По всем шоссейным, грейдерным, проселочным дорогам двигались на запад советские войска — орудия, танки, машины. Шли стрелковые полки. О, теперь Аргам видел, какой незаметной каплей был пехотный батальон Малышева в огромном море советского наступления.
Во второй половине дня завязались бои с арьергардами отходящего противника. Полк Дементьева, сбивая сопротивление врага и взяв в плен роту гитлеровских солдат, стремительно продвигался вперед.
Вечером полк укрепился на новых позициях.
Лежа возле Тонояна среди цветов и зелени, Бурденко говорил:
— Добре мы с тобой сегодня поработали, Арсен Иванович! И на завтра у нас с тобой хватыть силы, и на послезавтра, и на уси дни также. Наступление, брат ты мой, дождались светлого дня!
III
Начальник политотдела приказал Аршакяну во время наступления находиться в тыловых подразделениях дивизии. Надо было обеспечить быструю эвакуацию раненых, следить, чтоб снабжение боеприпасами было бесперебойным, подтягивать медсанбат за движущимися на запад частями.
В день начала наступления Тигран до рассвета приехал в автороту дивизии, вместе с командиром проверил готовность машин, запасы бензина, поговорил с шоферами, объяснил им, что успех операции во многом зависит от своевременной доставки боеприпасов передовым частям.
Из автороты он перебрался в полевую хлебопекарню дивизии. Березовая роща, где стояла пекарня, вся пропахла запахом свежевыпеченного хлеба. Уже светало, когда Тигран добрался до медсанбата. Медсанбат разместился на небольшом хуторе. Под цветущими акациями, прислушиваясь к звукам артиллерии, стояли врачи, санитары, медсестры. Аршакян издали увидел высокую фигуру главного хирурга Ляшко.
К Аршакяну подошла Мария Вовк.
— Здравствуйте, Вовк, вы как будто вытянулись, выросли.
Девушка с милой наивностью сказала:
— Каблуки у сапог высокие, а может, и подросла немного, кто его знает.
Все напряженно смотрели на юго-запад. Доктор в очках торжественно объявил:
— Небо ясное, но буря грянет.
Ляшко улыбаясь спросил доктора в очках:
— Почему вы не пишете стихов, Яков Наумович?
— А почему вы полагаете, что не пишу?
Голоса утонули в гуле шедших на бомбежку советских самолетов.
Раздался продолжительный глухой грохот; в воздухе перекатывались раскаты взрывов.
Врачи пригласили Аршакяна позавтракать. Все понимали, что скоро прибудут раненые и начнется бессонная работа, во время которой не успеть ни поесть, ни отдохнуть.
Ляшко отодвинул тарелку и попросил чаю. Яков Наумович Кацнельсон оживленно, быстро говорил, высказывая предположения о начавшемся наступлении.
Не прошло и часа, как к медсанбату стали подъезжать грузовые машины, санитары на носилках переносили тяжелораненых. Легкораненые, отказываясь от помощи санитаров, спускались с машин и шутили с товарищами и медсестрами.
Тигран расспрашивал легкораненых. Они не походили на тех, которых видел он прошлой осенью. Теперь на лицах бойцов не было тоски, ощущения неминуемой гибели.
Один из раненых подошел к Аршакяну. Лицо его было забинтовано пухлым комом бинтов, видны были лишь темные глаза.
— Не узнаете, товарищ батальонный комиссар?
— Как же, узнаю.
Аршакяну стало неловко: он не помнил бойца.
— Вы мне вручали партийный билет, товарищ батальонный комиссар, Копбаев моя фамилия.
— Помню, помню, Копбаев,— обрадованно и на этот раз совершенно искренне воскликнул Тигран.— Как там дела, как перешли реку?
— Отлично, товарищ батальонный комиссар. Немец не выдержал рукопашной. Саперы хорошо поработали.
— А чем тебя ранило?
— Из пистолета немец в меня стрельнул. Хорошо наши дрались, товарищ батальонный комиссар! А как фрицы бежали, как бежали!
Санитарки повели Копбаева к медсанбатовской палатке.
Мария Вовк подбежала к Тиграну и сообщила, что привезли комиссара Немченко. Его должны срочно оперировать. Он хочет видеть Аршакяна.
Немченко раздетый лежал на столе, покрытом белой простыней. На груди комиссара было видно небольшое темно-красное пятнышко.
— Хотел видеть вас перед операцией,— проговорил он слабым голосом, тяжело дыша.— Если даже и выживу, отправят в тыл, кто знает, куда, в какой госпиталь. Значит, расстаемся...— Переходя на «ты», Немченко проговорил: — Передай привет Самвеляну. Передай, что он мне самый дорогой человек... Тебе, Аршакян, желаю здоровья...
Немченко дышал тяжело, говорил с большим трудом:
— Не хотелось бы расставаться с Дорийским полком... А приходится.
Лицо его искривилось от боли.
— Поправишься, мой дорогой, вернешься в Дорийский полк, еще встретимся,— ответил Тигран.
Ляшко, нахмурившись, ждал окончания разговора.
Немченко, заметив суровый взгляд хирурга, проговорил:
— Доктор сердится... до свидания, не поминайте меня лихом... в случае чего.
Аршакян не видел, как лицо Немченко покрыли марлей, обрызганной желтоватой жидкостью, как руки и ноги его привязали к столу.
Стоя перед палаткой, Аршакян следил за самолетами, слушал удалявшийся грохот битвы. И одновременно, казалось, он слышит печальный, слабый голос Немченко, видит бледное, спокойное лицо комиссара полка, его черные глаза. А грузовики с тяжелоранеными все шли к палаткам медсанбата.
Группе врачей и санитаров было приказано переправиться на западный берег Северного Донца, чтобы ускорить эвакуацию с передовой тяжелораненых. Аршакян посмотрел на часы, подумал: «Как долго оперируют, что-то там с ним?»
Из палатки вышла Мария, ее глаза сияли.
— Товарищ Аршакян, комиссар Немченко будет жить!
IV
Тигран смотрел на поля сквозь выбитое окошко в кабине тряской полуторки. То и дело высовываясь, шофер поглядывал вверх, на самолеты, проносящиеся по небу, и успокоенно говорил «наши», вновь принимался вертеть баранку, сигналил, стараясь обогнать поток двигавшегося на запад транспорта. По дорогам, по целине шли на юго-запад люди, машины, орудия, танки, повозки.
Пыль оседала на лица бойцов, на гривы и спины лошадей, на свой белесый лад перекрашивая зеленую броню танков, орудийную сталь.
Вот и Северный Донец. На его берегах чернели глубокие свежие воронки, вырытые тяжелыми авиационными бомбами. По понтонному мосту двигались машины и обозы и, растекаясь по прибрежным дорогам, исчезали в зелени леса. Девушки-регулировщицы, размахивая флажками, совсем не по-девичьи кричали на пытавшихся нарушать порядок, возвращали тех, кто приближался к мосту, не подчиняясь великому закону живой очереди.
Толстощекая, курносая регулировщица, узнав Аршакяна, радостно улыбаясь во всю ширь румяного лица, помахала ему флажком.
Тигран помахал ей. Машина переправилась через мост и, отделившись от общего потока, пошла по зеленому лугу в сторону села Архангел, расположенного на склоне холма. Аршакян вдруг вспомнил имя румяной регулировщицы — Анастасия Лаптева. Во время приема в партию Лаптева на вопрос секретаря парткомиссий о том, что она собирается делать после войны, ответила: «Выйду замуж...» Все рассмеялись, а девушка смутилась. «Лаптева, Лаптева... Анастасия Лаптева...»
Машина остановилась у первых домов села. Из кузова спустились на землю комиссар медсанбата, три санитара, медсестры, хирург Кацнельсон. Стряхнув с себя пыль и протерев очки, Кацнельсон, полный живого интереса, оглядывал луг, село, лес, начинавшийся почти у самой окраины села, глядел на огромное облако пыли, стоявшее над дорогой. Взволнованным голосом он произнес:
— Товарищи, мы на освобожденной земле!
Хороша была эта земля! Густой лес вплотную подходил к деревенским хатам, под зелеными холмами протекала, извиваясь, река, а на луговой стороне, сколько хватал глаз, лежала цветущая равнина. И рядом с весной была война. В воздухе стоял удушливый запах гари. Пожарища еще дымились, во дворах валялись обгоревшие домашние вещи, битая посуда, цветники были истоптаны, растерзаны. Вдали, в голубом весеннем небе, маячила труба разрушенного сахарного завода.
Из лесу шли к селу старики, дети и женщины, они улыбались и плакали,— и в людях смешались весна и война. Старуха-крестьянка подошла к группе военных.
— Здравствуйте, родные! Славу богу, дождались мы вас. Кто верил, тот дождался.
Жители собирали уцелевшие вещи, некоторые раскапывали лопатами пепелища. Тигран шагал вместе с медиками по сельским улицам, расспрашивал жителей, входил в дома, осматривал немецкие окопы, сумки, письма, фотографии убитых. На каждом окопе имелась деревянная дощечка с названием: «Зигфрид», «Адольф Гитлер...»
Аршакян велел зарыть трупы убитых немцев.
Вдруг послышался крик. Тигран увидел высокую, изможденную женщину, стоявшую над трупом гитлеровского офицера. Вокруг нее собралась толпа.
- Вы знаете этого убитого немца? — спросил Аршакян у старика с густыми усами.
— Как не знать,— ответил старик.— Таких злодеев не забудешь. Гауптмана Шнайдера все знают.
Старуха спросила усатого:
— Антон Кузьмич, неужто он самый?
Усатый Антон Кузьмич, глядя на убитого, бормотал:
— Значит, капут тебе, Шнайдер.
И старый Кузьмич рассказал Аршакяну, на какие муки этот Шнайдер обрек жителей села. Он ходил но хатам, ласково беседовал с крестьянами, и в каждом доме вскоре после его посещения случалась беда: вызовут в комендатуру кого-нибудь из обитателей дома, и уже не возвращался человек домой.
Проклятый гауптман понимал по-русски, а люди, не зная этого, проклинали его, немецкую власть, и он делал вид, что ничего не понимает, кивал, улыбался, а потом чинил беспощадную расправу. Вот женщина, что его опознала:.. Ее семидесятилетнюю мать Шнайдер расстрелял посреди села, на глазах у всех, за то, что та проклинала Гитлера. Шнайдер сам выстрелил ей в лицо.
Старик, поплевав на ладони, взялся за заступ.
— Зарыть тебя надо, катюга Шнайдер, чтобы не смердил ты тут.
Старик, работая лопатой, говорил:
—- Нас немцы плетьми гоняли рыть эти окопы, а выходит, мы для них могилы рыли. Знали бы, добровольно бы шли.
— Пленных ведут! — закричали мальчишки. Четверо бойцов вели по улице группу пленных.
Впереди с автоматом на груди шел Аргам. Поравнявшись с Аршакяном, он радостно воскликнул:
— Тигран!
Лицо его пылало от возбуждения. Аргам волнуясь рассказывал Аршакяну о боевых делах своего полка.
— Три села освободили. Как Давид Сасунский, позвали всех крестьян и говорим: берите скот, свободно пашите, засевайте земли.
Жители с любопытством разглядывали пленных. Они не раз видели, как немцы гнали советских пленных, а вот эта сегодняшняя картина была для них новой. И как она была хороша, эта картина!
— Слиняли немцы, пожухли сразу, будто и не они это совсем! — сказал женский голос.
Тигран поглядывал на пленного здоровяка-фельдфебеля — нос у него был разбит, на губах и подбородке запеклась кровь, на лбу синел темный кровоподтек.
— Он отстреливался, не сдавался. Разукрасил его Бурденко. А вот те трое спрятались в лесу и сами пришли сдаваться,— сказал Аргам.
— Вы сами сдались в плен? — спросил по-немецки Тигран.
— Да, да,— поспешно сказал немец.
— Что вас толкнуло на этот шаг?
— Мы с товарищами решили уйти из гитлеровской армии, остаться людьми,— ответил тот же немец.
— Да, остаться людьми,— подтвердил второй,— он верно сказал.
Искренни ли они были, или страх смерти заставил их говорить такие слова, трудно было определить. Тиграну казалось, что пленные сказали правду,— ведь не мог же весь немецкий народ превратиться в банду разбойников и детоубийц. Он перевел слова пленных крестьянам.
— А может, и не врут,— сказал усатый Антон Кузьмич,— и среди них люди есть... а вон тот — как волк.
Старик показал на фельдфебеля.
— Смотреть сюда! — крикнул Тигран по-немецки.— Что, стыдно смотреть в глаза советским людям?
Фельдфебель воспаленными глазами поглядел на Аршакяна.
— Сегодняшний день — не последний день войны,!— надменно проговорил он.
— Слова ваши лживы,— сказал Аршакян,— а вид гораздо правдивей.
— Я пленный, пленным положено молчать,— ответил фельдфебель.
— Год назад ваши товарищи и в плену кричали «Хайль Гитлер», а сейчас вы предпочитаете молчать.
— Напрасно вы с ним спорите,— сказал один из добровольно сдавшихся немцев,— он не понимает человеческого языка.
Фельдфебель быстро повернулся к нему и ударил его кулаком по лицу. И в тот же миг старик крестьянин изо всех сил ударил фельдфебеля лопатой по спине. Фельдфебель упал на землю.
— Нельзя бить, дед! — сердито крикнул Тигран.
— Можно,— угрюмо ответил Кузьмич. Конвойные подняли фельдфебеля на ноги, повели
пленных к штабу. Крестьяне смотрели им вслед.
— Их человек тридцать, а людей не больше трех,— сказал Антон Кузьмич,— все шнайдеры.
Время перешло за полдень. Артиллерийские раскаты слышались все глуше, война уходила на запад.
V
Советское наступление постепенно замедлялось, а на некоторых участках приостановилось. Немецко-фашистские войска оказывали яростное сопротивление.
По нескольку раз на день немцы снова и снова контратаковали, несмотря на то что в оврагах, на высотах и равнинах они оставляли сотни убитых.
Относительное затишье наступало только ночью. Но и в ночные часы артиллерия вела беспокоящий огонь и ракеты освещали боевую землю.
В ночной час Ираклий Микаберидзе вошел в блиндаж Малышева. Малышев без гимнастерки, в грязной рубашке спал, сидя за столом, склонив голову на сжатые кулаки. Рядом сидела Аник, латала порванную гимнастерку комбата.
— Идиллия, настоящая идиллия,— негромко произнес Ираклий.
Малышев поднял голову и улыбнулся Ираклию.
Его юношеское лицо возмужало, стало сурово, несло на себе отпечаток военных невзгод.
Странно, но молодые командиры почти всегда кажутся старше своих сверстников солдат. Возможно, дело тут в том, что они быстрее мужают, испытывая постоянную тяжесть командирской ответственности.
— Говоришь, идиллия? — сказал Малышев.— Что же, немножко идиллии не повредит... А как на передовой, тоже идиллия?
— Был я в ротах. У Сархошева плохо размещены огневые точки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101