Старик Меликян замечательный пулеметчик оказался. Свирепеет во время боя. А Сархошев плохо о нем отзывался, говорит, «псих». А я думаю представить старика к награде.— И он улыбаясь обратился к девушке: — Как по-вашему, Аник, стоит?
— Готова ваша гимнастерка, товарищ капитан,— сказала Аник,— прошу, можете надеть.
— Благодарю, Анна Михайловна,— шутливо произнес Малышев.
— Без отчества и без благодарности.
— Ну, это, так сказать, ради идиллии... а насчет Меликяна вы согласны?
— Зачем вы шутите, разве мое мнение что-нибудь значит? Могу только сказать, что он хороший человек.
— Значит, вопрос решается единогласно! А что скажете о вашем Сархошеве?
— Почему он наш? Он скорее ваш: вы хозяин батальона, а он командир одного из ваших взводов, значит, он ваш.
— А ведь верно,— подтвердил Ираклий. Капитан Малышев стал серьезен.
— Не пойму я этого Сархошева,— сказал он.— Назвать его храбрым не могу, трусливым его тоже не назовешь. Чувствую, что весьма не глуп. Но почему он мне так неприятен — никак не объясню! Он из тех людей, которые нелегко раскрывают себя. А вас, например, Анна Михайловна, я узнал с первого дня. Хотите, охарактеризую вас?
— Нет, нет, не хочу,— ответила Аник,— не хочу быть предметом психоанализа.
— А если баланс будет в вашу пользу?
— Благодарю.
— А я вот вам разрешаю, пожалуйста, готов выслушать любое ваше мнение обо мне, ничего не смягчайте.
«Напрашивается наш комбат на комплименты,— насмешливо подумала Аник,— как мужчины любят комплименты, а еще женщин обвиняют».
— Хотите, строго вас раскритикую? — засмеялась Аник.— Не выдержите.
— Выдержу!
— Нет уж, не буду, жаль вас.
— И на том спасибо,— сказал Малышев,— приятно, когда тебя щадят. И это что-нибудь да значит.
— Конечно, значит,— сказала Аник,— и очень многое.
Перестав улыбаться, она проговорила:
— Мы стали друзьями, Степан Александрович, столько тяжелого вместе пережито. Как же нам друг друга не щадить, не жалеть, не любить?
— Это так вообще, дружеская любовь, она в счет не идет,— смеясь сказал Малышев и покачал головой: — Хитрая же вы!
— Наоборот, простая.
— Хитро-простая.
Аник с внезапной печалью подумала: «Неужели этот милый человек может погибнуть завтра или сегодня,— перестанет думать, говорить, больше не улыбнется товарищам, не рассмеется, не напишет письма матери, девушке, не станет мечтать о будущем?»
Аник боялась своих мыслей,— после смерти Седы ее нервы словно обнажились. Была Седа — и нет ее. Смерть в любой миг могла выбрать любого из тех, кого Аник знает, любит, чьи слова, улыбки и приветы так дороги ей.
— Мечтает Анна Михайловна,— сказал Малышев,— такими задумчивыми бывают только влюбленные.
— О чем вы думаете, Аник? — спросил Ираклий, и ему стало неловко за свое любопытство.
— В самом деле,— продолжал Малышев,— признайтесь нам как сестра.
— О чем я думала? Могу сказать. Думала о том, как близка от нас смерть; как бы сказать точнее? Не найду слов,— мы сейчас говорим о любви, шутим, а на рассвете немцы пустят танки...
Малышев взял девушку за руку, посмотрел ей в глаза.
— Если мы можем говорить в такое время обо всем этом и шутить, Анна, это показывает, что мы сильные, а не слабые.
— Отдохните немножко, Аник,— сказал Ираклий,— ведь вы целый день под огнем перевязывали, переносили раненых.
— Верно, попытайтесь поспать,— подтвердил Малышев.
— Я не устала,— сказала Аник,— выйду из блиндажа, немного подышу свежим воздухом.
У выхода из блиндажа Аник вскрикнула: на пороге она столкнулась с Каро.
Несколько минут назад Каро был ее мечтою, ее тоской, ее плачем и радостью. И вот он стоял перед ней. Каро вручил капитану Малышеву пакет. Малышев быстро вскрыл конверт, прочел бумагу.
— Пойдемте к комиссару,— сказал он Ираклию,— а вы, товарищ боец, отдохните в этом блиндаже. Через час понесете пакет командиру полка.
Едва Малышев и Микаберидзе ушли, Аник бросилась к Каро.
— Каро, как я боялась, что больше не увижу тебя! Не знаю, почему я так боялась! Сядем. Садись рядом со мной. Говори, говори, хочу слышать твой голос!
В блиндаже сладко пахла увядшая трава. Между бревнами были воткнуты засохшие пучки дикой гвоздики, кто-то в дни боев принес их в «дом» командира батальона.
Держа в своих руках руки Каро, Аник смотрела ему в глаза и шептала едва слышным голосом, словно боясь, что кто-то ее услышит:
— Не думай, я не трусиха, смерти не боюсь, попадет пуля в грудь или в лоб — и все. Только тебя потерять боюсь. Ну, скажи мне что-нибудь хорошее, ласковое.
Каро обнял ее.
— Стосковался я по тебе.
Аник целовала его руки, огрубелые руки рабочего и солдата, темные руки, пахнущие землей.
— Вчера я видел тебя во сне.
— Какой, убитой?
— Нет, мне снилась мирная жизнь. Будто в типографии комсомольское собрание. А на тебе красивое платье. Прошла ты по залу и не заметила меня.
—- И ты рассердился? — перебила Аник.— Не может быть, даже во сне не могло случиться, чтоб я тебя не заметила. Я тебя всегда вижу. А дальше?
— А дальше ты выступила, говорила о книге «Как закалялась сталь», я ее набирал. Началась бомбежка, все выбежали из зала, и я тебя потерял. А когда я проснулся, и в самом деле бомбили.
— А мне так хочется увидеть тебя во сне, и никогда тебя не вижу.
Она всматривалась в его лицо.
— Ты не меняешься, глаза те же, ты такой же, как прежде. Только усталый очень. Положи голову мне на колени.
Они замолчали, прислушались к голосам пушек, треску пулеметов. Сердца их были полны тишиной, любовью, верой, миром, тоской. Подольше бы тянулся этот час, подаренный им суровой военной жизнью.
Каро гладил лоб девушки, прижался губами к ее волосам, сердце его билось сильно, и он уж не слышал грохота пушек.
Неужели солдат имеет право быть таким счастливым? Он похолодел от страха при мысли, что он может потерять свое счастье.
— Знаешь, Каро, я хочу что-то сказать тебе...
И с прямотой, на которую способны лишь самые чистые натуры, она, глядя прямо в глаза ему, сказала:
— Я хочу быть твоей женой, Каро. Мне так страшно думать, что смерть может разлучить нас.
— Аник, мы никогда не потеряем друг друга, нашу любовь нельзя убить.
Вернулись Малышев и Ираклий. Комбат вручил Каро пакет. И вот Каро вышел из блиндажа...
Аник казалось, что он не был в блиндаже, ей лишь померещилась эта счастливая встреча.
— Вы бы отдохнули,— сказал ей Малышев,— завтра всем нам тяжело придется.
— Ложись, сестричка,— сказал Ираклий и положил поверх еловых веток, устилавших пол, свою шинель.
VI
Рано утром немцы начали атаку, открыли ураганный огонь.
Аник переходила из окопа в окоп, перевязывала раненых. Она не знала минуты отдыха, не успевала стереть со лба пот. Два человека умерли у нее на руках. Она видела, как бледнеет лицо, как безжизненно стекленеют глаза. Но вот наступила короткая передышка. Аник, чувствуя изнеможение, пришла на командный пункт батальона. Малышев протянул ей бинокль.
Это была знакомая суровая и безрадостная картина: развороченная боевая земля, тела убитых в молодой, весенней траве.
— Смотрите вон туда, левее кустарника.
Аник вновь посмотрела в бинокль. Люди лежали кучно, один к одному, а вокруг рвались снаряды. Поднятая взрывами земля, желтый и серый дым заполняли воздух.
— Это залегла немецкая пехота? — спросила Аник.
— Да. Но эта пехота больше не встанет. Это трупы. Аник увидела, как сквозь огонь и дым движутся
советские бойцы. Вот один, передовой, бежит, пригнувшись. Залег. Неужели убит? Нет, снова поднялся, но кажется, он ранен. Неужели это Ираклий?
— Ираклий ранен! — крикнула Аник и, протянув Малышеву бинокль, выскочила из окопа. В этот миг она не думала о своей любви, о Каро, о близости смерти. Только одна властная, как инстинкт, мысль владела ею — поспеть, спасти раненого! Вблизи от нее разорвался снаряд, ее закидало землей, воздух стал тяжелым, удушливым. Вот он, светлоголовый Ираклий
Микаберидзе. Он лежал на земле. Аник побежала, прилегла рядом с ним. Она видела, как пули вонзаются в землю, секут стебельки травы.
— Ираклий! — крикнула она.
Ираклий узнал ее. Гимнастерка на его левом плече была окровавлена.
— Опирайся на меня, Ираклий.
— Сам пойду,— проговорил Ираклий,— соберу силенки, сам пойду.
— Опирайся на мое плечо! — и Аник властно потянула его за здоровую руку.— Нельзя лежать на одном месте, убьют.
Они то ползли, то шли, согнувшись. Вот и овраг.
— Передохни немного, Ираклий.
Ираклий посмотрел на фляжку Аник, попросил воды.
Аник поднесла флягу к его губам. Пальцы ее дрожали, вода лилась на грудь раненому.
Аник видела, как пули молотят по покатому склону холма,— стригут, рвут траву, как облетают красные маки.
— Идем, мы почти дошли, идем,— произнесла Аник.
И вдруг ее словно ударили топором по пояснице, рассекли пополам. Она вскрикнула и упала.
На миг Ираклий забыл о своей ране. Он смотрел на лицо девушки.
Аник раскрыла глаза и увидела большой цветок красного мака, цветок казался огромным, заслонял небо.
Ираклий лил из фляжки воду на ее лоб.
— Скажи что-нибудь, Аник, почему ты так странно смотришь?
Услышав знакомый голос, девушка очнулась.
— Я ранена? — спросила она.
— Ничего, теперь моя очередь помочь тебе. Ираклий гладил ее волосы, мокрый лоб.
— Какая прохладная у тебя ладонь,— прошептала Аник,—какое жаркое солнце... Я помню твою мать... большие, большие черные глаза были у нее и добрая улыбка... А Каро опоздал, почему опоздал Каро?
VII
Тигран видел, как в палатку медсанбата санитары на носилках внесли Аник. Аршакян, войдя в палатку, спросил у Ляшко:
— Каково состояние девушки?
— Смогу на ваш вопрос, товарищ батальонный комиссар, ответить только после операции,— угрюмо сказал хирург.
Тигран подошел к соседней палатке. Там Кацнельсон должен был оперировать Ираклия.
Стоя у входа в палатку, Аршакян ждал конца операции. Вскоре Кацнельсон вышел из палатки и оживленно сказал Аршакяну:
— Честь имею доложить, товарищ батальонный комиссар: все в порядке. Через три месяца Микаберидзе вернется в строй.
Кацнельсон мыл руки, а Тигран стоял рядом, улыбался.
— А почему у Ляшко так долго длится операция? Ведь я от него слова не мог добиться.
— Ох, Ляшко,— сказал Кацнельсон.-- Большой он мастер, но несколько странный человек. Он, при всей своей внешней суровости, человек не разума, а чувства. А хирург он первоклассный. Какое ранение у девушки?
— В бедро осколком.
— Поэтому так долго и длится операция, а Иван Кириллович хмурится.
Тигран позвонил в штаб полка, сказал Шалве Микаберидзе, что операция Ираклия прошла удачно, и вернулся к палатке, где Ляшко оперировал Аник.
Наконец Ляшко вышел из операционной: неторопливый, без улыбки, всегда неизменный при радостных и печальных событиях.
— Ну как, что? — быстро спросил Аршакян.
— Операция прошла вполне удачно, никаких последствий после себя не оставит, детей сможет иметь,— сказал хирург и кивнул, пошел своей дорогой.
VIII
Микаберидзе с маху прыгнул в окоп командира полка. На лице Владимира Невозмутимого на этот раз была тревога. Он быстро, мельком взглянул на своего комиссара,— уж очень стремительно тот прыгнул в окоп.
— Всем в окопы, командирам, связным, ординарцам, всем! — сказал Дементьев.— Взять противотанковые гранаты, не теряя секунды.
Микаберидзе думал, что командир полка обращается к нему, но кто-то другой молодым голосом отозвался на приказ подполковника:
-— Есть, всем в окопы. Тут еще одно противотанковое ружье, товарищ подполковник.
Это был Иваниди, командир комендантского взвода.
— Выполнять, выполнять приказ! — оборвал его Дементьев.
Иваниди побежал по ходам сообщений. Микаберидзе видел, как он столкнулся в окопе с бежавшим на НП Кобуровым. Несколько минут назад Кобуров по телефону сообщил Дементьеву, что немецкие танки прорвались на стыке двух полков, вышли в тыл обороны батальонов и сейчас движутся на КП полка. Сообщив это командиру полка по телефону, он сразу побежал на наблюдательный пункт.
— А вы зачем сюда пожаловали? — рассердился Дементьев.— Кто в штабе остался?
Бойцы комендантского взвода, телефонисты, связные, радисты, ординарцы — все спешно вооружались, вместе с командирами шли" в окопы. Все понимали: над штабом нависла смертельная опасность.
Комиссар обходил боевые порядки. Бойцы готовились к нападению танков, разбирали гранаты, сваленные на дне окопа. Какой-то красноармеец, сидя на корточках, лихорадочно готовил связки гранат.
— Почему один человек связывает? — спросил комиссар.— Пусть двое помогут.
Бойцы кинулись выполнять приказ.
Окоп был глубокий и узкий, удобный для укрытия от танков. Если танки даже пройдут над головой, люди в окопе не будут раздавлены.
— Ну как, товарищи, остановим? — спросил запыхавшийся от быстрой ходьбы комиссар.
Боец, готовивший связки гранат, поднял голову и молча посмотрел на комиссара.
Это был Савин. Его напряженный взгляд говорил больше слов. Людей охватило напряжение, тревога, но паники не было.
Близко от окопа одна за другой разорвались три мины. Засвистели осколки, дым и пыль заволокли бойцов и комиссара. Танков не было слышно. Может быть, танки находились совсем близко, может быть, они прошли на фланге,— вести наблюдение из-за сильного минометного огня было почти невозможно.
Микаберидзе выглянул из окопа, поднес к глазам бинокль. Слева стояла батарея, замаскированная охапками травы и ветвями кустарника. Кто-то притронулся к плечу комиссара. Это был Хачикян.
— Товарищ комиссар, опасно. Разрешите мне наблюдать.
К комиссару подошел командир комендантского взвода. Загорелое лицо Иваниди казалось сейчас землисто-бурым. Он, видимо, очень волновался.
— Что у командира полка? — спросил комиссар. Иваниди ответил:
— Мимо командного пункта прошли пять танков, укрылись в овраге. По ним били из батальонов и наша полковая артиллерия.
— Укажите мне этот овраг,— сказал комиссар. Выглянув из окопа, Иваниди указал комиссару
на низменность, где клубился непроницаемый дым, стояли облака пыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101