— Ну что ж, идите,— сказал ей главный врач,— мы скоро все переместимся в город, доберемся до вас.
Он понял, что Аник хочет быть вместе с Каро.
В Гумраке они неожиданно встретили Аршакяна.
— Куда это вы идете? — спросил он и, узнав, что они направляются в полк Кобурова, добавил: — Подождите несколько минут, я вас подвезу.
Аршакян вошел в землянку политотдела. У землянки стояли сани. Вскоре Тигран вернулся с пожилым военным, в шинели без знаков различия. Подойдя к саням, они остановились. Незнакомец заговорил по-немецки. Видимо, он не хотел садиться в сани.
— Мы пойдем пешком, вы поезжайте за нами,— сказал Тигран ездовому.
Потом он окликнул Каро и Аник.
— Подойдите к нам. Это профессор, немец. Он будет сегодня вечером говорить по радио для немецких войск.
— Познакомьтесь, доктор Хадерман,— сказал Аршакян по-немецки,— это мои земляки.
Хадерман с интересом посмотрел на Каро и Аник.
— И эта милая девушка также радуется, когда видит столько трупов немецких солдат? — спросил он.
Тигран перевел его вопрос.
— За нами нет вины,— ответила Аник,— мы защищаем нашу страну. Наша совесть чиста. На моих руках от немецких пуль умерли мои лучшие товарищи, мои братья.
Аник едва сдерживала себя, чтобы не наговорить резкостей ученому немцу. Она не знала, что он революционный борец, перенесший много мучений в гитлеровских лагерях.
Молча шагали они по степи. Хадерман часто останавливался, смотрел вокруг себя, иногда закрывая руками глаза. Поистине ужасные картины открывались перед ними. Вся степь вокруг Гумрака была усеяна трупами немецких солдат. Некоторые трупы были изуродованы, искорежены — по ним прошли танки и автомашины, проутюжили их, вдавили в снег. Эти деформированные под тяжестью танков человеческие тела были сейчас похожи на раздавленных, распластанных лягушек.
Несколько раз Тигран предлагал доктору Хадерману сесть в сани, но тот снова и снова отказывался.
— Нет, нет. Я хочу все видеть, я должен все видеть,— говорил он.
Они подошли к сожженному зданию вокзала. Здесь пленные немецкие солдаты вытаскивали из-под развалин обуглившиеся трупы. Держа вдвоем мертвеца за голову и ноги либо волоча его за ноги по снегу, пленные укладывали трупы в большую яму, образовавшуюся при разрыве тяжелой воздушной бомбы. Эта яма должна была стать братской могилой для погибших на вокзале солдат.
Тигран сказал доктору Хадерману:
— Пять раз они отклонили предложение нашего командования о сдаче. Двое наших парламентеров были убиты. Но говорят, что еще до начала нашего артиллерийского обстрела внутри здания от костра, разложенного немцами на полу, возник пожар.
Хадерман смотрел и слушал с окаменевшим лицом.
— Эй, фриц, ты что делаешь? — вдруг сердито крикнул Каро.
Пленный солдат пытался разжать челюсти убитого. Услышав окрик Каро, он испуганно поднялся с земли и, засунув руку в карман, вытащил оттуда горсть золотых зубов и несколько колец, протянул их Каро. Каро взял из рук пленного золото и швырнул его изо всех сил в снег. Пленный испуганно попятился.
Доктор Хадерман долго молчал, потом сказал Аршакяну:
— Я больше не могу, сядем в сани.
Ни один из четырех пассажиров, сидевших рядом, не нарушал тишины. У каждого было о чем подумать.
Солнце склонялось к горизонту, небо было ясным, степь окрасилась красками заката. Доктор Хадерман прикрыл глаза ладонью и заговорил, словно обращаясь к самому себе.
— Мерзостная, страшная война! Человек на войне доходит до той степени падения, после которой он уже перестает быть человеком. Для него уже не существуют идеи, родина, нация, семья, любовь, друзья. Человек лишен мыслей и чувств. Остаются лишь инстинкты, животные, низкие инстинкты.
— Я бы не сказал этого про всех, доктор,— резко прервал его Аршакян.
Немец печально посмотрел на Тиграна.
— Да, да, понятно. Я ведь говорю не о всех. Эта девушка, например,— он указал на Аник.— Эта девушка, ответив на мой первый вопрос, употребила слово «совесть»: «наша совесть чиста», а этот юноша бросил в снег золото. Это утешает меня. Эти-то остались людьми.
А по дороге шли колонны грузовых автомашин, конные обозы.
Вдали показался Сталинград — многоэтажные скелеты сгоревших домов. Доктор Хадерман попросил остановить сани. Он долго молча смотрел на город-мученик. Вдоль города, во всю его длину, с севера на юг, тянулась полоса тумана, и удивительно странно выглядели каменные скелеты домов на фоне молочного тумана.
— Миф, миф...— прошептал Хадерман,— творится миф истории.
— Сталинград не миф истории, а ее высшая реальность,— сказал Тигран и тихо добавил: — символ мучений советского народа.
На окраине города им повстречалась большая колонна пленных.
Доктор Хадерман и Аршакян вновь сошли с саней. Каро и Аник последовали за ними. Пленные шли, повязав головы тряпками, ноги их были обмотаны мешками. Среди пленных царило какое-то совершенно непонятное веселое оживление. Бойцы-конвоиры чему-то смеялись.
— Гитлер здесь, Адольф Гитлер! — объяснил Аршакяну один из конвоиров,— фюрер здесь, среди пленных!
«Фюрер» все время пытался скрыться в толпе пленных, закрывал лицо, но не мог отбиться от наседавших на него людей. Пленные толкали его, смеялись над ним вместе с советскими бойцами. «Фюрер», приходя в отчаяние и ярость, орал хриплым голосом, ругался, и это еще больше веселило зрителей.
— Фюрер, фюрер! — кричали они.
Пленный фельдфебель был действительно очень похож на Гитлера. То же нервное лицо человекоубийцы, те же маленькие усики, та же прядь волос на лбу.
К Аршакяну и Хадерману подошел немец лейтенант и, подобострастно улыбаясь, сказал:
— Этот фельдфебель был зверем, сейчас его наказывают за это. Сейчас-то он бы очень хотел не быть похожим на фюрера; его преимущество превратилось в его несчастье.
В другом конце колонны, топая ногами, чтобы не замерзнуть, хорваты пели свою национальную песню; румыны в белых высоких папахах, отделившись от общей массы пленных, молчали. Одетые лучше, чем немцы, они не так страдали от мороза.
Аршакян и Хадерман подходили к пленным, расспрашивали их. Большая часть их сдалась добровольно. К Тиграну подошли двое русских парней в немецкой одежде, худые, слабые, с окровавленными лицами. Это были советские пленные, которых немцы использовали в качестве ездовых.
— Изменники вы! — крикнул Каро.
— Не говорите так, товарищ. Вы тоже могли бы оказаться в нашем положении,— ответил один из них.
Тигран по-армянски сказал Каро:
— Хачикян, не оскорбляй его.
Поняв, что собеседники кавказцы, русский с насмешкой сказал:
— Ваши тоже здесь есть.— И слабым, похожим на жалобное кошачье мяуканье голосом крикнул: — Мамедов, Мамедов, ваши здесь, Мамедов!
Судя по фамилии, Мамедов был азербайджанцем.
Аник и Каро пошли разыскивать его в толпе пленных. Кто знает, возможно, он был из их дивизии. Вскоре они обнаружили Мамедова.
На плечо Мамедова, поджимая под себя одну ногу, опирался худой, как скелет, смуглый парень с огромным заострившимся носом.
Аник заглянула в лица пленных и страшным голосом крикнула:
— Да это же Бено! Шароян! Каро вздрогнул, услышав это имя. Такая неожиданная, невероятная встреча!
Каро и Аник посадили Шарояна на землю и склонились над ним. Это был живой скелет, живой труп.
— Беги к Аршакяну,— сказала Аник Каро,— I позови его сюда.
В эту минуту Тигран давал распоряжение колонновожатому отделить от немцев всех советских пленных и отправить их в штаб дивизии.
— Товарищ старший батальонный комиссар, Бено Шароян спеди пленных!
...Обмороженный, в полуобморочном состоянии, Шароян, чуть слышно бормоча, сказал, что Аргам и Меликян живы, что он видел их.
— Они у немцев? — задыхаясь от волнения, спросил Аршакян.
— Нет, нет,— простонал Бено,— у партизан.
— Правду ты говоришь? — спросил Тигран. Шароян настолько обессилел, что уже не мог говорить.
Аник на санях повезла Шарояна в медсанбат.
Все это было похоже на тяжелый сон. Такое случается в приключенческих романах, а не в жизни. Бено Шароян... Конечно, не произойди эта случайная встреча, он бы умер в дороге, замерз, и никто не узнал бы о его судьбе, никто не узнал бы о судьбе Аргама и Минаса Меликяна.
XV
Каро вместе с Савиным ползли среди развалин сгоревших и разрушенных домов. Им поручили установить громкоговоритель. Каро и Савин замирали в неподвижности, когда развалины, груды кирпича, остовы сожженных домов вдруг выступали из мрака, освещенные ракетами; светящиеся трассы пуль проносились над их головами.
Сознание, что он снова ведет боевую работу рядом с своими товарищами, радовало Каро. Но и сейчас, ползая среди развалин, он не мог ни на минуту забыть Бено Шарояна,— его страшное худое лицо, его жалкий, слабый голос. Этого парня Каро всегда не любил. Вот когда-то в садах Норка гуляли Седа, Аргам, Аник, и этот Бено бросал в них камни. Каро в ярости подошел к нему, хотел его избить. И вот этот самый Бено ехал вместе с Аник в одном вагоне на фронт, и Каро был вне себя от того, что Аник разговаривает с ним, сидит рядом с ним. Вот первый бой в Кочубеевском лесу. Каро и Савин стараются остановить убегающих, Каро прикладом автомата бьет Шарояна, валит его на землю. И вот сегодня он видел Бено Шарояна среди пленных, изменившегося до неузнаваемости, превратившегося в скелет... И сердце Каро сжимается от жалости.
Савин укрепил громкоговоритель на груде кирпича, присоединил провод, ведущий к микрофону. Они стали отползать, чтобы укрыться в безопасном месте.
Спокойно лежа в укрытии за грудой кирпича, Каро и Савин наблюдали, как в воздухе проносятся разноцветные трассы, как пули щелкают, ударяясь о стены мертвых домов.
И снова перед Каро встало жалкое лицо Бено Шарояна.
— Я, знаешь, никогда не верил, что Меликян и Аргам могут стать изменниками,— сказал Савин,— никогда не верил.
— Я тоже,— откликнулся Каро,— когда увидел немецкую листовку, сразу понял, что брешут немцы как собаки.
— И очень хорошо получилось,— продолжал Савин,— что эта брехня раскрылась, не будет теперь так мучиться сестра Аргама.
Каро слушал Савина и все пытался представить себе дядю Минаса и Аргама в партизанском лесу.
Но вот над развалинами Сталинграда зазвучал голос доктора Хадермана. Каро и Савин не понимали немецкого языка, но чувствовали, что Хадерман очень взволнован. Немцы прекратили огонь.
...В подвале, где помещался штаб батальона майора Малышева, стоял перед микрофоном доктор Эрнст Хадерман. Первые мгновения его голос дрожал, но огромным усилием воли он справился со своим волнением. Он то убеждал солдат Паулюса, то умолял их. Минутами казалось, что он плачет.
— В кого вы стреляете и зачем стреляете? — спрашивал он, словно видел перед собой слушавшую его толпу.— Опомнитесь, земляки, я хочу спасти вас от смерти и страданий во имя свободной и честной Германии. В эти последние роковые часы решайте, времени для колебаний уже нет. Я видел десятки тысяч трупов людей, которые могли принести своим трудом много доброго Германии, своим близким и детям, если бы не стали жертвами безумия. Подумайте о своей судьбе, о судьбе нашей Родины, о судьбе ваших жен, отцов, матерей, детей, о судьбе будущих поколений и прекратите бессмысленное сопротивление. Упрямство ваше нелепо и губительно. Это не геройство, это самоубийство. Вам этого не простят ваши дети, не простит будущая свободная Германия, вы слышите меня, братья?
Он замолчал и снова крикнул:
— Вы слышите меня, братья?..
После этого стали передавать немецкие народные песни. К микрофону подошел скрипач Гурген Севуни. И над разрушенными и потерявшими названия улицами Сталинграда зазвучала великая бетховенская музыка...
Худенький смуглый скрипач, может быть, никогда в своей жизни не играл с таким вдохновением.
Доктор Эрнст Хадерман сидел на скамейке, сутуля плечи, угрюмо молчал.
Концерт продолжался. Любимец дивизии боец Магарин исполнил «Песню о землянке», «Давай закурим, товарищ дорогой», спел солдатам песню:
Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
И люди, которым казалось, что в душе их иссякли все силы, услышав эту песню, вдруг вновь ощущали тепло жизни, вновь верили в любовь, надеялись на будущую радость.
Тигран вызвал связного, который должен был проводить Хадермана в штаб дивизии. Аршакян сказал:
— Мы верим, что в немецком народе есть немало людей, которые готовы бороться с Гитлером, которые помнят слова Гете.
Хадерман крепко пожал Аршакяну руку.
Тигран вышел вместе с Хадерманом, долго смотрел вслед ему, потом вернулся в подвал Малышева. Все это время неотступно и напряженно Тигран думал о Шарояне, о том, что тот сказал об Аргаме и Меликяне. Он думал: «Сейчас Люсик не отходит от этого несчастного, жадно вслушивается в каждое его слово».
В это время Люсик и Аник действительно стояли возле койки впавшего в беспамятство Шарояна. Ляшко, осмотрев Шарояна, сказал, что спасти несчастному жизнь можно лишь немедленной ампутацией отмороженной ноги.
— Приготовиться к операции! — приказал он. Через несколько дней Бено пришел в себя и, с мукой
произнося каждое слово, рассказал о том, как Меликян попал к партизанам, как Бено увидел Аргама, как он стрелял в Сархошева и убежал и как немцы схватили его в поле, во время сна.
Люсик жадно вслушивалась в каждое его слово и плакала. Она плакала, думая о судьбе брата, плакала от сочувствия к страданиям запутавшегося, жалкого Шарояна.
XVI
Корреспондент последних известий Румянцев день и ночь находился в штабе батальона Малышева. Он хотел во что бы то ни стало увидеть немецкого генерала Иогана фон Роденбурга, о котором рассказал ему Геладзе. Днем под грохот артиллерийской канонады и треск пулеметов Румянцев спал, а ночью он оживлялся и произносил речи... Румянцев все втолковывал Аршакяну, как интересна будет встреча двух генералов — Геладзе и Роденбурга, как это важно для будущего историка войны.
— Только этот чертов Роденбург все не дает мне материала, преступно затягивает эпилог драмы,— сердито сказал Румянцев, подбирая полы своего полушубка и укладываясь поудобнее на нары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101