Гриши дрожали, посиневшие губы прыгали, глаза смотрели безумно.
Каждое слово давалось ему с мучительным усилием. Так говорят смертельно раненые.
Антонов обнял его за плечи.
— Садись, отдохни. Ни у кого не поднимется рука тебя покарать: ты не совершил преступления.
«Любит его»,— снова подумал Аргам.
Гриша молча смотрел на Антонова. Иван Алексеевич усадил его, налил ему водки, сказал, что он, Антонов, не считает Гришу виновным. Что ж, человек есть человек, и то, что произошло с Гришей, могло бы случиться и с любым другим. Они сами виноваты: нельзя было посылать Гришу убивать человека, породившего его.
Выпив несколько глотков водки, Гриша смог говорить спокойно. Он рассказал, как все произошло. С великим трудом добрался он до своего дома, дверь была не заперта, он свободно вошел в комнату отца. Тот спал. Гриша мог бы убить его, не разбудив, никто не услышал бы ни единого стона. Но, глядя на лицо спящего, Гриша почувствовал, как опустилась у него рука, в глазах потемнело. Голова у него как-то странно закружилась. Он отвернулся, чтобы не видеть это когда-то такое родное, а теперь страшное, ненавистное ему не смог поднять руки на отца,— ушел, не выстрелив...
— Вот так, не смог, Иван Алексеевич, не поднялась рука,— шепотом сказал Гриша.— Я знаю, что он готовил мою гибель. Но я не смог выстрелить в него. И поймите меня, Иван Алексеевич. Это была не слабость, нет! Что-то другое... Иван Алексеевич, прикажите организовать над отцом полевой суд, назначьте меня, если хотите, судьей, и я первый подпишу ему смертный приговор.
— Нет в этом необходимости,— тихо сказал Минас.
— Я тоже думаю: не нужно это,— проговорил Дьяченко.
— А ты как думаешь, Роман? — спросил Антонов.
— Я теперь уже ничего не думаю,— хмуро ответил Мозоль. Видно было, что он недоволен. Роман считал, что Гриша заслужил сурового наказания. Раз взялся — надо было делать. Если у тебя слабая душа, нечего соглашаться на такое дело. И впустую они потратили столько времени, столько сил. Но вслух Роман не выразил своего мнения, смолчал.
— Решайте, как хотите,— сказал он и недовольно пожал плечами.
На рассвете командир отряда вызвал к себе нескольких бойцов партизанской группы имени Андрея Билика. Один за другим в землянку вошли Пантелей Хина, Михаил Нижеголец, старый партизан, дравшийся еще против Врангеля и Махно, Роман Мозоль, Алексей Дудка, приземистый и толстый, с болезненными отеками под глазами. Все они мрачно выслушали рассказ о ночном происшествии, и трудно было понять: сочувствуют ли эти люди Грише или осуждают его. А потом собрался суд,— так решил Антонов.
Партизанский полевой суд начал свое необычное заседание с речи Антонова. Председательствовал Григорий Макавейчук. Свидетели перечислили преступления бургомистра Макавейчука, и суд нашел, что он правомочен вынести свой приговор заочно, в отсутствие обвиняемого. Аргам Вардуни вел протокол, записывал все, что говорили свидетели и судьи. Судьи остались в землянке вынести приговор, свидетели вышли покурить.
Небо прояснилось, на лапах елей сверкал пушистый снег. Земля сияла свежестью и белизной.
Молча смотрели партизаны на снег, на сказочные серебряные деревья, молча курили ядовитые самокрутки, держа их в рукаве, чтобы защитить пальцы от мороза.
Вскоре Аргам позвал свидетелей в землянку, и Григорий Макавейчук прочел приговор:
— «Полевой партизанский суд именем Союза Советских Социалистических Республик (председатель Григорий Макавейчук, члены суда — Алексей Дудко и Мозоль), слушая дело по обвинению бургомистра города Вовчи Опанаса Макавейчука, подтвердил, что...»
Дальше шло перечисление совершенных бургомистром Вовчи преступлений. Приговор гласил:
— «Считая доказанным все вышеизложенное, партизанский суд постановил: подвергнуть бургомистра Вовчи Макавейчука высшей мере наказания — расстрелу. Исполнение приговора поручить бойцам Василию Дьяченко, Роману Мозолю и Аргаму Вардуни. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Дочитав приговор, Гриша протянул его командиру отряда. Иван Алексеевич сложил исписанный лист и положил его в полевую сумку.
XIII
Спустя несколько дней в Вовче произошли чрезвычайные события. Утром комендант приказал срочно вызвать к себе бургомистра. Обычно Макавейчук просыпался очень рано и, позавтракав, тотчас же отправлялся к Вильгельму Шульцу совещаться о городских делах. Но в этот день он не пришел с утра в комендатуру; солдаты, стоявшие на карауле у дома городского головы, были удивлены тем, что бургомистр так долго не выходит на улицу. Посыльный коменданта вошел в комнату бургомистра и в ужасе закричал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101