VII
Советские люди горевали оттого, что Киев и Минск, Ростов и Севастополь, Харьков и многие другие города были захвачены гитлеровскими войсками. Советские люди с тревогой думали об измученном блокадой Ленинграде, о страданиях сталинградцев. Но кто из них знал о существовании маленького города Вовчи и о его страданиях? А вот Мите Степному казалось, что вся Красная Армия и весь советский народ сейчас думают об их Вовче и все ищут способы прийти на помощь городку.
— Ты не думай, будто о нас позабыли,— убеждал он Колю Чегренова.— Вернется дивизия генерала Яснополянского — и увидишь, как вытурят фашистов.
Коля молча слушал, а Митя все продолжал свою оптимистическую пропаганду:
— А ты знаешь, что говорил Суворов? «Русские прусских всегда бивали». Я читал биографию Суворова. И тебе дам почитать.
Однажды Коля шепотом сообщил Мите, что ходит слух, будто один из голубей Володи Петренко возвратился из Москвы с письмом, но мать Володи ни одному человеку не дает читать это письмо. Тем не менее известно, что в письме обещана помощь населению Вовчи.
— Вот видишь, Москва все знает,— сказал Митя.
VIII
Самолет оторвался от земли и ушел в вышину. Казалось, он летит не под звездами, а среди звезд. Луна глядела в кабину самолета через иллюминатор. А внизу над землей стоял молочный туман.
Сидя на набитых мешках, одной рукой обняв Василия Дьяченко, другой Михаила Нижегольца, Андрей Билик думал о будущем. Он был горд, что снова возобновилась для него, пожилого человека, боевая жизнь — ведь это как бы возврат молодости! Он был взволнован и озабочен: сумеет ли он оправдать проявленное к нему доверие, выдержит ли уставшее сердце, не откажутся ли шагать ревматические ноги?
Он верил, что возглавляемый им маленький партизанский отряд из семи человек многое сможет совершить в лесах родного края. Вот только бы сделать удачную посадку!
Известный своей храбростью еще во времена гражданской войны, Андрей Билик сейчас очень боялся прыгать с парашютом. Он не сомневался, что на земле дела пойдут хорошо. Он был уверен в своих соратниках. Иван Антонов, Михаил Нижеголец и Пантелей Хила — старые вояки, испытанные партизаны. Василий Дьяченко, Алексей Дудко и Роман Мозоль — молодые, но отчаянные ребята, орлы. Только бы удачно приземлиться... В душе Билик досадовал: для чего их всех вызвали через линию фронта в штаб армии, потом в штаб фронта, а сейчас на самолете вновь отправляют обратно в район Вовчи? Ведь проще было оставаться им всем на месте.
Андрей Билик вспоминал двух своих сыновей, которые были на фронте и, вероятно, думали, что отец сейчас где-нибудь далеко на востоке, в эвакуации, "вспоминал жену и дочь, уехавших на Урал. Растеряли они друг друга.
В самолете все молчали.
Один из летчиков часто выходил из кабины, присаживался рядом с Биликом, Дьяченко и Нижегольцем, смотрел на часы. Вот и сейчас он посмотрел на часы и сказал: «Осталось ровно двадцать минут, тогда и простимся».
«Простимся». Это слово много значило для готовых к прыжку партизан. Ведь расставались, прощались они не только с летчиком и самолетом, расставались с Большой землей, с советской Родиной.
Андрей Билик вспомнил услышанный им вчера в партизанском штабе рассказ о том, как фашисты в Вовче убили старого охотника Петренко, отдали на растерзание собаке его внука.
Летчик крикнул:
— Приготовиться к прыжку!
Придерживая ремни на груди, партизаны подошли к дверям, выстроились в ряд.
Летчик открыл дверь и встал слева от нее. Холодный воздух ударил людям в лицо.
— Прыгать!
Первым прыгнул Дьяченко. Подняв высоко голову, не глядя вниз, он прыгнул, как прыгают с трамплина в воду мальчишки. Вторым прыгнул Антонов. Он сел у дверей и тихонько пополз вниз. Билик произносил вслух имена товарищей, прыгавших с борта самолета:
— Дьяченко!
— Антонов!
— Нижеголец!
— Алексей Дудко!
— Мозоль!
— Пантелей Хила!
Он произносил фамилии одну за другой без ощутимого перерыва, в естественно возникшем ритме. И вдруг ритм нарушился. В дверях стоял Егор Белгородов, бородатый, грузный мужчина, старый партизан времен гражданской войны. Он вдруг повернулся к Билику.
— Оставайся с добром, брат.
— Ну-ну, давай, давай! — крикнул Билик. Белгородов обнял Андрея Павловича, они поцеловались.
— Прыгай, прыгай! — крикнул Билик. Но Пантелей молящим голосом произнес:
— Не могу, Андрей Павлович... Убей меня, не могу.
— Пантелей! — угрожающе закричал Билик.
— Не могу... Опусти меня на землю и прикажи броситься в огонь — кинусь, а отсюда не могу.
Вмешался летчик.
— Быстрее, быстрее! Отставить разговоры, время проходит!
Белгородов боязливо поглядел в сторону двери, и в этот миг летчик неожиданно толкнул его в спину. Белгородов исчез во мраке.
Билик повернулся в сторону летчика.
— Будь здоров, друг.
Летчик схватил Билика за руку.
— Подождите. Далеко ушли. Вернемся назад, а то не найдете друг друга.
Прошло еще несколько мгновений.
— Прыгайте! — проговорил летчик.
Андрей Билик бросился вниз. Словно в кошмаре, он падал, проваливался в бездонную пропасть. Он не чувствовал своего тела. Разум не действовал. Но могучий инстинкт самосохранения властно заставил его дернуть за кольцо парашюта. Казалось, чьи-то грубые недобрые руки резко встряхнули его, потянули назад, вверх, к небу. Через мгновение он увидел над своей головой купол парашюта, светлое, освещенное луной ночное облако, звездную россыпь. Значит, все благополучно, парашют раскрылся! Но почему он не спускается на землю, почему он висит в воздухе?
В глазах Андрея Билика замелькали какие-то быстрые огоньки. Вдруг он почувствовал, что земля с неудержимой быстротой мчится навстречу ему. Удар — и Андрей Билик впал в забытье, в котором нет ни мысли, ни чувств.
Он открыл глаза, его ослепил яркий белый свет. Громко лаяла собака. Он увидел — люди окружили его, на него лает огромная серая собака. Где он находится, кто эти люди, почему лает эта собака? Он чувствовал резкую боль в затылке, в спине. Он попытался сесть и не смог. Кто-то помог ему присесть.
— Что, Андрей Павлович, память тебе отшибло? Голос был очень знакомый. Билик хотел потереть
лоб — рука не поднималась.
— Андрей Павлович!
И он узнал своего бухгалтера, Опанаса Макавейчука. Андрей Билик попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, лицо его мучительно искривилось. Опанас Макавейчук... как же, Макавейчук... А кто эти люди, что так мрачно смотрят на лежащего Билика? Он снова посмотрел на своего бывшего бухгалтера, долго, долго смотрел на него и наконец произнес:
— Ах, собака ты, Макавейчук!
Пятнадцать лет они работали вместе, и в первый раз за пятнадцать лет директор выругал своего бухгалтера.
Все понял Билик. Он поднял левую руку, прикрыл ею лицо. Правая рука у него не двигалась.
— Вставай, директор, вставай,— сказал Макавейчук.— В Вовче народ тебя ждет, специальный митинг устроен по случаю твоего приезда.
Билик проговорил:
— А ты не думай, что уйдешь от суда, Макавейчук, не думай, подлюга!
Макавейчук сказал:
— Ты лучше о себе подумай. Я бы на твоем месте по-другому себя вел.
— Ты бы на моем месте, гад, ползал бы, ноги бы мне лизал.
Приземистый, толстый немец прервал их разговор. Он стал кричать и замахиваться на собравшихся поодаль крестьян. Те отступили. Двое солдат подхватили Билика за руки и потащили к подводе, стоявшей неподалеку. На подводе он попытался присесть, оглянуться: может быть, есть знакомые среди крестьян?
— Братья! — крикнул он.— Советская власть живет, борется! Смерть предателям!
Кто-то прикладом автомата ударил Билика по спине, и он повалился, потеряв сознание. Снова придя в себя, он увидел, что телега подъезжает к окрестностям Вовчи. С тоскливым любопытством он смотрел вокруг — разбитые ворота, сожженные дома, разрушенные мосты, пустынные, безлюдные улицы. Вот его завод, разрушенный, сожженный. Здесь был его второй дом. Сколько раз здесь на заводе пожимал он руку Макавейчуку! То ли от мучительной ломоты в затылке, от боли ли в ногах, от ран в груди или от этих горестных воспоминаний Андрей Билик застонал.
Подвода остановилась перед домом Мазина. Солдаты стащили с нее Билика и поволокли его через двор к подвалу, где стояли часовые. Его бросили в подвал.
— Кто вы? — спросил в темноте чей-то голос. Билик молчал.
— Кто вы? — повторил голос. Билик молчал. Незнакомый человек подошел к нему, коснулся его плеча.
— Кто ты, брат?
— А ты кто? — спросил Билик, уверенный, что к нему подсадили шпиона.
Он еще больше уверился в своем подозрении, когда сосед по подвалу, назвавшийся офицером Советской Армии, стал без конца проклинать немцев. Он говорил, говорил без умолку.
Андрей Билик слушал его и молчал.
— Где тебя схватили, кто тебя так покалечил? Значит, есть партизаны в районе Вовчи? — спрашивал этот человек, но Билик молчал.
Сосед с сердитой горечью сказал Билику:
— Такими мы были и в мирное время, часто не доверяли друг другу, подозревали друзей, а чуждые люди, враги проникали к нам в сердце, им-то мы верили и ласкали их.
Всю ночь этот человек говорил безудержно, даже когда Билик впадал в дремоту. Приходя в себя от боли, Билик снова слышал горячую речь кавказца.
— Много мы пожили, а мало что сделали. А как много могли сделать! Могли быть гораздо умнее, осторожнее, не допустили бы, чтобы нас обманули.
— Кто обманул? — наконец спросил Андрей Билик.
— Меня, например, многие обманывали. А тебя нет?
— Долго ты тут?
— С неделю.
— Почему до сих пор не расправились с тобой?
— Надеются, что я отрекусь от своей души.
— А почему они надеются, на каком основании?
— Они меня еще не знают. Не знают нас эти люди.
— Меня, к примеру, сразу узнали.
— И меня узнают, не гордись. И не думай, что я хуже тебя или для немцев лучше тебя. Ты подумал такое? Ошибаешься, дорогой мой!
— Может, и ошибаюсь,— проговорил Андрей Билик,— я ведь тебя не знаю.
— Вот это наша беда,— сказал Минас,— а я вот тебя узнал и верю тебе, и никогда не забуду тебя, брат мой. Знаешь: я не боюсь смерти, позор мне, если вру. Но когда-то наши хотели меня расстрелять, вот тогда я действительно ударился в панику.
— Наши? Это почему? — спросил Билик.
— Я расстрелял одного немецкого офицера. Он был «языком», понимаешь, его еще не допросили, за это меня судили. Генерал Луганской простил, знаешь его, слышал о Луганском? И меня отправили на передовую рядовым.
Меликян подробно рассказал о том, как он попал в плен.
— А сейчас я не боюсь смерти, если уж когда-то родился, значит, когда-нибудь и умру.
Андрей Билик вздохнул.
— А мне страшно умирать.
На дворе раздались шаги, картавый немецкий разговор, собачий лай. Дверь отворилась, вошли комендант, солдаты, Макавейчук, Сархошев, за которым тенью встал Бено Шароян.
— Встать! — по-немецки приказал комендант, и Сархошев повторил, как эхо, по-русски:
— Встать!
Андрей Билик и Минас продолжали сидеть на полу. Солдаты схватили их, подняли на ноги, поставили у стены. Подвал осветился, и пленные ясно увидели друг друга. Покалеченные ноги Андрея Билика подкосились, он грузно стал на колени, вскрикнул от боли.
Комендант улыбнулся и что-то сказал Сархошеву. Сархошев перевел.
— Господин комендант говорит, что германское военное командование решило выпустить вас обоих на свободу. Можете радоваться.
— Слышали, поняли? — повторил Сархошев.— Благодарите господина коменданта, радуйтесь, ваши жизни спасены.
Меликян недоумевающе произнес:
— Тут что-то не так, меня вы не обманете.
И вдруг вспыхнул белый огонь. Минас увидел, как один из солдат направляет на них фотоаппарат. Меликян прикрыл лицо руками, отвернулся от аппарата. Андрей Билик, истерзанный, с широкими пятнами запекшейся крови на лице, в разорванной одежде, неподвижно стоял на коленях у стены.
Минаса с силой повернули лицом к фотоаппарату. Он скривил рожу, приплюснул пальцем нос, разинул рот, хохотал, бранился.
— Ну, снимайте, сукины дети, чего ж вы не снимаете! — кричал он.
Комендант и солдаты, глядя на него, смеялись. Фотограф щелкнул фотоаппаратом. Шароян выбежал из подвала.
По приказу коменданта Билика выволокли во двор комендатуры.
Во дворе Сархошев увидел Бено Шарояна.
— Где ты был? — спросил он.
— Вышел,— ответил Бено. Сархошев засмеялся.
— Эх ты, трус!
IX
Немецкая комендатура известила население, что директор завода Билик был схвачен при спуске с парашютом и сегодня будет повешен на площади. По улицам с утра шагали усиленные комендантские патрули. Говорили, что на холмах вокруг города расставлены пушки, что дула их направлены на центральную площадь. С утра полицаи ходили из дома в дом, созывали жителей на площадь.
Билика должны были вести на казнь мимо дома Бабенко. Утром, выходя из дому, немец-офицер, Бабенко, спросил у старика:
— Олес Григорич, Билик карош шелофек?
— Хороший он человек, всю свою жизнь работал для народа. И поэтому сегодня должен умереть.
Немец помрачнел.
— Астарошно, Олес Григорич, астарошно. Скаши Митья астарошно.
И вот сейчас, стоя у своих ворот, старик Бабенко, обняв одной рукой Митю, другой Колю Чегренова, ждал.
— Дед, неужели его одного сбросили с парашютом? Наверно, и другие тоже были, которых не поймали?
— Ты верно говоришь, Дмитрий. Но лучше молчи. Коля не вмешивался в разговор. Рука митиного
деда с силой давила ему на плечо, и ему хотелось освободиться от тяжести костлявой стариковской руки. В конце улицы показалась страшная процессия. Послышался лай Оккупанта. Процессия медленно двигалась по мостовой; солдаты шагали, прижимая к животам автоматы, а зрители, в большинстве дети и женщины, шли по тротуарам.
Митя чувствовал, как дрожала рука деда.
— Ведут!
Двое рослых, сильных солдат, держа Андрея Павловича Билика за руки, волочили его по земле.
— Неужели это он? — спрашивал старик, его рука еще сильнее задрожала на плече внука.
— Дедушка, что они с ним сделали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101